— Инженер раскатисто рассмеялся.— Турбину мы можем доставить только по настилу через рукав реки, настилу во всю его длину, равную шестидесяти метрам, а это учтено в смете...
— Знаю, знаю, милостивый пан, я и не собираюсь быть умнее пана инженера,— словно утешая маленького ребенка, проговорил старый сторож.— А что вы скажете, если я сэкономлю вам пять тысяч, в какие обойдется настил?
— Ну, знаете! — взорвался было инженер — подрядчик стройки; но, сдержавшись и как бы стыдясь, он все-таки ответил: — Тогда я дал бы вам пять сотен...
— А не напишите ли вы это на бумажке?
— Слушайте, старик, я вас вышвырну!
— Никого не надо вышвыривать, пан инженер, а напишите просто на бумажке: коли не придется строить настил, Вацлав Незмара получит от меня пятьсот крон!
Это было уже слишком!
Инженер встал, прошелся по своему кабинету, смерил взглядом этого сторожа, у которого из-под теплой куртки высовывался синий фартук, и, стыдясь самого себя и своей науки, произнес дрогнувшим голосом:
— Разве что в шутку сделаю по-вашему, Вацлав!
— Да что вы, пан инженер, я не шуткую! — нараспев, на манер прибрежных жителей, возразил Вацлав.— Вы только напишите это на канцелярском листке, да подпишите и печаткой прихлопните!
Качая головой над собственной сговорчивостью, инженер исполнил желание сторожа, и тот, внимательно прочитав и убрав в сумку инженерову расписку, самым торжественным тоном проговорил:
— Так чтоб вы знали, пан инженер, настил-то уже стоит и простоит до утра, за двадцать четыре часа ручаюсь, а вот дальше не решусь...
Инженер стоял, словно с луны свалился, даже рот открыл совершенно не по-инженерски.
— Еще не скумекали, пан инженер? А я ведь достаточно сказал. Довезем лошадьми турбину по льду до места, там ее сгрузим, и сделаем мы это еще нынче ночью. Вот видите, пан инженер, река-то словно нарочно так глубоко промерзла, как и за двадцать лет не бывало. А со льда на берег уж подымем как-нибудь эти полсотни центнеров...
Инженер, непритворно пораженный, еще некоторое время молча взирал на Вацлава, потом выхватил свои часы из кармашка, глянул на них, распахнул дверь в соседнее помещение конторы и крикнул:
— Пан Кршемен! Как можно скорее — к бригадиру! Пускай явится к девяти часам с теми двадцатью рабочими, что заказаны на завтра для «Па-пирки», — сгружать турбину будем еще сегодня! Да пусть поторопятся и придут обязательно, сгружать будем хотя бы и после полуночи! Плата тройная!
Пап Кршемен, хорошо зная своего шефа, уже кинулся к двери, но Вацлав Незмара поймал его за полу:
— Один монументик, пан ассистент, будьте добреньки, подпишите мне эту бумажку как свидетель!
Кршемен прочитал, посмотрел на шефа.
— Подписывайте и бегите! — поторопил его тот.— Ну, пан Вацлав, если все у нас выйдет, как вы говорите, то деньги вы получите еще сегодня: вот, я уже теперь откладываю их в портмоне!
Не сумлевайтесь, пан инженер, они еще нынче перейдут из вашего кошелечка в мой!
— А теперь — пошли,— решительно сказал инженер.— Надо все как следует осмотреть.
Уже выйдя на улицу, он засомневался:
— А удержит ли лед все двести центнеров, счи-1.1Я с платформой и лошадьми?
— Нынче-то, милостивый пан?! — победно вскричал скфый Незмара.— Нынче возьму вот самое «Папирку», да скажу — выбирайте ей место, и не в рукаве, а на самой Влтаве, где хотите, и там я вам эту «Папирку» поставлю, и лед не хрустнет, а уж в рукаве-то тем более. Там промерзло на верных два с половиной метра, до самого дна.
- А если лошади будут скользить по льду? И это сомнение играючи рассеял старый сторож: на льду надрубят насечки, и кони пойдут как по мостовой. И еще на десятки других сомнений нашел Вацлав неопровержимые возражения, так что в конце концов инженер похлопал его по плечу и похвалил за сообразительность.
— Это что,— гордо сказал Вацлав.— Как я простой человек, то и кумекаю маленько, и, боже ты мой, кабы у нашего Вены была батькина башка! А вот чего нельзя забывать, пан инженер, надо, чтобы было вдосталь чаю, да покрепче, с ромом, для людей-то, чтоб не выдохлись на таком морозе, только давайте им не до работы, а уж на роздыхе...
Императорский советник подоспел к тому знаменательному моменту, когда идея старого сторожа должна была осуществиться.
Но для этого следовало прежде разгрызть самый твердый орешек — сопротивление возчиков, которые во что бы то ни стало желали распрягать: с какой стати им отвечать, коли лошади провалятся под лед? Только когда инженер взял всю ответственность и весь риск на себя, они согласились,— не без содействия, однако, некоего шуршащего аргумента, переданного в их жесткие ладони.
Накормили коней и тронулись; но прежде пришлось еще переспорить императорского советника, который опасался за целость турбины; дело чуть не кончилось ссорой, но советник умолк, едва инженер заявил, что если ему не будут ставить палки в колеса, он пустит турбину по меньшей мере на месяц, а то и на три месяца скорее,— это уж будет зависеть от силы и сроков разлива реки.
Уллик не уходил домой, пока не сгрузили турбину.
Это, правда, прошло не так гладко, как говорил Незмара: дорогу по льду пришлось выстелить досками; но к полуночи турбина лежала у подножия «Папирки».
Едва отзвучало последнее «Эй, раз!», как старый Незмара, почесывая в затылке, протянул к инженеру свободную ладонь:
— Осмелюсь, значит, попросить свое, пан инженер...
— Да, да, я бы и так не забыл,— инженер неторопливо вынул пять сотенных бумажек и положил их на протянутую ладонь, не удержавшись от замечания: — Ну, пан Вацлав, так легко вы еще не зарабатывали эдакую кучу денег!
— А сами-то, милостивый пан, еще легче заработали пять тысчонок! — весьма удачно парировал тот.
Только теперь императорский советник узнал, что способ доставки турбины по льду изобретен Незмарой, и ему ничего не оставалось, как тоже обратиться к своему кошельку.
— Это нам на пиво, ребята! — вскричал Незмара, размахивая двадцатикроновой бумажкой советника.— Пошли все, и пить будем до утра!
И «ребята», знакомые Незмары по строительным работам на «Папирке», дружно закричали ему славу.
Армии Фрей, отшельник под крышей «Папирки», разумеется, слышал грохот и гвалт внизу, длившийся с десяти до двенадцати ночи. Долго он не мог себе объяснить, что означают эти бегающие по потолку пятна света и тени и зачем при полной луне вообще нужно столько света, столько беготни с фонарями во всех направлениях?
У него, однако, были другие дела на его верхотуре, чтобы глазеть из окна. Тем более, что лежал он на жесткой кушетке в стиле Генриха IV, плотно укутавшись атласным одеялом, и не хотелось ему ступать на ковер, через который от плит пола проникал неприятнейший холод. На кровати же его (того же стиля) лежал гость, чье глубокое, здоровое дыхание свидетельствовало о крепком сне.
Но когда снаружи раздались хлопанье кнутов и пере шоп бубенцов на конской сбруе, Армии Фрей сел, желая увериться, что это не обман слуха: ведь здесь никогда не бывало не только лошадей и повозок — не было даже местечка для них. Правда, Армина тотчас шарила догадка, что лошади пришли по льду, и при нервом же «Эй, раз!» он, по этому проклятому кличу, который так часто слышал прошлой осенью, сразу понял, в чем дело, и это подтвердил страх, кольнувший его прямо в сердце.
Армии тихонько встал, сунул ноги в фетровые туфли, плотно завернулся в одеяло и голову накрыл теплой шапкой. Осторожно открыл он форточку большого окна и выглянул.
Луна ярко светила на колоссальный металлический цилиндр; поблескивали срезы на тех местах, на которых в дальнейшем смонтируют прочие части машины. Больше Армии ничего не увидел, но понял: вот он, его рок, железный, могучий, давящий, вот это чудище, турбина, перед которой он испытывает неопределенный, но безграничный ужас!
Позвоночник его пронзил отголосок сотрясения, которое он ощутил, когда первая баба ударила по свае, чтобы вбить ее в основание «Папирки».
«Эй, раз!» — раздалось снова, и последовал шум, с каким продвигают на пядь тяжелый железный груз по дереву; звякнула упавшая цепь, и Фрей быстро закрыл форточку.
Только не слышать, только как-нибудь оглушить себя, голову под подушку...
Подошел к кровати — вот оно лежит, его забвение, его оглушенность; голова глубоко ушла в подушку, высоко дышит грудь...
Армии вздрогнул от холода и перестал колебаться.
Едва он лег, вокруг его шеи обвилась полная рука, причем женщина, которой эта рука принадлежала, даже не проснулась Лишь на миг прервалось ее ровное дыхание.
Он последовал ее примеру, и женщина тихонько засмеялась во сне, продолжая спокойно спать. По всему этому Армии уразумел, что она не впервые спит не одна,— зато он перестал слышать то, что происходило снаружи.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТУРБИНА ПУЩЕНА
1
Майская ночь на «Папирке»
Вена Незмара поднял правую ступню до уровня левого колена и всем весом, со всей резкостью бывшего штангиста ударил каблуком по цепи, и она распалась в том самом звене, на которое он и нацелился.
Еще бы. Не учить же его отпирать без ключа цепь, за которую привязана лодка. Тут, конечно, нужна сноровка, но главное дело — найти подходящий камень с острой гранью, чтобы подложить его под цепь, и потом уже пара пустяков разбить ее другим камнем, а не удастся с одного раза — к тому же такая процедура слишком заметна,— тогда Вена бьет каблуком.
Если бы его и заметил за этим занятием какой-нибудь стражник — что из того? Лодка-то отцова! Просто сегодня Вене ни к чему задержки да остановки в том деле, что он задумал.
«Куда мог подеваться старик?» — недоумевал он, ступая в лодку привычным длинным шагом опытного влтавского пирата. Отец наверняка в городе, раз привязал свою плоскодонку у частного причала Незмаров, настолько удаленном от «Папирки», что он никогда не оставил бы ее там на ночь. Дела же его в городе были такого характера, что он не мог проходить через фабричные ворота: там висел список работавших на «Па-пирке» и строгое запрещение входить посторонним. Приближалось время старому Незмаре приступать к обязанностям ночного сторожа, и если бы он вздумал выйти через эти ворота, ему могли задать весьма неприятный вопрос: «Куда собрался, Вацлав?» — или «пан Вацлав», смотря по тому, кто спрашивал бы. На какой вопрос старый Незмара, пожалуй, ни разу в жизни еще не отвечал по правде.
Видно, придется сегодня Вене заменять отца на сторожевом посту — чего он не делал уже целых полгода, с тех пор, как — да, да! — стал личным секретарем мистера Моура!
Но с тех же пор и вход ему на территорию «Папирки о был строго запрещен...
Йена па шел шест в обычном месте — в канализационной трубе и оттолкнулся от берега. Тогда он положил шест на дно и сам улегся — как был, в старом с ноем спортивном костюме,— закинул руки за голову.
Старик лопнет от ярости, когда вернется и не найдет лодки...
Но Вена, пустив плоскодонку по течению, предался совершенно иным мыслям; для того, чтобы исполнить обязанности ночного сторожа, было еще слишком светло.
Лежа навзничь на дне лодки, он видел только небо, затянутое темно-серыми тучами; правда, обратив взор направо, он мог разглядеть верхнюю грань набережной, высокой в этом месте и укрепленной камнями, за нею насыпь железнодорожного полотна и крыши складов, таких печальных и хмурых в сумерках. С левой стороны в лодку заглядывали нависшие с острова кусты да верхушки деревьев.
Начало мая уже набросило легкую дымку юной зелени на голые прутья, заполнив пустоты меж ними и как бы соединив их в единую массу, от чего кусты приобрели то выражение, которое не замечается днем, но вечером выступает совершенно явственно: выражение то мрачности, то удивления, то даже как бы какого-то испуга. Это знает всякий, кто умеет смотреть на кусты в медленно спускающейся темноте.
Вена смотреть умел, и очень хорошо, с самого раннего детства. Он помнил вечера, когда деревья на островах, недовольные обоими Незмарами, качали головами и шумно сердились на них, а у них были ос-новательные причины держаться с лодкой в тени берега и стараться не плеснуть веслами, искусство, которое осваивают у реки те, кому оно пригодится ночью.
Конечно же, это ветер шумел в вершинах деревьев, но маленький Вена предпочитал воображать, что деревья сердятся; так же хорошо он знал, что это сверчки трещат в кустах, но ему нравилось думать, будто сами кусты напевают ему колыбельную, пока он лежит на корме лодки и смотрит на звезды, а отец, ругаясь, вытряхивает вершу.
Всех знает на берегу молодой Незмара, старых и молодых, тех, кто с малых лет рос вместе с ним.
Но пропади они пропадом, все эти воспоминания, сегодня ему надо думать о другом...
О чем?
Хотя бы о том предмете, до которого ему нетрудно дотронуться, протянув ногу. Там лежит камень, привязанный веревкой к корме, он служит якорем, чтобы удить с лодки. Он, Вена, еще сегодня может привязать этот камень себе на шею да броситься головой в омут, ему хорошо известно, где это место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59