Едва Тинда отпела дядин репертуар, она без слов, не попрощавшись, взялась за ручку двери и, бросив Важке короткий, но многозначительный взгляд, скрылась в своей комнате.
Он долго размышлял над этим взглядом, который, казалось, говорил, что если раньше Тинда в чем-то ошибалась, то теперь она понимает его лучше. Более того — быть может, этим взглядом она просила прощения за то, что обращалась с ним, как с влюбленным юнцом, и обещала никогда впредь не недооценивать его мужественности?
Пение для дяди Армина длилось без малого полчаса, и все же, когда Тинда уходила, на ее щеках все еще пылал густой румянец смущения.
Да что тут размышлять, все скоро объяснится!
Главное — в душе Важки гудел орган, всеми своими регистрами вознося к небу победный гимн и сотрясая душу до самых дальних уголков. Ему уже трудно было вспомнить собственные страстно-блаженные фантазии, когда он мечтал о том невозможном, что испытал теперь на самом деле. Как далеко отставали эти мечты от сегодняшней действительности!
Ах, а он-то понятия не имел, насколько же больше, чем от слияния душ, о котором говорила средняя часть его сочинения, испытываешь наслаждение от... слияния губ!
Для него, до той поры абсолютно чистого мужчины, поцелуй этот был откровением и благовещением, столь ошеломительным, что только теперь вспомнил он, до чего бестолково себя держал.
Нет, их сегодняшняя помолвка не может закончиться безмолвно; и слово, которое ей следовало услышать от него в тот миг, когда она покраснела от смущения, отрекаясь от своего превосходства над ним, должно прозвучать еще сегодня.
Не будет ничего легче: нет сомнения, что Тинда, как всегда в хорошую погоду, отправится на теннисный корт.
Обычно он поджидал ее, прячась где-нибудь, чтобы хоть издали проводить глазами. Но сегодня другое дело; их отношения изменились; после того, что произошло между ними сегодня, он вправе будет заговорить с ней — конечно, на приличном удалении от фабрики.
Важка встал в свое обычное укрытие — за большим зеленым табачным киоском, оклеенным плакатами, на поперечной улице; с этого места он мог даже сосчитать, сколько раз взлетает и падает на фонтанчике шаловливый мячик, кажущийся отсюда с горошину величиной.
И вот появилась Тинда. В белом теннисном костюме.
Костюм этот действовал на бедняка Важку весьма удручающе: всякий раз, как Тинда появлялась в нем, расстояние между его и ее положением в обществе казалось ему просто непреодолимым, и никогда он не чувствовал этого с такой остротой, как сегодня.
Но сегодня эта девушка его поцеловала — сама! — так какая же еще преграда могла между ними оставаться? Он выйдет из укрытия, заговорит с ней, воспользуется своим правом!
Однако по мере приближения ослепительной белой фигуры, исполненной горделивой надменности, особенно заметной на улице, Важка все дальше отступал в свой переулок; и Тинда прошла мимо.
Преодолевая проклятую застенчивость, Важка заставил себя принять твердое решение: он знает другую дорогу к корту, он обгонит Тинду, встретит ее в городском саду на границе Карлина и здесь, на дорожках среди кустов, отважится...
Он бросился со всех ног, но когда, запыхавшись, подбежал к саду, понял, что место встречи выбрано весьма неподходяще. Ибо здесь, в городском саду, служившем — если не считать детской площадки для игр — просто проходом с одной улицы на другую, слонялся некий молодой человек, совершенно Важке не знакомый, но, кажется, уже виденный им когда-то. Важка ни за что на свете не желал, чтобы этот человек стал свидетелем его встречи с Тиндой, последствия которой были для него пока неисповедимы.
Этот молодой человек, видимо, имел какое-то отношение к Улликам, точнее к «Папирке», ибо Важка припомнил, что не раз видел, как он проходил через мостик к самой фабрике. Но вряд ли он был служащим «Папирки» — те не одеваются так шикарно по будням; и потом, почему бы ему тогда приходить и уходить поспешно, словно украдкой, словно стыдясь чего-то?
И вот теперь этот юноша разгуливает по дорожкам городского сада, цилиндр сдвинут на затылок, руки в карманах; Важка едва успел спрятаться за кустами, так быстро обернулся этот знакомый незнакомец.
Успел — пока его не заметила и Тинда!
Потому что — о ужас!
Это ее поджидал щеголеватый молодой человек, вот она сама бежит к нему, светясь дружелюбием, поскорей перехватила ракетку в левую руку, чтоб с сердечностью протянуть ему правую!
А он-то!
Молодой человек вырос чуть ли не на голову, выпрямился, вплотную подошел к Тинде и так стремительно схватил ее руку, что это могло быть оправдано только очень близким знакомством.
Условленное свидание!
Молодой человек что-то с жаром говорил Тинде. Над ее бровями — Важка, скрытый кустами, отлично видит ее лицо,— мелькнула тень неудовольствия, но тотчас зазвенел ее смех; словно ампирные часы с нежным звоночком отбили четверть и пошли тикать дальше — так и она все что-то щебечет...
Шикарный юноша быстро огляделся по сторонам и мгновенно наклонился к лицу Тинды.
Она отпрянула — и страшно сверкнули ее повелительные очи, она смерила нахала с головы до пят; а потом подняла взор — хотела увидеть, какое впечатление произвел на него отказ от поцелуя; но взор этот обратился к юноше с величайшей нежностью, как бы вознаграждая за отказ.
Они стояли так близко друг к другу, как только могут стоять влюбленные; Тинда все щебетала что-то ласковое, потом отступила, жестом руки притдоздила его к месту — и торопливо пошла прочь. Еще оглянулась, дважды кивнула — и вот уже белая фигурка, облитая сентябрьским солнцем, вышла из сада, исчезла.
Тот, кого она покинула, еще постоял, сунув руки в карман короткого американского пальто, сбив цилиндр на затылок,— и двинулся, в противоположную сторону.
А Рудольф Важка долго еще торчал в кустах со своим «Трио» под мышкой и бередил себе душу, подробно перебирая в памяти то, что сейчас разыгралось перед ним. Он не мог понять, что это было. Все стоял у него перед глазами молодой атлет во всей свой американизированной щеголеватости, этакий плечистый Кротон, которого и четверым не сдвинуть с места. Все виделись музыканту выступающие на чисто выбритом лице надбровья — нередкая деталь таких геркулесовских физиономий. Первобытная сила этого молодца со стремительными движениями, конечно, оправдывала восхищенную, любовную нежность, какую Тинда вложила в свой взгляд...
Эпизод не занял и четверти минуты, но свидетель ее еще добрых полчаса не уходил со сцены.
6
Любовь абстрактная и конкретная
Маленькое окошко — такое маленькое, что было в нем только четыре квадратных стеклышка, зато чистых, но, увы, не таких прозрачных, как хрусталь. Ибо если даже хрустальное стекло в течение десятков лет ежедневно, да по нескольку раз, особенно зимой, протирать грубым сапожницким фартуком, то и оно бы, наверное, покрылось густой сеткой царапин, тоненьких, как волосок, впрочем, различимых только под прямыми лучами солнца.
Сегодня солнце освещает это окошко сбоку, но фантастическое сплетение царапинок на стекле видно до последней линии, и это придает мягкость картинке, как бы вырезанной окошком из внешней реальности. Потому что из-за этой тончайшей сетки противоположный берег реки видится размытым, представляется некоей туманной бесконечностью, а река — если дать чуточку разыграться фантазии — кажется морем.
1 Точнее, Милон Кротонский — знаменитый победитель одной из Олимпиад Древней Греции.
Окошко расположено довольно низко над гладью реки, а так как зеленоватые волны, взбиваемые валом ближней, не видной отсюда, мельницы, быстро проносятся мимо, то Маня, приходя сюда, всякий раз очень легко могла вообразить, будто мастерская сапожника, освещаемая маленьким окошком,— каюта большого морского парохода, плывущего к своей пристани.
И представлениям этим вовсе не мешала старая, седая, очкастая голова мастера Мартина Зоуплны у окна, который автоматическими движениями, в два темпа, делал свою работу: раз — мастер выловил из ящика сапожный гвоздь, два — одним ударом вогнал его в подошву.
Маня слегка прищурила глаза — и вот река остановилась, а мастерская поплыла вместе с мастером Зоуплной, с его инструментами и с ней, Маней, и с пани Зоупл-новой, которая так кашляла и все же без конца нянчила тяжеленького Арноштека, мальчишечку — ровесника Манечки Улликовой; Арноштек еще не ходил, хотя Манечка уже бегала, как ртутный шарик, когда случалось ей заходить сюда со служанкой.
Это было давно, двадцать лет назад, а за последние десять — пятнадцать Маня сюда не показывала носа — с той самой поры, как — дочь богатого фабриканта, барышня — перестала носить детские ботиночки. Мастер Зоуплна был всего лишь «холодным сапожником», он только чинил обувь. Впрочем, для жителей окрестностей церкви св. Петра он был нужнее, чем тот, кто шьет новую.
Но и после того, как пан Уллик стал «придворным поставщиком», мастеру Зоуплне доставались время от времени заказы с «Папирки», по большей части — от слуг. Однако и футбольные бутсы молодого хозяина частенько валялись под табуреткой Зоуплны, не считая привинчивания коньков для молодых хозяек и так далее. За последние несколько месяцев даже сам старый хозяин иной раз, вспомнив о Зоуплне, поручал ему подкинуть подметки.
1 Звание доктора тех или иных наук в Европе присваивается всем, кто окончил университет.
Барышня Маня приходит сюда уже второй раз — первый был полтора месяца назад, и тогда дело обстояло куда хуже, чем сегодня, даже просто очень плохо: «пан доктор» лежал в больнице.
Кто такой «пан доктор»? — Да не кто иной, как бывший Арноштек, ныне доктор философии *; его отец, холодный сапожник, только так и обращается к сыну — «пан доктор», хотя, естественно, на «ты».
— Пан доктор уже неделю как дома, получшало ему. Лежит, правда, на канапейке, да это он всегда, как с прогулки вернется, а так уже совсем здоров, и цвет лица прежний, только б ел побольше, чтоб тела набрать,— говорит мастер Зоуплна.— Воспаление в легких, оно изрядно подкашивает человека, ладно еще, натура у пана доктора моя, кабы в покойницу пошел, не вынес бы такой горячки.
Все это мастер Зоуплна объяснял барышне Мане через дверь из мастерской в жилую комнатенку. Впрочем, двери-то не было, ее давно сняли, так что мастер говорил просто через дверной проем.
Сегодня мастер Зоуплна с изумлением узнал, что и барышне Улликовой предстоят докторские экзамены; а услышав, что его «пан доктор» и барышня Маня заново познакомились уже чуть ли не пять лет назад, впервые нарушил двухтактное движение головой, от ящика с гвоздями к молотку, качнув ее в третьем темпе. При этом он вскинул на барышню свои очки и протянул:
— Да ну?
После чего долго смотрел в окно, а вернувшись к работе, добавил:
— Вот оно как, а я-то ничего и не знал.
— Мы возобновили знакомство с паном доктором еще на выпускных экзаменах в гимназии,— заговорила Маня весело и громко: старик был туговат на ухо.— И письменную по математике делали вместе, сидели рядом, и когда я начала плавать, он меня спас, подбросил маленькую такую записочку с логарифмами, я ведь про логарифмы узнала только на выпускных экзаменах, вот вам и последствия домашнего учения, не умела я ими пользоваться... Все мальчики готовы были за меня в огонь и в воду, да мне-то нужны были только эти логарифмы...
— Хм-хм,— изобразил смешок старый Зоуплна.
— И я без них наверняка провалилась бы, правда? — это Маня обращалась уже к «пану доктору».
— Нууу,— протянул молодой Зоуплна, не пояснив, что он хочет этим сказать: сейчас он больше следил за своим отцом, чем смотрел на Маню; наступила пауза.
Сапожник, повернув подошвой кверху изящную дамскую туфельку, с видом знатока оглядел то место, на котором отсутствовал каблук.
— Кабы, барышня, вы нарочно сделали, и то не глаже оторвалось бы. Это могло случиться разве на решетке над канавой, а то и на трамвайных рельсах, но скорей на канаве: не то вы каблучок-то принесли бы.
— На решетке канавы,— слишком тихо промолвила барышня, заведомо солгав.
И покраснела, и ножку свою в одном чулке спрятала под стул: ей вдруг стало стыдно. К счастью, старый Зоуплна и не подозревал, насколько он близок был к правде и даже просто прав, предположив умышленное отторжение каблука.
Да, Маня сделала это умышленно, чтобы иметь предлог заглянуть к Зоуплнам и узнать о здоровье молодого доктора, в которого была влюблена.
Наступило молчание, Маня в смущении смотрела в окно. Стоило ей на мгновение перевести взгляд на черную раму — и вот уже река остановилась, а они поплыли.
— О чем ты думаешь? — спросил вполголоса выздоравливающий со своей кушетки, и тихий голос его был так же нежен, как и его взгляд, в чем Маня тотчас и убедилась. Впрочем, она и до этого чувствовала, что он на нее смотрит.
— Не сердишься, что я пришла? — так же тихо, каким-то размягченным тоном отозвалась Маня — та самая Маня, которая никогда не плакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59