» И моя милая старушка расплакалась и обняла меня — а так она ни с кем еще не обращалась. «Никогда не одевайся слишком тепло, каждый день пой хотя бы по тридцать упражнений сольфеджио по Майнау, совсем оставь занятия спортом или хотя бы не усердствуй в нем — да что ты, с твоим дыханием, будешь петь до семидесяти, за все три года ты ни разу не охрипла, я в жизни не видела ни капельки пота, и когда ты поешь форте — у тебя все косточки поют и колени вибрируют». И она сказала мне еще кое-что, но это я оставлю про себя.
Тинда говорила с возрастающим одушевлением, и глаза ее разгорались все ярче. В волнении она даже встала, затеребила кружевную накидку, затем слегка перевела дух и, начиная пианиссимо с самого низкого тона, пропела все свои гаммы до фортиссимо на самой верхней ноте, тотчас снова перешла на пианиссимо и стаккато довела снова до самого глубокого, низкого тона, протянув его форте, насколько хватило воздуху в груди; при этом она даже ни чуточки не покраснела.
Словно радуга, словно плавный взлет звуковых цветов, нематериальный, и все же тяжелее радуги, взвился голос Тинды, больший, чем она сама и ее силы,— больший, чем объем комнаты от пола до потолка, существовавший, казалось, вне самой певицы до такой степени, что источник звука обозначало только то, как с каждым изменением ноты изменялось и положение ее губ.
Не прекращая петь, Тинда обошла столовую, слегка покачивая в такт прелестной своей головой тем изящным движением, каким шелкопряд окутывает себя своей паутинкой,— и на последней фермате остановилась за спиной Мани; рот ее, исторгающий звук, был округлен, как на маске трагедии.
1 Агуяри Лукреция (1743—1783) —знаменитая итальянская певица.
Все трое не отрывали от нее глаз; Маня запрокинула голову, чтобы видеть сестру, тетка смотрела с изумлением, несколько хмурым, зато с жесткого лица Боуди исчезла без следа его обычная циническая насмешливость — на какую-то минуту он явно был покорен волшебством прекраснейшего комизма, заключающегося в том, что из девичьей груди с такой естественной легкостью льется по-мужски звучный колокольный звук.
На одном дыхании, без всяких усилий Тинда подняла свой голос снова до самой верхней ноты и снова опустила его до самых низов.
Маня встала, приложила ухо к левой стороне груди сестры и сказала:
— Беспримерное сердце — бьется не столько учащенно, сколько свободно!
Тинда обняла ее, звучно чмокнула в щеку и снова пошла по комнате, запев грустнейшую на свете контральтовую арию из Дворжаковой доказывая тем самым, что великолепный ее орган все-таки по преимуществу — альт.
Она не пропела и двух тактов, как тетушка Вашрлова, возмущенная, сложила свое вязание, воткнула в него спицы и энергично произнесла:
— Если ты собираешься стать певицей, а твоя сестра — врачом, то мне у вас делать нечего — таким гарде-дама только мешает; коли так, придется мне отказаться от места!
Она хотела сказать это полушутливо, а прозвучало горько — видимо, старой даме действительно было неприятно.
— Тетушка, даже черт не знает, что бог даст,— возразил Боудя.— Если б Тинда захотела, могла бы еще до наступления зимы выйти замуж по-княжески: инженер Моур вернулся из Америки...
Тинда, которой величие и скорбь страстной мелодии ничуть не мешали посмеиваться над жалобами тетки, оборвала пение, едва было произнесено имя инженера Моура.
1 Церковное сочинение для хора и оркестра выдающегося чешского композитора Антонина Дворжака (1841 —1904).
— Да, да,— продолжал ее брат,— и говорят, он стал богаче еще на миллиончик, заработал будто бы за этот год в Америке кучу денег. Какую-то новую компа-
нию основал для эксплуатации своего нового изобретения.
Тинде досадно было, что ее смутило это имя; в памяти ее оно было связано не с таким уж большим интересом, чтоб прерывать из-за него пение — а вот же прервала!
— Тебе бы еще покраснеть, Тина,— пошутила серьезная медичка.— Это означало бы более счастливый гороскоп для несчастного чешского Эдисона, чем тот, с которым он уехал год назад!
— Тише, папа идет,— глянула Тинда в окно и села на свое место.
— Вот если б я вздумал опоздать к обеду на целый час — что бы тут началось! — проворчал Боудя.
— Богумил, еще словечко в таком тоне о папочке, и будешь иметь дело со мной! — вполголоса пригрозила брату Маня, сверкнув глазами.
— А что такое? — чуть ли не жалобно отозвался тот, краснея, это он-то, прославленный вратарь команды «Прага»!
— Сам знаешь, и молчи!
Это прозвучало еще строже, и брат ответил не словами, а взглядом, переводя его потом с некоторой неуверенностью на Тинду и на тетку, как бы говоря: «Маня что-то против меня затаила».
Но тут уже вошел отец семейства.
Мрачная туча из-подо лба, сплетение вен на висках, как куски штукатурки, готовой обвалиться, обычное приветствие звучит хрипло,— видимо, сегодня он уже много и громко говорил.
— Целую руки,— пропели обе дочери, а сын пробурчал что-то нечленораздельное — и только после того, как отец хлестнул его взглядом.
Подали суп; и хотя над тарелками поднимался ясно видный пар, пан советник, в возбуждении мыслей, неосторожно обжег себе язык, дернулся, и ложка стукнула его по зубам. Боудя, заметив это, хихикнул.
Пан советник швырнул ложку на стол.
— Тысячу раз тебе говорил! — вскипел он.— Не являйся к столу в спортивном костюме! Да рубашку перемени, если хочешь обедать со мной! От лошадей, и от тех приятнее пахнет, чем от вас, футболистов, и ваших тренировочных...— под конец он совсем осип.
— Но позволь...— начал было Боудя.
— Не позволю ничего неприличного! — уже срывающимся голосом крикнул Уллик-старший.
— Боудя, ни слова, слышишь, что — я — говорю?! — вскричала Маня, вскакивая из-за стола.
— Но позволь,— повторил Боудя,— еще и ты будешь меня шпынять!
— Забирай свою тарелку — выход вон там! — уже без крику, но твердо сказала Маня, указывая брату на дверь.
— Ну, знаете, это уж слишком,— чуть ли не шепотом проворчал укрощенный Боудя, с очень глупым видом обведя глазами всех за столом, после чего в самом деле взял свою тарелку; ложку и покорно вышел, как бы подталкиваемый взглядом Мани.
— Сапристи! — вздохнул отец, и напряжение разрядилось.
Маня не впервые демонстрировала свое умение укрощать брата. Никто, кроме нее, не мог с ним справиться, и меньше всех — отец.
— Все бы ничего, если б только не были они такие зловредные, — уже спокойно заговорил Уллик, и все отлично поняли, кого он имел в виду: Боудю и Армина.
— Кстати,— снова вспыхнул пан советник,— я требую и настрого приказываю немедленно прекратить всякие сношения с Армином... как с главным неприятелем нашего дома и нашей фирмы. Сегодня утром прислано запрещение устанавливать турбину, основанием послужил протест друзей старой Праги, и знаете, кто первым подписал этот протест? Господин Армии Фрей! Что за человек! Сперва он, как совладелец «Папирки», подписывает ходатайство о разрешении поставить турбину, а потом протестует! Я указал на это главному советнику по делам строительства — я только что из магистрата,— и он сам обратил внимание пана Фрея на такое противоречие. И знаете, что ему ответил ваш дядя через своего поверенного? Потому что сам-то он, как вам известно, никуда не выходит... Он ответил, что как человек прогрессивный и как промышленник он обязан идти в ногу со временем и потому подписал просьбу насчет турбины; но как человек искусства и образованный защитник культуры он обязан протестовать против разрушения архитектурных памятников, а «Папирка», прежде снабжавшая водой частные огороды — ныне давно застроенные,— затем бывшая бумажной фабрикой и так далее, заслуживает скорее монографии о себе как о ценном памятнике, а не уничтожения, которое будет неизбежным, если не в момент установки турбины, то вследствие ее, сразу или постепенно, в результате работы тяжелого механизма. Я уверен — он сам и составил этот протест! И главный советник по строительству согласился с ним: если, мол, возник такой конфликт, то он, в интересах обеих сторон, вправе обратиться за решением к инстанциям, для того и предназначенным, и подчинится этому решению. Тьфу! В результате — новая комиссия...
Пан советник, несмотря на небольшие затруднения астматического характера, говорил почти без передышки сиплым, срывающимся голосом, причем обращался непосредственно к Мане, дочери, обожаемой в семье, а при посторонних оставляемой в тени. Тинду отец, разумеется, обожал и на людях — она была заведомой его любимицей.
— Действительно, эти господа заходят далеко,— бросила Маня как-то вообще, лишь бы успокоить отца.
— Да еще как! — подхватил Уллик.— Что ты скажешь на такой довод в протесте любителей пражской старины: будто бы вследствие вращения турбины на поверхности реки образуется слишком сильная рябь — и исчезнет отражение противоположного холма и острова с его деревьями! Нет, это уж слишком. За то, чтобы поверхность реки оставалась гладкой и кто-то мог любоваться отражениями — меня заставляют платить ценою двух сотен лошадиных сил! С ума сойти!
И корректный императорский советник Уллик так стукнул по столу, что зазвенели приборы и подскочила солонка.
Тинда только теперь соизволила отреагировать на гнев отца грациозным, полувопросительным и даже укоризненным движением головы и взглядом, который самым лучшим образом выразил словечки: «Да ну?»
Этого было достаточно — пан советник моментально утих, как бы подчеркивая, кто из дочерей имеет на него большее влияние. Он даже рассмеялся, припомнив, какой вид был сегодня у Армина, когда он высунул со своей голубятни бороду и проклял всех собравшихся — точно святой Иван, ха-ха-ха! Сапристи!
Оказалось, что никто в семье ничего об этом не знает, и это подало папочке повод упрекнуть старшую доченьку в том, что она в качестве «крестной матери» не явилась к первому удару по свае, а ведь обещала вчера.
А Тинда проспала.
В конце концов крестины в общем-то получились, только совсем не так, как предполагалось...
Узнав, что Тинда получила прозвище «Турбина», папенька никак не желал обратить это в шутку и очень рассердился. Когда же Тинда, чтоб успокоить его, высказала удивление — как это слова «каких-то девчонок с мельницы» могут его сердить, отец с горечью возразил, что девчонки с мельницы с таким же правом могут говорить и о девчонках с «Папирки»: неприятность от этого ничуть не меньше.
И снова набрякли вены у него на висках. Сердито проглотив несколько кусков, он вдруг вернулся к прежней теме:
— Нет, чтоб одновременно хотеть и не хотеть чего-нибудь — на это даже всемогущий господь неспособен! Ходатайствовать о чем-то перед властями, а потом перед другими властями против этого же протестовать — так поступать может только умалишенный Армии. Этого достаточно, чтоб учредить над ним опеку, а не хватит этого — подействует его довод о том, что испортятся отражения на воде! Нет, я все-таки посажу в сумасшедший дом этого свихнувшегося!
— Папочка,— мягко произнесла Тинда.
— Да! Меня предали в собственном доме, в собственной семье! «Папочка» — как жалобно ты это сказала! Мы-то знаем, почему, милая Тиндинька! Думаешь, мне не известно, что дядя Армии доплачивает за тебя пани Майнау, хотя вы пытались меня убедить, будто весь ее гонорар — только то, что ей посылаю я! Нечто подобное вы хотели устроить и с абонементом в Национальном театре, когда я из соображений экономии... Только уж это-то не так легко было бы скрыть от отца! Не правда ли? И вы думаете, все это уладится, стоит только мяукнуть «папочка»! — Красавица Тинда смотрела на отца в совершенной растерянности.— А не все ли равно Армину, покупать всякий раз по два билета или сразу целый абонемент? Тем более, он — совладелец фирмы, следовательно, обязан участвовать в расходах по представительству!
И пан советник замолчал, кусая губы.
— Папочка,— соловьем пророкотала Тинда, прижавшись лбом к виску отца — надежный компресс, с помощью которого она всегда усмиряла даже самое большое его возбуждение.
При этом она поцеловала его в губы, и он вернул ей поцелуй, нежно, как возлюбленной.
Открылась дверь, и на пороге появился сторож Вацлав с крайне смущенным видом, как бы извиняясь за то, что осмелился войти в святая святых хозяев.
— Милостивый пан Фрей кланяется младшей барышне! — Вацлав поставил на стол нечто необычайной формы, завернутое в бумагу, и вышел.
Маня вскочила в порыве радости и, сняв обертку, открыла ящичек красного дерева, при виде которого так вскрикнула, что все вздрогнули. Руки ее тряслись, когда она миниатюрным ключиком отпирала высокий ящичек, а увидев наконец его содержимое, вздохнула с таким блаженством, какое мог выразить только средневековый пиетист, открывая домашний алтарь с золотой статуэткой Мадонны. Право, Маня готова была благоговейно преклонить колена!
Ибо в ящичке действительно находилось некое божество желтого металла, и имя его с неподдельным восхищением сорвалось с Маниных губ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59