Он удивленно оглянулся,— что это с ней? — ибо почувствовал, как она большим и указательным пальцами, словно циркулем, обмеривает его бицепс, брезгливо отставляя при этом остальные пальцы. У нее вырвалось какое-то нечленораздельное междометие, весьма похожее на восклицание отвращения,— не хватало только, чтоб ее передернуло! И даже Вацлаву, парню не очень-то быстро соображающему, стало ясно, что все это она проделала как бы помимо своей воли.
Он двинул плечом, Тинда в смущении быстро Естала со скамейки и чуть ли не обратилась в бегство.
В другой раз, при разговоре, она долго не отрывала взгляда от его кулака и, как бы продолжая жестикулировать своей прелестной ручкой, начала сопровождать свои слова прикосновениями пальчиков к его костяшкам, а кончив говорить, положила на его кулак легкую свою ладошку в ожидании ответа. Но когда он, запинаясь, стал отвечать, она убрала свою ладонь и легонько шлепнула его по руке, словно была недовольна допущенной интимностью. Но он-то отлично понял — это она наказывала ту... бестию, что слишком живо шевельнулась в нем.
И, однако, Тинде очень нравилось убеждаться в том, что бестия эта никогда не спит.
При таком диалоге чувств безразлично, что говорят уста, да и трудно было бы вести с Незмарой, пускай будущим инженером-механиком, какой-либо разговор, который поднимался бы выше вечной темы — спорта или чего-либо в этом же роде.
Но об одной вещи Тинда не допускала и намека — о его чувстве к ней. При первой же его попытке она заявила:
— Прошу покорно пана не говорить лишнего! Она обращалась к нему в третьем лице — таков был
обычай среди молодежи ее класса в общении не с родственниками, но с очень близкими знакомыми.
На возражение Вацлава, что это кажется ему не таким уж лишним, Тинда ответила вопросом:
— А знает пан, когда он производит наихудшее впечатление?
— Когда он разыгрывает серьезного претендента, который прямо от меня устремится к императорскому советнику просить моей руки... У вас, верно, хватит ума не удивляться, если подобный визит к моему отцу будет прерван намного раньше, чем вы бы предполагали, сапристи!
Она снова перешла на «вы», что было безошибочным признаком надвигающегося холода, который легко может усилиться.
— Лишнее... — пробормотал устрашенный атлет.
— Да, лишнее! Я ведь не безмозглая и не слепая, чтобы не видеть, что вы в меня влюблены!
— А вы, барышня?
— Слушайте, Вацлик,— Тинда употребила изобретенное ею ласкательное имя, которое ей очень нравилось, ибо тогда в моде было коверканье имен (а слово «Вацлик» звучало в ее устах как «ослик»).— Не думает ли пан, что я тут же брошусь ему на шею? Такое могло бы случиться лишь раз, и больше я уже не пришла бы!
— Но я... Я, барышня... ничего не могу с собой поделать, сказать «люблю, обожаю» — и того мало, я просто погибаю и наверняка погибну, меня пожирает, я и понятия не имел, что можно в самом деле гореть!..
— Ну, если хотите, признание за признание. Вы для меня очень милый, более того, очень интересный молодой человек — пока не заговариваете о любви, как все прочие зануды. Ради этого не стала бы я сюда являться, чтобы посидеть с вами на скамеечке! Буду уж искренна до конца: вы, интересный молодой человек, занимаете меня как тип, какого я до сих пор не знала, и хотя я хожу мимо вас двадцать четыре года — вам ведь столько? — но до сих пор вас не замечала, потому что никогда не смотрела на вас сознательно, пока вы меня не заставили...
— Я, барышня?!
— Не перебивайте меня и слушайте, что я честно скажу вам, раз уж решила быть честной... Хотя нет, сегодня я не истрачу всю свою откровенность, а то не останется на другой раз, а этот другой раз будет, если вы, Вацлик, возьметесь за ум... До сих пор беседы с паном были нетрудными, легкими, а теперь они становятся... как бы это выразить... немножко тяжелее, труднее, и если я в один прекрасный день пойму, что они мне не но силам,— в этом сквере меня больше не увидят!
— Тинда!.. — беспомощно пробормотал Незмара, хрустнув сцепленными пальцами.
— Вот-вот, это именно тот тон, какой скорее всего утвердит меня в таком решении. Продолжайте в том же духе, Вацлик, и Тинда в один прекрасный день найдет, что у нее отпало всякое желание взглянуть, не сидит ли в сквере у музея некий весьма интересный, отчасти знакомый ей молодой человек. И было бы жаль — теперь такая хорошая погода... А то как начнет лить неделю подряд, и конец всей красоте, включая теннис...
Прекрасная Тинда глубоко вздохнула.
— Что ж, ничего не поделаешь,— помолчав, заговорила она.— Пойдемте, если пан желает проводить меня до виадука,— как знать, сколько еще нам так ходить!
И ладонь ее, изогнувшись от желания, поднялась над его сомкнутыми пальцами и не удержалась, шлепнула по ним.
Тинда встала, но Вацлав, не поднимаясь с места, ошеломленный подобным истолкованием их отношений, смотрел до того жалобно, что она могла бы и пожалеть его. Но именно таких моментов в своих платонических авантюрах и жаждала Тинда и с наслаждением их смаковала.
— У-у! — ее передернуло.—Страсть, неистовство — это не для меня! Уж это верный путь к пристани безнадежности. Шевелитесь же, несчастный,— если, конечно, пан хочет. Но только до виадука, дальше ни-ни!
Вацлав подчинился и тяжелым шагом последовал за ней.
— Барышня Улликова! — воззвал через некоторое время этот молчаливый тяжелодум, и голос его был хриплым. («Ого!» — подумала барышня Улликова.)
— Да?
— Вы говорили про откровенность... что не будете тратить ее всю, чтоб и на другой раз осталось... правда?
— Совершенно верно! — упрямым голоском подтвердила она.
— А когда-нибудь выскажете остаток-то?
— Да, и притом — когда вы того захотите... только не сегодня, теперь уже нет времени,— прозвучал насмешливый ответ, но потом Тинда вернулась к обычному своему тону и защебетала: — Только, милый Вац-лик, предупреждаю: то будет наш последний разговор на этом свете!
— Ладно,— Незмара почти задыхался, словно страдал от тяжкой раны.— Разрешите, милостивая барышня, со всем почтением откланяться!
— Так вы не проводите меня до виадука?
— Нет! Мне надо отвыкать.
— Как угодно! — пропела речитативом Тинда и, помахав ему ручкой из-под зонтика,— довольно неспортивный предмет в сочетании с теннисной ракеткой,— быстро пошла прочь.
Отойдя подальше, она произнесла вслух:
— Ого!
Это «ого» относилось к последнему взгляду Вацлава, который она еще успела уловить. Было в этом взгляде нечто, напоминающее слишком высоко взметнувшееся пламя — о такой огонь очень легко обжечься. Через такой не прыгают умные девушки. Но именно поэтому Тинда оглянулась.
Вацлав, разумеется, стоял на месте и смотрел ей вслед.
— Завтра в этот же час, при хорошей погоде! — бросила она через плечо.
Он не ответил.
Он только смотрел, как она бодро, быстро удаляется большими шагами, как бьется белая юбка вокруг ее сильных икр над тонкими, но крепкими щиколотками, и с легкостью дополнял сей архитектурный мотив представлениями обо всех прочих деталях ее фигуры.
Она еще раз оглянулась у выхода из сквера, и Незмара сделал движение, словно хотел ее догнать, но барышня Улликова свернула не направо, в улицу, по которой порядочной девушке действительно не подобало ходить одной, а налево,. в те пределы, где сын фабричного сторожа рядом с нею был немыслим.
Вацлава охватило чувство безмерного сожаления, вызванного его собственными словами о необходимости отвыкать; но поздно было раздумывать, поздно догонять и просить прощения...
Он поспешно двинулся к другому выходу из сквера, но увидел оттуда только, как Тинда вплывает на Королевский проспект.
А ночью — словно Тинда наворожила — хлынул ливень, один из частых затяжных дождей того года, на целые недели превращавших человечество в земноводных. Молодому Незмаре не удавалось увидеть Тинду даже на улице, где он мог бы в лучшем случае разве поздороваться с ней, а она, по старой своей методе, могла его просто не заметить, словно и не сиживала с ним в сквере у музея.
И все же каждый божий день безумец являлся в сквер к трем часам, пускай под зонтиком; Тинда не пришла ни в первый ясный день, ни в следующий, хотя погода опять установилась прекрасная.
Такова была история любви Вацлава Незмары вплоть до трех часов вчерашнего дня.
А тогда, едва пробило четверть четвертого, первый рекордсмен карлинского Атлетического клуба решил, что не позволит дольше своему сердцу увядать, и большими шагами направился к дому Инвалидов — где-то там находился Тиндин корт. Тем самым он преступил один из строжайших ее запретов, за что полагалось суровое наказание — до смерти не видеть Тинды. Но Незмара был уверен, что и так все пропало, исполнилось пророчество Тинды о том, что свиданиям их пришел конец,— и пошел.
Пошел, потому что не мог иначе; шел, как пес, несмотря на угрозу повелительницы задать ему порку,— и, как пес, простоял всю игру за проволочной сеткой, чуть ли не поскуливая в собачьей своей преданности, чуть ли не виляя хвостом всякий раз, как Тинде удавался особенно хлесткий драйв.
Так, глазея, и простоял он всю игру, над которой, как и подобало тяжелоатлету, прежде только насмехался; теперь же он понял слова одного из клубных приятелей, что лаун-теннис, в сущности, не что иное, как модернизированный рынок рабынь; что же касается спортивного смысла, то это в лучшем случае «демонстрация своих прелестей в движении».
Поначалу Вацлав старался спрятаться от Тинды в толпе зевак, которых всегда собиралось много по причине новизны этого вида спорта. Заметив, что она все-таки его углядела, он перестал скрываться, а после игры, уже в сумерках как завороженный пошел позади их компании, держась поодаль, у стен домов, и считая, сколько раз она на него оглянется.
Пускай видит — он уже ко всему готов!
Последствия сказались на следующий день, то есть сегодня. Тинда примчалась в сквер за несколько минут до трех часов, и Вацлав тотчас угадал, что спешка ее притворна.
Краткий курс Тиндиного кокетства ознакомил Вацлава со всеми приемами женского искусства флирта. И он понял, еще раньше, чем она это сказала, просто по торопливым движениям ее плеч и беспокойству ног, что «сегодня у нас только минутка времени, он должен ее простить».
Сказав именно это, она тотчас и продолжила:
— Ну и вид был вчера у Вацлика, просто ужас, в этом цилиндре летом, я уже несколько раз ему говорила... что ж, бывают различия, которые не переступишь!
Почему он молчит, не спрашивает, какие различия? Тинда нерешительно глянула на него и с возрастающей поспешностью заговорила сама:
— Вчера вы вогнали меня в такое волнение, что я уж до конца плохо играла, а ведь это была последняя игра в этом году, все удивлялись, не сглазил ли меня кто, а меня именно сглазили... а кто? — никто не знал, а остальное я доскажу вам завтра, если будет хорошая погода и если смогу... Сегодня у нас собрание насчет концерта в Академии, да, в Академии. . И не провожайте меня сегодня, кто раз отказался меня проводить, когда я предлагала, с тем я уже никогда ходить не буду. Так что пока!
Тинда тараторила без передышки, чтобы не дать ему вставить хоть слово,— вся в белом, розовая, слегка разгоряченная спешкой, но тем более привлекательная. Лицо ее притворно смеялось, а глаза не отрывались от губ Вацлава — чтобы успеть умчаться прежде, чем на этих губах со знакомой медлительностью родится слово.
— Простите, барышня,— удалось-таки ему вставить,— я прошу вас только исполнить ваше обещание!
— Какое обещание? — она нахмурилась уже в неподдельном гневе, потому что Вацлав ухватил ее пальчики своей тяжелой лапой и не отпускал.— Да пустите же!
— Вы обещали мне остаток откровенности...
— Сейчас не выйдет, некогда!
— А вы сказали — когда только мне будет угодно.
Тинда помолчала; ручка ее, тщетно пытавшаяся высвободиться, оставила эту попытку. Девушка посмотрела на Вацлава таким пронизывающим взглядом, словно хотела напугать его, и медленно проговорила:
— Приходите вечером, в одиннадцать часов, к моему окну, если уж вам так нужно; но, как я сказала, это будет последний наш разговор!
И шелковые пальчики ее, лежавшие теперь в его ладони без сопротивления, легонько пожали ее. Тинда еще кивнула, как бы со значением, и убежала.
Вацлав прямо-таки слышал, как бьются ее коленки о крахмальную юбку. Он стоял в полном ошеломлении — этим всегда заканчивались его разговоры с Тиндой.
«Ага, значит, она заметила, что я провел ночь под ее окном»,— подумал он. И впрямь, не могла же она не расслышать тихий стук, на который он наконец-то отважился прошлой ночью!
И вот теперь сидит Вацлав Незмара на бревнах, уткнув лицо в ладони, и подробно разбирает все, что было у него до сих пор с барышней Улликовой; и одна-единственная мысль гвоздит в его мозгу: одиннадцать часов!
Эту мысль подтвердил поезд, промчавшийся над Штваницей со свистом, почти оглушающим в тишине пасмурной ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59