– Он повернулся к Маджио с ласковой, почти мальчишеской улыбкой. – Я иногда думаю, если бы я не тратил на тебя деньги, ты бы сбежал от меня без оглядки. Может, поэтому я так тебя и люблю.
– Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, – запротестовал Маджио. – Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.
– Сегодня ваших здесь немного. – Хэл улыбнулся. – В середине месяца бывает гораздо больше.
Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.
– Бедный Блум, – вздохнул Хэл. – Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.
– Самоубийство – это для людей тонких, – сказал Томми. – А Блум – приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.
– Блум теперь обхаживает Флору, – грустно заметил Хэл. – Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. – Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. – Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?
– Да, – сказал Пруит. – Думал.
– Я догадался. – Хэл улыбнулся. – Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.
– За что же такая ненависть?
Хэл сделал брезгливую гримасу.
– Они – гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, – повторил-он. – Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!
– Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, – напомнил Пруит. – И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.
Хэл посмотрел на него и поднял брови.
– Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.
– Не знаю. Может, и мог бы.
Хэл улыбнулся:
– Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?
– Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.
– Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?
– Нет.
– Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности – софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех – категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.
– Ишь ты! – восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.
– Но поэтому-то понятие греховности и существует, – возразил Пруит. – Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?
– Я же тебе объяснил. – Хэл улыбнулся. – Я это слово употребил исключительно для сравнения. – Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: – Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.
– Нечего врать-то, – сказал Томми. – Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.
Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.
И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки – лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?
– Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил Анджело. – Мне коктейль с шампанским.
– Если у тебя есть деньги, а у меня нет, – говорил в это время Томми Хэлу, – это еще не значит, что я обязан терпеть твои гнусные выпады.
– Эй, официант! – позвал Маджио.
– Что меня в тебе подкупает, так это твоя удивительная бесхитростность. – Не слушая Томми, Хэл повернулся к Маджио: – Ты прост, как дитя. Давайте покинем этот ужасный вертеп и пойдем лучше ко мне домой. Я купил целый ящик французского шампанского. Тебя это должно соблазнить. Ты когда-нибудь пил французское шампанское?
– А это разве не французское?
– Нет, местное. Сделано в Америке.
– Тю-ю, – разочарованно протянул Маджио. – Я думал, французское.
– Что бы там ни говорил Сомерсет Моэм, а я утверждаю: американскому шампанскому до французского далеко, – сказал Хэл. – И мне ли это не знать?
– Хэл долго жил во Франции, – объяснил Анджело.
– Правда? – спросил Пруит у Хэла.
– Правда. Напомни мне, я тебе как-нибудь расскажу. Хватит сидеть, пойдемте. Тони, я купил шампанское специально для тебя. Из-за этой дурацкой войны его теперь почти невозможно достать. Я хочу сегодня снять пробу. Да и потом, у меня нам будет удобнее. Здесь такая духота! Мне хочется скорее раздеться.
– Хорошо, – кивнул Анджело. – Не возражаю. Пру, ты пойдешь?
Пруит смотрел на громилу Блума, возвышающегося над столом, за которым сидело пятеро щуплых мужчин и с ними Энди.
– Что? – спросил он. – А-а, чего ж, пойдем.
– Прекрасно, – сказал Хэл. – Если бы он отказался, ты бы, наверно, тоже не пошел? – Он поглядел на Анджело.
Маджио подмигнул Пруиту.
– Конечно. Друга я бы не бросил.
– Как трогательно, – фыркнул Томми.
Хэл подозвал официанта и расплатился, выписав чек.
– Я никогда не ношу с собой деньги, – объяснил он Пруиту, пока официант отсчитывал сдачу. – Это, дорогой, я тебе говорю на тот случай, если у тебя возникнут какие-нибудь озорные мысли, – добавил он со своей ласковой улыбкой, улыбаясь больше глазами, чем губами. Он щедро дал официанту на чай: – Все, гарсон. Мы уходим.
– Почему ты все время называешь его «гарсон»? – спросил Пруит.
– «Гарсон» по-французски – «официант». То же, что «бой».
– Я знаю. На это моих познаний во французском хватает. Но у тебя это получается как-то неестественно. Как будто ты ничего больше по-французски не знаешь.
– Меня это не волнует. – Хэл улыбнулся. – Мне нравится так говорить, и я говорю. – Он взял Пруита за рукав гавайской рубашки и обрушил на него поток французских слов, которые взмывали, падали и сливались в воздухе, как отголоски далекой пулеметной очереди. – Вот так-то. – Он опять улыбнулся.
Они прошли к выходу мимо огромного швейцара-вышибалы с перебитым носом, и тот, увидев Хэла, приложил к козырьку фуражки палец и почтительно кивнул. Пруит услышал из зала ту же музыку, которую слушал, стоя на улице, как будто, пока они сидели на террасе, пианист играл только эту мелодию и она никак не кончалась.
– Как называется эта вещь? – спросил он.
– Что? – переспросил Томми. – А, эта? Сейчас вспомню. Я же знаю.
– Рахманинов, Прелюд до минор, – быстро сказал Хэл. – Очень заигранная вещица. Один из коронных номеров этого старого алкоголика. Ее все время заказывает какой-то псевдоинтеллектуал. Tres chic, – добавил он.
– Что такое «псевдо»? – спросил Пруит.
– Задница из одной половинки, – сказал Анджело.
Хэл засмеялся:
– Вот именно. Иначе говоря, что-то поддельное.
– «Псевдо» – это приставка, – сухо объяснил Томми. – Означает «ненастоящий», «нереальный».
– «Псевдо», – повторил Пруит. – Задница из одной половинки.
25
Они двинулись вчетвером назад по Калакауа мимо «Моаны». На углу Каиулани перешли на другую сторону и зашагали вдоль сплошного ряда магазинов, витрины которых предлагали туристам маски для подводного плавания, резиновые ласты, подводные ружья. В одном магазине продавались только пляжные халаты, купальники и плавки, все с яркими гавайскими орнаментами. Другой магазин торговал исключительно товарами для женщин, и на витрине были выставлены платья и жакеты из тканей, расписанных тоже гавайскими мотивами. Был здесь и ювелирный магазин с маленькими дорогими китайскими статуэтками из нефрита. А за сплошным рядом магазинов стоял знаменитый на весь мир «Театр Ваикики», где пальмы растут прямо в зале. Но сейчас он был закрыт. Время приближалось к полуночи, почти все было закрыто, и улицы, незаметно пустея, принимали ночной облик, Воздух постепенно свежел, с моря доносился легкий ветер, редкие облака, проплывая на восток, заволакивали звездную россыпь. Изогнувшиеся над тротуаром пальмы мягко шелестели на ветру.
За белой громадой «Театра Ваикики» Хэл свернул в сторону от пляжа, в боковую улочку, наполненную шорохами невидимых в темноте тропических растений.
– Чудесное место, правда? – обернувшись, сказал Хэл. – Здесь приятно жить. Все так красиво и просто. И ночь сегодня удивительная.
– Да, да, – откликнулся Томми. – Очарование.
Хэл и Маджио шли впереди, и, разговаривая с маленьким итальянцем, высокий худощавый Хэл сгибался чуть не пополам.
– Я рад, что ты с нами пошел, – шепнул Томми Пруиту. – Я ужасно боялся, что ты вдруг откажешься.
– Мне давно хотелось посмотреть, какая у Хэла квартира. Анджело столько про нее рассказывал.
– А-а. Я-то думал, ты из-за меня.
– Ну, и это тоже. Отчасти. – Он прислушивался к разговору Хэла и Маджио. Хэл, как и Томми, говорил шепотом.
– Где же ты столько пропадал, звереныш? Я по тебе так соскучился. Ты ведь не предупреждаешь, когда тебя ждать. Я каждый раз надеюсь только на случай. Звонить тебе я боюсь, да и номера твоего полка не знаю. Порой мне кажется, ты встречаешься со мной, только когда тебе нужны деньги.
– У меня весь месяц были внеочередные наряды, – соврал Маджио. – Никак не мог вырваться. Спроси у Пру.
– Пру, это правда? – громко спросил Хэл, обернувшись.
– Конечно, правда, – подтвердил Пруит. – Он в черном списке.
– Обманщики вы, – кокетливо сказал Хэл. – Один врет, второй нахально ему поддакивает. Вы, солдаты, все одинаковые. Переменчивы, как фортуна.
– Да нет, ей-богу, – оправдывался Маджио. – Тебе еще повезло, что в эту получку я на бобах. А то бы опять напился, и мне бы снова влепили внеочередные.
– Такое впечатление, что у Тони после каждой получки внеочередные наряды, – заметил Хэл.
– Так оно и есть, – стойко сказал Маджио. – Потому что я в получку обязательно напиваюсь, а потом недели две-три не вылезаю из внеочередных. Каждый раз даю себе слово не пить, а потом все равно напиваюсь. Только сегодня не напился, потому что не на что было. Думаешь, если я не приезжаю, значит, у меня деньги завелись? Ничего подобного. Просто, когда я при деньгах, я сразу напиваюсь. И получаю внеочередные. Так что это разные вещи. Уловил?
Хэл засмеялся:
– Какие нюансы! Ах, милое, простодушное дитя природы. За это я тебя и люблю. Оставайся таким всегда. Будет обидно, если ты вдруг разучишься врать так убедительно.
– Я тебе правду говорю, – запротестовал Маджио. – Я напиваюсь, еду в город к девочкам, и эти сволочи из военной полиции меня каждый раз задерживают. Отсюда и внеочередные.
– А тебе не противно ходить по борделям? – спросил Хэл.
– Постоянная девушка, конечно, лучше. Но бордели тоже ничего. На Гавайях солдатам выбирать не приходится.
Интересно, он всегда так завирается? – подумал Пруит. Ему хотелось рассмеяться. Но Хэл, казалось, ничего не замечал.
– Господи, – неожиданно сказал Томми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, – запротестовал Маджио. – Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.
– Сегодня ваших здесь немного. – Хэл улыбнулся. – В середине месяца бывает гораздо больше.
Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.
– Бедный Блум, – вздохнул Хэл. – Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.
– Самоубийство – это для людей тонких, – сказал Томми. – А Блум – приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.
– Блум теперь обхаживает Флору, – грустно заметил Хэл. – Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. – Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. – Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?
– Да, – сказал Пруит. – Думал.
– Я догадался. – Хэл улыбнулся. – Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.
– За что же такая ненависть?
Хэл сделал брезгливую гримасу.
– Они – гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, – повторил-он. – Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!
– Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, – напомнил Пруит. – И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.
Хэл посмотрел на него и поднял брови.
– Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.
– Не знаю. Может, и мог бы.
Хэл улыбнулся:
– Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?
– Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.
– Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?
– Нет.
– Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности – софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех – категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.
– Ишь ты! – восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.
– Но поэтому-то понятие греховности и существует, – возразил Пруит. – Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?
– Я же тебе объяснил. – Хэл улыбнулся. – Я это слово употребил исключительно для сравнения. – Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: – Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.
– Нечего врать-то, – сказал Томми. – Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.
Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.
И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки – лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?
– Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил Анджело. – Мне коктейль с шампанским.
– Если у тебя есть деньги, а у меня нет, – говорил в это время Томми Хэлу, – это еще не значит, что я обязан терпеть твои гнусные выпады.
– Эй, официант! – позвал Маджио.
– Что меня в тебе подкупает, так это твоя удивительная бесхитростность. – Не слушая Томми, Хэл повернулся к Маджио: – Ты прост, как дитя. Давайте покинем этот ужасный вертеп и пойдем лучше ко мне домой. Я купил целый ящик французского шампанского. Тебя это должно соблазнить. Ты когда-нибудь пил французское шампанское?
– А это разве не французское?
– Нет, местное. Сделано в Америке.
– Тю-ю, – разочарованно протянул Маджио. – Я думал, французское.
– Что бы там ни говорил Сомерсет Моэм, а я утверждаю: американскому шампанскому до французского далеко, – сказал Хэл. – И мне ли это не знать?
– Хэл долго жил во Франции, – объяснил Анджело.
– Правда? – спросил Пруит у Хэла.
– Правда. Напомни мне, я тебе как-нибудь расскажу. Хватит сидеть, пойдемте. Тони, я купил шампанское специально для тебя. Из-за этой дурацкой войны его теперь почти невозможно достать. Я хочу сегодня снять пробу. Да и потом, у меня нам будет удобнее. Здесь такая духота! Мне хочется скорее раздеться.
– Хорошо, – кивнул Анджело. – Не возражаю. Пру, ты пойдешь?
Пруит смотрел на громилу Блума, возвышающегося над столом, за которым сидело пятеро щуплых мужчин и с ними Энди.
– Что? – спросил он. – А-а, чего ж, пойдем.
– Прекрасно, – сказал Хэл. – Если бы он отказался, ты бы, наверно, тоже не пошел? – Он поглядел на Анджело.
Маджио подмигнул Пруиту.
– Конечно. Друга я бы не бросил.
– Как трогательно, – фыркнул Томми.
Хэл подозвал официанта и расплатился, выписав чек.
– Я никогда не ношу с собой деньги, – объяснил он Пруиту, пока официант отсчитывал сдачу. – Это, дорогой, я тебе говорю на тот случай, если у тебя возникнут какие-нибудь озорные мысли, – добавил он со своей ласковой улыбкой, улыбаясь больше глазами, чем губами. Он щедро дал официанту на чай: – Все, гарсон. Мы уходим.
– Почему ты все время называешь его «гарсон»? – спросил Пруит.
– «Гарсон» по-французски – «официант». То же, что «бой».
– Я знаю. На это моих познаний во французском хватает. Но у тебя это получается как-то неестественно. Как будто ты ничего больше по-французски не знаешь.
– Меня это не волнует. – Хэл улыбнулся. – Мне нравится так говорить, и я говорю. – Он взял Пруита за рукав гавайской рубашки и обрушил на него поток французских слов, которые взмывали, падали и сливались в воздухе, как отголоски далекой пулеметной очереди. – Вот так-то. – Он опять улыбнулся.
Они прошли к выходу мимо огромного швейцара-вышибалы с перебитым носом, и тот, увидев Хэла, приложил к козырьку фуражки палец и почтительно кивнул. Пруит услышал из зала ту же музыку, которую слушал, стоя на улице, как будто, пока они сидели на террасе, пианист играл только эту мелодию и она никак не кончалась.
– Как называется эта вещь? – спросил он.
– Что? – переспросил Томми. – А, эта? Сейчас вспомню. Я же знаю.
– Рахманинов, Прелюд до минор, – быстро сказал Хэл. – Очень заигранная вещица. Один из коронных номеров этого старого алкоголика. Ее все время заказывает какой-то псевдоинтеллектуал. Tres chic, – добавил он.
– Что такое «псевдо»? – спросил Пруит.
– Задница из одной половинки, – сказал Анджело.
Хэл засмеялся:
– Вот именно. Иначе говоря, что-то поддельное.
– «Псевдо» – это приставка, – сухо объяснил Томми. – Означает «ненастоящий», «нереальный».
– «Псевдо», – повторил Пруит. – Задница из одной половинки.
25
Они двинулись вчетвером назад по Калакауа мимо «Моаны». На углу Каиулани перешли на другую сторону и зашагали вдоль сплошного ряда магазинов, витрины которых предлагали туристам маски для подводного плавания, резиновые ласты, подводные ружья. В одном магазине продавались только пляжные халаты, купальники и плавки, все с яркими гавайскими орнаментами. Другой магазин торговал исключительно товарами для женщин, и на витрине были выставлены платья и жакеты из тканей, расписанных тоже гавайскими мотивами. Был здесь и ювелирный магазин с маленькими дорогими китайскими статуэтками из нефрита. А за сплошным рядом магазинов стоял знаменитый на весь мир «Театр Ваикики», где пальмы растут прямо в зале. Но сейчас он был закрыт. Время приближалось к полуночи, почти все было закрыто, и улицы, незаметно пустея, принимали ночной облик, Воздух постепенно свежел, с моря доносился легкий ветер, редкие облака, проплывая на восток, заволакивали звездную россыпь. Изогнувшиеся над тротуаром пальмы мягко шелестели на ветру.
За белой громадой «Театра Ваикики» Хэл свернул в сторону от пляжа, в боковую улочку, наполненную шорохами невидимых в темноте тропических растений.
– Чудесное место, правда? – обернувшись, сказал Хэл. – Здесь приятно жить. Все так красиво и просто. И ночь сегодня удивительная.
– Да, да, – откликнулся Томми. – Очарование.
Хэл и Маджио шли впереди, и, разговаривая с маленьким итальянцем, высокий худощавый Хэл сгибался чуть не пополам.
– Я рад, что ты с нами пошел, – шепнул Томми Пруиту. – Я ужасно боялся, что ты вдруг откажешься.
– Мне давно хотелось посмотреть, какая у Хэла квартира. Анджело столько про нее рассказывал.
– А-а. Я-то думал, ты из-за меня.
– Ну, и это тоже. Отчасти. – Он прислушивался к разговору Хэла и Маджио. Хэл, как и Томми, говорил шепотом.
– Где же ты столько пропадал, звереныш? Я по тебе так соскучился. Ты ведь не предупреждаешь, когда тебя ждать. Я каждый раз надеюсь только на случай. Звонить тебе я боюсь, да и номера твоего полка не знаю. Порой мне кажется, ты встречаешься со мной, только когда тебе нужны деньги.
– У меня весь месяц были внеочередные наряды, – соврал Маджио. – Никак не мог вырваться. Спроси у Пру.
– Пру, это правда? – громко спросил Хэл, обернувшись.
– Конечно, правда, – подтвердил Пруит. – Он в черном списке.
– Обманщики вы, – кокетливо сказал Хэл. – Один врет, второй нахально ему поддакивает. Вы, солдаты, все одинаковые. Переменчивы, как фортуна.
– Да нет, ей-богу, – оправдывался Маджио. – Тебе еще повезло, что в эту получку я на бобах. А то бы опять напился, и мне бы снова влепили внеочередные.
– Такое впечатление, что у Тони после каждой получки внеочередные наряды, – заметил Хэл.
– Так оно и есть, – стойко сказал Маджио. – Потому что я в получку обязательно напиваюсь, а потом недели две-три не вылезаю из внеочередных. Каждый раз даю себе слово не пить, а потом все равно напиваюсь. Только сегодня не напился, потому что не на что было. Думаешь, если я не приезжаю, значит, у меня деньги завелись? Ничего подобного. Просто, когда я при деньгах, я сразу напиваюсь. И получаю внеочередные. Так что это разные вещи. Уловил?
Хэл засмеялся:
– Какие нюансы! Ах, милое, простодушное дитя природы. За это я тебя и люблю. Оставайся таким всегда. Будет обидно, если ты вдруг разучишься врать так убедительно.
– Я тебе правду говорю, – запротестовал Маджио. – Я напиваюсь, еду в город к девочкам, и эти сволочи из военной полиции меня каждый раз задерживают. Отсюда и внеочередные.
– А тебе не противно ходить по борделям? – спросил Хэл.
– Постоянная девушка, конечно, лучше. Но бордели тоже ничего. На Гавайях солдатам выбирать не приходится.
Интересно, он всегда так завирается? – подумал Пруит. Ему хотелось рассмеяться. Но Хэл, казалось, ничего не замечал.
– Господи, – неожиданно сказал Томми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145