Эта-то необходимость, в сущности, и привела сегодня Маню к отцу ее приват-доцента, которого она пыталась ободрить жаркими воспоминаниями об их решающем свидании у Юпитера.
Старый Зоуплна, откинув голову, чтобы лучше было видеть, заканчивал работу над Маниным каблучком.
— Чего там,— продолжал старик свои рассуждения,— все это было б не так страшно, кабы Эрнест 1 унаследовал мою натуру...
И он поверх очков поглядел на сына, лежавшего на кушетке, а затем кольнул взглядом и барышню.
— Ну вот, барышня, туфелька ваша готова, только уж не извольте больше цепляться каблуком за решетку канавы.
Маня — она сидела на трехногой табуретке — старалась так надеть починенную туфлю, чтоб укрыться от взоров свидетелей этой процедуры. Поэтому она все ерзала, ерзала на табуретке, притопывала ножкой — и вдруг, в момент, когда она воображала, будто этого никто не видит, выхватила с кушетки что-то светлое и поспешно сунула себе в карман.
Затем она окончательно обулась, заплатила — старый сапожник заломил такую цену, что даже Маня обратила на это внимание, несмотря на то, что была занята своими мыслями,— пожала руку «пану доктору», вслух пожелала ему поскорее выздоравливать, а шепотом добавила:
1 Эрнест — немецкий вариант имени Арношт.
— Значит, завтра!
Сбитая с толку удивленными глазами старика, подала руку и ему, еще пуще растерявшись от его удивленного взгляда.
— Ах ты, леший побери!
Когда за Маней захлопнулась обитая тюфяком дверь, старый Зоуплна потянулся за своей трубкой и, зажигая ее, произнес:
— Ты, Эрнестек, послушай-ка... гм! Только не дивись, что я тебя спрошу-то... Где твой платок?
Арношт в недоумении сдвинул брови.
— Ну да, носовой платочек-то, Арношт приподнялся, глянул через плечо в изголовье кушетки.
— Да нет, не ищи; правильно, там он и был, а теперь нету — его девчонка вытащила да с собой унесла!
Теперь брови Арношта взлетели вверх.
— Ага, гляжу, а она его в кармашек... Довольно долго отец и сын безмолвно глядели друг
на друга, потом Арношт попросил:
— Батя, сделайте милость, не курите так часто, у меня в горле першит...
Старик стрелой кинулся в угол — ставить трубку на место.
Тем временем Маня спешила домой. Едва войдя, она бросила на кушетку пальто и невзрачную шляпку и глубоко, глубоко задумалась. Прошлась по комнате, гневно захлопнула окно, через которое доносились сладостные звуки «Колыбельной» — Тинда пела для дяди.
Мыслями, горькими, как полынь, терзала Маня свое сердце, и если б кто-нибудь увидел сейчас ее глаза, удивился бы — почему же в них ни слезинки?
Потом она очень глубоко вздохнула, успокаивая самое себя, вынула из ящика письменного стола мелкую миску, налила в нее дистиллированной воды и медленно вытащила из кармана носовой платок Арношта. Затем, приготовив свой новый микроскоп, подарок дяди, принялась за работу — какой до той поры, пожалуй, не совершала еще ни одна влюбленная для своего любимого.
7
Сенсационное решение доктора медицины Марии Улликовой
Примерно полчаса спустя Маня постучалась в домашний кабинет императорского советника и, когда никто не отозвался, постучала еще раз и вошла.
Императорский советник имел обыкновение с шумом оборачиваться в своем кресле, особенно если кто-нибудь осмеливался войти к нему, не дождавшись его звучного «Войдите!».
На сей раз он не просто обернулся, а даже вскочил с кресла.
Десять лет никто из семьи не заходил к нему в кабинет, и меньше всего он ожидал увидеть здесь свою дочь-студентку, по адресу которой иной раз шутил, что это у него просто квартирантка и нахлебница. Действительно, ни в каком другом качестве он дочери не видел, чему, впрочем, способствовал холод, установившийся между ними с тех пор, как ей удалось «пробить стену лбом», как называла тетушка ее победу над отцом, противившимся обучению дочери медицине.
— Ты — здесь?! — чуть ли не гневно воскликнул он.— Видно, очень уж важное дело привело тебя к отцу — сдается мне, лет пять прошло с тех пор, как мы в последний раз беседовали с тобой наедине!
— Папочка! — горячо заговорила дочь.— В последний раз это было, когда я просила тебя купить микроскоп, да и тогда-то я осмелилась на это вопреки твоему запрещению — ведь пять лет назад, помнишь, ты распорядился, чтобы я не смела показываться тебе на глаза. И приходила я к тебе действительно только по крайней необходимости.
— Упрекаешь? — прошипел пан советник.
— Нет, папочка, я пришла со смирением, как и подобает дочери, тем более — тем более, что сейчас мне в известной мере нужна твоя снисходительность.
Но именно слово «снисходительность» прозвучало с вызовом — такова уж была особенность Мани.
— Так что же тебе нужно? — досадливо осведомился отец и принялся расхаживать по комнате.
— Я прошу внести таксу за диплом.
— Ну что ж, об этом можно поговорить, сапристи — то есть, напротив, я хотел сказать — поздравляю, милая дочь... Ты этого хотела, а впрочем, нет ничего позорного в том, что дочери получают дипломы, хотя кредит это не повышает. Поздравляю — поцелуй же меня! Вот так, а деньги тебе выдаст прокурист.
— А как только я получу диплом, так сразу... выйду замуж, папочка!
Пан советник остановился, потом резким шагом подошел к Мане и уставился на ее крепко сжатые и оттого сделавшиеся совсем тонкими губы. В глаза дочери отец смотреть не решился — по крайней мере, в эту минуту.
— Вот как,— молвил он наконец.— И так разговаривает в семье Улликов дочь с отцом, да еще о подобных делах?! Может быть, пан жених ждет за дверью, во фраке и белых перчатках, а твои слова — только введение? Вот уж верно эмансипация, именно это я хочу сказать прежде всего; а помнишь свой главный аргумент, когда ты добивалась моего разрешения поступить в университет?
Маня густо покраснела.
— Ага, помнишь! «Я никогда не выйду замуж»,— сказала ты, когда я возразил, что девушки из приличных семей поступают учиться в тех случаях, когда у них нет приданого, и тогда не избежать слухов о некредитоспособности фирмы. Только по этой причине, то есть по той, какую ты тогда привела, я и дал согласие! — Гневный тон его заметно смягчился, и от Мани не ускользнуло, что глаза отца, обычно строгие, стараются не встречаться с ее глазами.— И в конце концов, сапристи, отец ведь тоже как-никак инстанция, у которой в подобных делах хорошо воспитанные дети нашего круга просят разрешения, как мне кажется!
Пауза.
— Послушай, папочка! — Маня опять нашла теплую интонацию.— Если бы я стала просить твоего позволения, я поступила бы лицемерно.
__ ?
— Да, лицемерно, потому что все равно сделала бы то, что решила, и это так же верно, как бог надо мной, а я твоя дочь.
— А если бы я прямо запретил?
— Думаю, это не помешало бы мне поступить по-своему.
Пан советник гневно помолчал, потом с каким-то жалобным оттенком бросил:
— Ну конечно, не помешало бы, ха-ха-ха! — Он невесело засмеялся.— Ведь вчера или позавчера доченьке исполнилось двадцать пять, не забудем об этом, сапристи! Да, мы стареем, дети нас перерастают, до сих пор они были своевольными, теперь становятся своенравными. Так, так!
Он опять заходил по комнате, жестикулируя правой рукой. Молчал и только укоризненно и испытующе поглядывал на строптиво сжатые губы дочери. Вроде совсем присмирел.
Но внезапно остановился перед нею, как бы невольно, как бы наткнувшись на нее в темноте, и, хмуро глядя в окно, на игру фонтанчика с мячом, бросил:
— И кто же он, мой будущий зять?
— Доктор Зоуплна, доцент Института техники и преподаватель реального училища в Карлине.
— Зоу... Зоуплна? А ведь я уже не раз слышал это имя, и читал — редкая фамилия, ее не забудешь... Сапристи, да ведь она написана на дощечке, на нашей же улице! Слушай, Маня,— пан советник, сжав кулак, чуть ли не с угрожающим видом приблизился к дочери.— Если это сын того старого сапожника... Маня! — вскричал он и тотчас опустился на кушетку в приступе неистового, хотя и притворного смеха.
— Ну конечно, мог ли я хоть минуту сомневаться, в противном случае комедия была бы неполной — ха-ха-ха! Как жаль, что сам этот юноша не сапожник, а то вступил бы в фирму, и мы могли бы, с нашей-то турбиной, основать обувное производство! Ха-ха-ха, сапристи, да я лопну со смеха! Ты отлично меня позабавила!
Маня стояла, точно пылающий факел, она чувствовала, как горит ее лицо,— и прекрасно понимала, в чем дело.
Этот старый человек, трясущийся перед нею на кушетке в притворном смехе, вытирающий воображаемые слезы невеселого веселья, болтающий вздор,— симулировал; и если б она его не остановила, он так бы и болтал и хихикал до темноты, лишь бы уклониться от неизбежного заключительного слова.
Но Маня была беспощадна.
— А я еще не сказала тебе самое смешное,— заговорила она твердым голосом.
— Эх-хи...— досмеивался пан советник, вытирая стекла пенсне.
— Если ты не дашь мне своего благословения на брак с сыном сапожника,— безжалостно продолжала дочь,— то, надеюсь, не откажешь, по крайней мере, выплатить мое... приданое.
Отец вскочил с кушетки и выпрямился перед Маней со всей горделивостью старого щеголя и императорского советника; с этого момента то были уже не отец и дочь, а шеф фирмы «Уллик и Комп.» и деловой, далеко не желанный партнер.
И именно с этого момента Маня начала жалеть отца.
Он окинул ее отчужденным взглядом, надел на нос пенсне и дошел в своем комедиантстве до того, что предложил ей сесть.
— Прошу!
После чего продолжал ледяным тоном:
— Если вы, барышня, начали такой разговор, то отношения наши устроятся вполне ясно и строго по-деловому; я со своей стороны ничего не имею против. Я не могу — простите, не перебивайте меня,— я и не подумаю хоть как-то отрицать абсолютную справедливость вашего требования относительно выплаты вам вашей доли наследства вашей упокоившейся в бозе матушки. Говоря коммерческим языком, вы являетесь компаньоном фирмы, и до сих пор вы сидели тихо, а теперь, черт меня побери — извините! — теперь вдруг заговорили и ни с того ни с сего требуете вернуть ваш вклад. Мое положение как главы фирмы в данном вопросе несколько затруднено тем, что я не защищен условленными сроками выплаты, и вы можете даже через суд принудить меня к немедленному исполнению вашей претензии. В то время, когда фирма ищет новый приток капитала, изымать свою часть — довольно жестоко, сапристи!
Вот до чего договорился пан советник, но тут ему не хватило дыхания, пенсне свалилось с носа, но не упало — помешали губы дочери, крепко прижавшиеся к отцовским.
Пока он говорил, Маню уже несколько раз поднимало со стула, и в конце концов она бросилась на шею отца столь стремительно, что даже словечко «Папочка!» не договорила. И поцелуй свой она прервала только для того, чтобы едва слышно прошептать:
— Папочка, у тебя нет денег, правда?
И тотчас, чтобы он не мог ответить, зажала ему ладонью рот. Потому пан советник и не отвечал, лишь несколько раз скорбно кивнул головой, и этого было Мане достаточно.
Она разжала объятия и схватилась за голову.
— Мои двадцать тысяч! — совсем банально вскричала она.— Пропали!
— Не совсем,— возразил отец, но следующие его слова погасили в глазах дочери вспыхнувшую было искорку надежды.— Не совсем, потому что кое-что поглотило твое образование.
Теперь уже Маня заходила по комнате.
— Что же мне делать, как быть? Если б ты мог дать хоть две тысячи!
— Прямо сразу? Она заломила руки.
— А почему, Маня, разве это так срочно? А, Маня? — пан советник попытался придать суровость своему тону.
Дочь ответила ему таким презрительным взглядом, что как бы перечеркнула всю свою только что высказанную нежность.
— Значит, так, папочка,— голос ее снова звучал твердо.— В разрешении твоем я не нуждаюсь, денег ты не даешь, так что мы зайдем только за твоим благословением, если только от него будет какой-то прок.
Жалость опять коснулась ее сердца при виде старого отца, такого понурого за своим столом; но тут перед ее внутренним взором встали клубы сигарного дыма и образ четырех человек вокруг стола, освещенного сверху; один из этих четырех был ее отец. На столе лежали три кучки денег, самая большая в середине — папина. Но она быстро таяла и наконец растаяла совсем. Тогда Маня была еще малышкой, и мама, постоянно болевшая, отправила ее на прогулку с папой в роли ангела-хранителя. Но папа вместо прогулки зашел с нею в кафе, и тут-то маленькая Маня впервые увидела интересную игру на кучки денег, при которой выигрывал тот, кто сильнее ударит картами об стол, как она тогда полагала. Тогда ей тоже жалко стало папочку за то, что ему редко удавалось выиграть, а позднее она рассердилась на него за это — впрочем, еще не так сильно, как сейчас.
И все же, прежде чем уйти, она наклонилась и поцеловала руку отца, как бы исправляя свою рассеянность при входе. Он грустно посмотрел на нее, его плечи и губы как-то шевельнулись, видимо, в ожидании, что она поцелует его и в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59