Осознав ошеломляющую разницу между ее роскошными, шелестящими, ароматными туалетами, ее великолепными, всегда белыми шляпами — и этой нагой фигурой, подбегавшей к старому кожуху, когда луна вычертила всю пластику мышц ее тела, Вацлав задохнулся от хищного счастья узнать оборотную сторону этой медали; он испытывал нечто вроде чувства собственности на нее и не без злорадства вспоминал о том, как надменно и небрежно отвечала она на его приветствия.
Какой контраст между этим демонстративным холодом и нежным теплом ее грудей, прижатых к его горлу, когда он держал ее на руках! Как по-детски плакала она на его плече, дрожа от ужаса и стыда!
Любая из этих подробностей, которыми он вновь и вновь упивался, служила неопровержимым доказательством того, что на этом не могло все кончиться, что неизбежно какое-то продолжение.
Теперь, размышлял молодой Незмара под утро той сумасшедшей ночи, теперь последует лишь одно: барышня Тинда — уж как она там преодолеет девичий стыд, это ее дело,— расскажет обо всем отцу, и тот сделает все, что нужно, чтобы напомнить ему, Вацлаву, в чем состоит его долг. Таково ведь обыкновение в их кругах!
Быть может, императорский советник призовет Вацлава к себе в кабинет, сначала поблагодарит за героическое спасение дочери в обстановке, щекотливость которой нет нужды объяснять. Необходимо, однако, указать ему, молодому Незмаре, на некое обязательство, которого он, правда, на себя не брал, но которое, после его рыцарского поступка, становится его естественным долгом. Ибо, вырвав барышню из рук бесчестных злодеев, он, Незмара, застал ее — конечно, без всякого умысла,— в таком виде, что она скомпрометирована. Это уж точно, и притом скомпрометирована именно им, Вацлавом Незмарой, сапристи! А посему нет нужды напоминать ему, порядочному молодому человеку, чего от него ожидают...
С этой воображаемой речью пана Уллика и уснул молодой Незмара на своих бревнах, уткнувшись лицом в отцовский кожух и вдыхая следы сладкого аромата тела Тинды.
Ничего подобного, естественно, на деле не произошло; ни словечка! Вообще не было ничего, что хоть как-то относилось бы к страшному событию той ночи. Разве что одна из служанок, участниц ночного купанья Тинды, пробегавшая по двору мимо Вацлава, прыснула в кулак и умчалась, озорно оглянувшись. А за аркой его поджидала горничная и торопливо прошептала:
— Никому ни слова, пан Незмара, если что — так барышня просто тонула, и вы ее вытащили!
Тинду он не видел несколько дней. Настала дождливая погода, и он не мог бы с ней встретиться, даже если б нарочно ее выслеживал.
В конце концов он прибегнул и к этому средству, сам не зная, зачем. Наверное, чтобы отомстить, как думал он раньше.
Но вот увидел ее наконец, поздоровался — а она поблагодарила совсем по-старому, и смотрела мимо! На лице ее — ни намека на румянец, зато сам молодой атлет — он это чувствовал — густо покраснел от нежданного разочарования.
И еще три-четыре раза барышне удавался такой отчужденный вид.
Незмара, охваченный горячкой, подстерегал ее на дорогах, коварно появлялся сбоку, из-за угла, так что ей волей-неволей приходилось замечать его. Взгляд ее выражал в таких случаях крайнее неудовольствие. Но однажды по лицу молодого человека, багровому от смущения, которое он силился одолеть, Тинда прочитала нечто такое, что тотчас изменила свое поведение. Не ответив на его привет, она подала ему руку — дело было в скверике, по дороге к теннисному корту,— и бросила:
— Рада видеть вас, пан... пан Вацлав!
Ударь она его по лицу своей белой ручкой, затянутой в тончайшую нитяную перчатку, не могла бы оскорбить глубже, чем назвав его служебным именем отца-сторожа.
— Моя фамилия — Незмара, барышня Уллико-ва! — прохрипел Вацлав.
— Вот как! Но вы же не обиделись на то, что я назвала вас по имени, мы ведь выросли по соседству! — произнесла она так легко, словно они беседовали еще только вчера, а не вообще впервые за все время, что росли рядом; только она — в доме-торте окнами на улицу, а он — среди хлама на задах фабрики. Впрочем, он догадался — Вацлавом она назвала его просто потому, что действительно не знала его фамилии.
Тинда смотрела ему в глаза прямым твердым взглядом, к какому прибегала только наедине с кем-либо и от какого кровь бросалась в лицо даже куда более обстрелянным молодым людям.
А так как в жилах карлинского рекордсмена крови было больше, чем у любого другого, и был он вовсе не обстрелян, то лицо его на глазах заливала густая краска.
Тинда не могла оторвать взгляда от единственной части его лица — ото лба.
У Вацлава была бычья шея — но и лоб бычий! Его перерезали три параллельные — не морщины, а толстые складки кожи, которые дружно прогибались над переносицей, образуя довольно глубокую ямку на этом лбу, выпуклом не от формы лобной кости, а от мышечной массы. Это углубление казалось Тинде признаком чего-то бычьего в лице атлета, что в сочетании с твердым подбородком и широкими ноздрями производило впечатление чего-то дерзкого и одновременно чрезвычайно притягательного: Незмара, со своим упрямо-энергичным лицом, был красив. И только потому, что Тинда при случайных встречах всегда смотрела мимо него, она и не разглядела всего этого.
— Меня, например, вы спокойно могли бы назвать Тиндой, и я бы не обиделась—отчего же?—продолжала она сладким голоском, не спуская взгляда с его побагровевшего лба и следя за игрой складок на этом лбу.
Ах, этих слов оказалось достаточно, чтобы продеть кольцо в ноздри быка!
— Знаете что, проводите меня немножко, но только до виадука, чтоб на перекрестке нас не видели вместе, а то сплетни пойдут! — флейтой разливалась Тинда, но молодой Незмара все молчал, словно кто-то сдавил ему горло.
Тогда Тинда вдруг стала серьезной:
— Я рада вас видеть — должна же я поблагодарить вас за то, что вы никому ничего не сказали,— о, я знаю, вы никому не говорили о том случае, ведь если б вы не молчали, слухов был бы полон город, вы не представляете, как люди рады впутать меня в какой-нибудь скандал...
Молодой Незмара чувствовал, что затмение, омрачавшее с той ночи его мозг, переходит теперь и на глаза.
Дело в том, что рукава платья Тинды были еще тоньше, чем ее перчатки, они были прозрачны как стекло и совсем не скрывали ее несравненных рук, тонких у плеч и лишь у локтя обретающих пышность; но Вацлав видел нечто в том же стиле и во всей ее фигуре, и в форме ее голеней — поэтому голова у него закружилась, чему способствовал и явственный аромат, исходивший от нее, причем — это он хорошо знал,— источаемый отнюдь не искусственными благовониями.
— Как вы могли подумать, барышня, как вы только могли! — пробормотал он, сам себя не слыша.
— Ах, если б на вашем месте был кто-нибудь другой, он уже давно раззвонил бы обо всем, что видел,— защебетала Тинда.— Но скажите мне, зачем вы носите летом цилиндр, ведь это вовсе не шик, да еще такая духота — но в остальном вы очень элегантны... Прошу вас, снимите его, ну пожалуйста, только на то время, что вы идете со мной, можете держать цилиндр в руке. И мне станет легче, когда я увижу, что вам уже не так жарко...
Незмара послушно снял цилиндр, сам не зная, зачем, и не догадываясь, что это просто ее хитрость — она хотела увидеть его темно-рыжие кудри, густые, как каракуль, и такие же короткие. Ибо таково было ее воспоминание о той ночи. Теперь, увидев их при свете дня, она подумала, что они никогда и не вырастают длиннее. И ничуть не удивилась бы, если б из курчавой массы вдруг высунулись рожки — и вдруг ощутила в пальцах потребность зарыться в эту кудрявую шерсть и нащупать их.
Все это Тинда замечала и обдумывала, пока щебетала весенним жаворонком. Губы произносили ничего не значащие слова, с которыми 6- ее кругах принято обращаться к молодым мужчинам,— о том, куда поедет на лето знакомое семейство (совершенно неведомое Вацлаву), и что они, Улликовы, наверняка останутся в Праге, ехать без папочки невозможно, да они и не хотят, а у папы уже теперь столько хлопот с этой турбиной, а дальше будет еще больше, так что он ни на шаг не может удалиться от Праги. Все это Тинда говорила так, словно «Папирка» с ее делами была едва известна Вацлаву понаслышке.
— Ну вот, а теперь я должна откланяться,— сказала Тинда, когда они дошли до виадука и, слегка присев, будто делала книксен перед человеком лучшего общества, добавила: — И до свидания!
Вацлав молча поклонился, и она поплыла прочь в своих шелестящих белых юбках; но тут же вернулась.
— Еще словечко! Прошу вас, пан Незмара — если вы не хотите, чтобы я называла вас иначе,— раз уж вы до сих пор ничего никому не говорили, как я надеюсь, более того, как я убеждена, то вы и впредь оставите все про себя; знаю, вы человек слова, и не станете болтать, просто я хотела попросить, чтоб и между нами никогда не было об этом разговора, ладно? Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, и никогда больше не полезу на плот в темноте!
Говорила она просительно-ласковым тоном, какой подобает девицам только моложе восемнадцати лет, но молодой Незмара пришел в восторг и с грустным восхищением смотрел вслед уходящей барышне.
А она шагала так быстро, словно спасалась от чего-то; юбка теннисного костюма так и билась вокруг ее коленей.
«Конечно,— думал сын сторожа,— она спешит подальше уйти даже от того воздуха, которым мы дышали вместе, хочет поскорей попасть к своим, на корт... Ясно! Я заставил ее побыть со мной, и она согласилась только из опасения, как бы я ее не выдал...»
На самом деле Тинда шла так быстро просто потому, что такой бодрый широкий шаг весьма выгодно выделял ее высокую фигуру, и потому еще, что знала — молодой атлет так и будет смотреть ей вслед, пока она не скроется из его глаз.
И когда она скрылась, он вздохнул так бурно, что кто-то из прохожих оглянулся; Вацлав был болен любовью, как мальчишка в переходном возрасте, и чуть не плакал, ревнуя Тинду даже к теннису.
Впрочем, после этого первого свидания были и дальнейшие, и они многое изменили.
Наступила чудесная погода, и Тинда, для великолепного сложения которой этот спорт, теннис, был словно нарочно изобретен, регулярно появлялась на корте. И часть ее пути от Поржичских ворот до виадука принадлежала Вацлаву — он всегда поджидал ее в скверике у музея.
Поначалу это выглядело так, будто принцесса из «Тысячи и одной ночи», проходя по царскому саду, сворачивала в кусты, чтобы там вознаградить раба — которого обычно и не замечают,— за то, что он знает, да не скажет ничего, что бы ее компрометировало; однако вскоре эти отклонения от привычного маршрута, эти тайные встречи удивительным образом приобрели для Тинды какую-то не изведанную прежде прелесть. Главное, нельзя было.представить себе ничего более романтического, чем такая, недопустимая в глазах света, тайна.
Кроме как в этом скверике, полностью оккупированном няньками с детьми, где никогда не появлялся никто из ее общества, кроме как на этой, тогда еще не замощенной дорожке, идущей мимо обветшалых, ныне давно снесенных хибарок, куда не ступала нога прилично одетого человека, Вацлав не смел обнаруживать свое знакомство с Тиндой — под страхом того, что больше он ее никогда не увидит и не услышит от нее ни словечка.
Было что-то совсем новенькое для нее в том, как под напором страсти прерывалось дыхание этого могучего парня, когда она рассказывала ему о своих поклонниках с корта, об интригах ревнивых соперниц и о бессильной злобе врагинь ее успехов в карлинском клубе; или в том, как его губы наливались кровью, так что он едва мог пролепетать пару слов, когда она случайно прикоснется локтем к его рукаву, облекавшему каменное, а вернее сказать — железное плечо, потому что ведь камень не так-то легко раскалить.
Да, раскалить; ибо если Тинде дано было поджаривать мужчин на их собственном огне, то делала она это с превеликим удовольствием. Но ни у кого из них пламя не взвивалось так высоко, и никто не корчился в этом пламени так мучительно, как молодой Незмара.
И то сказать — с ним одним пережила она тогдашний ужас на Влтаве...
Об этом эпизоде, следуя уговору, они никогда не упоминали, но, встречаясь, оба не имели ни единой мысли, которая бы не касалась той ночи, и каждый знал, что другой думает о том же.
Тинду глубоко удивляло, что она в состоянии прямо смотреть в глаза Вацлаву, отлично зная, что он и сейчас видит ее, одетую одним лишь лунным светом.
А Вацлав чувствовал, что стыдиться-то надлежит ему, ибо именно он был предметом ее неукротимого любопытства, а не наоборот. И он краснел под ее изучающим взглядом, для которого его глаза, вероятно, были слишком малыми отверстиями, чтобы она могла заглянуть к нему внутрь. Поэтому при каждом его слове Тинда разглядывала его то с одной, то с другой стороны, вгоняя в замешательство.
Раз как-то — в эту минуту он рассказывал ей о тяжелой атлетике и отвечал на множество вопросов, касающихся этого его великого увлечения,— она вдруг прервала его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59