А вы уверены, что самоубийца отверг жизнь по свободной воле?! Именно он-то и поступил по принуждению! Хо-хо!
К нему подошел главный официант и, постучав по плечу, указал поверх голов толпы на торжественное событие, вершащееся впереди зала.
Ах, отстаньте! — окрысился на официанта тугоухий мудрец; разгоряченный любимыми мыслями, он явно утратил всякое представление о том, где находится, и продолжал рассуждать. — Впрочем, решительно все равно, от чего самоубийца умер — все мы обречены от чего-то да помереть, и с биологической точки зрения самоубийство такой же смертельный недуг, как туберкулез; чахоточный и самоубийца погибают от неспособности жить... и оба — неохотно!
Любомудр умолк и усмехнулся, устремив взор на противоположную стену.
Доктору Зоуплне очень важно было выслушать эти сентенции, впоследствии он часто вспоминал об этом разговоре, и в свое время сказанное о чахоточном и самоубийце пришлось ему весьма кстати.
И теперь, в новой резиденции Моура, он глубоко задумался над этими словами и совершенно не слышал, что еще говорил Моур своему непосредственному окружению и о чем более удаленное окружение только догадывалось, — а именно о том, как счастливо заживет он среди нас; не уловил Зоуплна и намеки Моура на некое «золотое сокровище», он честно разделит прибыль от него с обществом во благо ему («гип-гип ура!»); не слышал Зоуплна и успешного завершения спича, в котором американец выразил надежду, что у домашнего своего очага, освященного ныне, у которого он рассчитывает жить не всегда одиноко (пауза), он часто будет видеть сегодняшних своих гостей.
Эти заключительные намеки были столь прозрачны, что барышня Тинда, стоявшая между Моуром и отцом, закусила губки и покрылась румянцем, более темным, чем ее волосы; это не ускользнуло от императорского советника, который краем глаза наблюдал за дочерью, причем веки его заметно дрожали.
Перед началом спича и в продолжение его к пивным стаканам на все столы поставили бокалы для шампанского, и со всех концов доносились хлопки вылетевших пробок, клокотанье и шипенье искристого вина; кому не досталось бокала, тому наливали прямо в стаканы.
Когда очередь дошла до Боуди Уллика, он без стеснения развернул салфетку, в которой официант держал бутылку, и прочитал этикетку.
— Ну нет,— сказал он, прикрыв ладонью свой стакан.— Это пражская марка, а господа за главным столом пьют настоящее сухое, я отсюда вижу; тогда уж предпочитаю смиховское пивко!
По его примеру все «патриции» отказались от шампанского — элегантный, хотя и безмолвный протест против того, что их причислили ко второму разряду гостей. Мистер Моур, без сомнения, догадался, что это протест, когда после провозглашенного им тоста в честь Праги, жителем которой он стал, «патриции» подошли к нему чокаться пивом; однако он ничем не выразил, что заметил это.
После Моура говорил заместитель приматора; под шумные клики одобрения он благодарил «предыдущего оратора» и, приветствуя его вступление в число пражских граждан, возвысив голос, объявил, что решением сегодняшнего заседания муниципалитета ему присвоено звание почетного гражданина этого города. (Замечательно! Слава! Бурные овации!) Далее заместитель приматора поднял тост в честь нового почетного гражданина — но ни словом не упомянул о том, что предложение назвать его именем улицу, на которой, кроме новой обсерватории, стояла теперь и новая резиденция Моура, было отклонено большинством.
Во время речи заместителя приматора к Моуру непрерывным потоком подходили желающие чокнуться с новоиспеченным почетным гражданином; среди них замечен был и художник Паноха; замечено было и то, как Моур, при виде его, поставил свой бокал на стол и протянул Панохе конверт, который автор «Греко-римской борьбы» схватил весьма поспешно. Мистер Моур мог уде.лить художнику только одно это мгновение, так как к нему уже подходил Бенеш Бенда, и Моур, с возгласом инженер нынче так и сыпал английскими словечками протянул к типографу обе руки и приветствовал его особенно горячо.
Пан Бенда, возвращаясь к своему столу, заметил, что Паноха поспешил удостовериться в содержании конверта. По тому, с каким сердцем художник сплюнул, каким вызывающим жестом зажег сигару и еще в зале нахлобучил на голову шляпу, пан Бенда рассудил, что Паноха не добился полного триумфа над расчетливым американцем. Художник демонстративно покинул зал, и с ним ушла вся его группа.
За отсутствием гардероба гости вешали верхнее платье на спинки стульев, и тем, кто уходит, одеваться пришлось тут же, в зале. Несмотря на это шумный уход Панохи с приятелями не вызвал никакой сенсации, тем более, что общее веселье еще более возросло после тоста заместителя приматора, и к нему тоже потянулись желающие чокнуться, так что все вообще перемешалось.
Образовались группки гостей, весело болтающих с бокалами или стаканами в руках, мало кто вернулся на свое место. Как говорится, лед был сломан и установилась непринужденная, теплая атмосфера.
Боудя, который то и дело вскакивал и, поднимаясь на цыпочки, следил за всем, что делалось за главным столом, вдруг рухнул на стул в припадке деланно-неудержимого хохота:
— Маня, видела, как императорский советник чокается с незмаровским Веной?! И Вена сам к нему подошел!
Для Мани это тоже было непривычное зрелище — она посмотрела в ту сторону, куда указывал брат, но увидела уже только Вацлава, склонившегося в низком поклоне, которым сын сторожа, видимо, искупал свою чрезмерную дерзость по отношению к кормильцу — пускай только наполовину — своего отца.
Императорский советник, бесспорно самый элегантный и декоративный из всех наличных пожилых господ, понес свою импозантную, несколько полную фигуру, затянутую в белый жилет и так называемый «императорский» сюртук, к кружку, состоявшему из трех дам и двух кавалеров. Это были барышня Тинда, барышня Фафро-ва, пани Майнау, пан Важка и референт музыкального журнала из Германии, знаток и любитель чешской музыки, доктор Принц.
— Собирайся, дорогая, мы едем домой,— обратился к дочери императорский советник.
— Ша?..— изумилась коротенькая полнокровная пани Майнау, до того задыхавшаяся в своем бархате, что у нее уже не хватило сил на конечное «5».
У нее была самая нелепая прическа, какую только возможно придумать для старой дамы, страдающей тиком,— торчавший в ее волосах султан из страусовых перьев непрестанно дрожал, а сейчас он затрепыхался еще сильнее.
— Ты это серьезно, папа? Сейчас, когда здесь самое веселье?
— Смотрел я сейчас на тебя и видел, как тебе весело, сапристи! Едем!
— Но это айнфох невозможно! — разгорячилась
Просто (пражск. жарг.).
пани Майнау.— Доктор Принц вам не мальчик, чтоб из него дурачка строить! Вы-то что скажете, доктор? — по-немецки обратилась она к Принцу.— Из самой Германии приехали послушать мой самый славный феномен, какой я когда-либо открывала, а этот хочет ее увезти — флегматично ответствовал доктор Принц.— Скажем, что сожалеем, что в Праге люди действительно невежливы, да и пойдем спать — пора уже. Завтра в Национальном дают оперу Сметаны! Что ж, откланяемся,— и он зевнул — воскликнула панн Майнау.— Ох и нехороший у тебя папа! — накинулась она на Тинду. — Это относилось уже к Важке, на лице которого отразилась обманутая надежда,— хотя сегодня он уже слышал пеНие Тинды и аккомпанировал ей.
В конце концов пани Майнау кинулась за помощью к Моуру.
Папочка, голубчик,— запела Тинда самым своим чарующим пианиссимо мелодию, которую хранила только для отца.— Ты ведь не можешь на самом деле хотеть лого! Ведь от этого, быть может, зависит мое будущее, если только оно у меня есть... И потом, не могу я уйти отсюда, пока из театра не дадут знать, что там решили обо мне, сюда позвонят по телефону, когда совещание в театре закончится, пани Майнау все уже устроила, один человек дежурит у телефона, а я не засну всю ночь, если не узнаю... Конечно, голубчик, папочка, мне здесь не нравится, но...
Тинда упрашивала отца, прильнув к его жилетке — как то любят делать красавицы со своими еще не старыми отцами, лаская их на людях так, как втайне ласкают любовников. Императорский советник только глазами моргал — и никогда еще не видел он свою дочь такой прекрасной.
И стало ему страшно жаль ее; а так как она сразу это поняла, то оба замолчали.
Если бы пан советник поддался искушению минуты, он ласково упрекнул бы дочь примерно такими словами:
«Опять роскошный туалет! Выглядишь ты в нем, правда, настоящей княгиней, ты великолепна — но как подумаю о счете портнихи, мороз пробирает, сапристи!»
Что бы она ответила?
Пожалуй — ничего по существу, или нечто такое, чтоб оставить отца в этом заблуждении; может быть, покраснела бы — а то, и не краснея, призналась бы, что платье это доставил сегодня утром рассыльный, исчезнув чуть ли прежде, чем появился; что в комнату к ней принесли эту роскошь в тот самый момент, когда она в полном отчаянии сидела над своим белым платьицем, освеженным бантиком ради сегодняшнего вечера,— в этом платье она уже пять раз пела на концертах и в Академии; что только уговоры и подстрекательства сидевшей у нее барышни Фафровой заставили ее примерить эту поэму из китайского шелка и еще какой-то ткани, которую не умели назвать ни она сама, ни Тонча; и что, увидев себя в зеркале, она уже ни за что на свете не согласилась бы надеть свои жалкие тряпки. В конце концов, обе общими усилиями разобрали каракули на парижской картонке, означающие адрес мистера Моура, и у нее гора свалилась с плеч, тем более, что и барышня Фафрова заехала за нею вечером тоже в бальном уборе, правда, пражского происхождения, но таком великолепном, что бедной Мальве никогда бы и не приснилось нечто подобное.
Вот что должна была бы рассказать Тинда отцу, если б хотела честно признаться, но в этом-то и заключалась опасность, которой отец ее желал избежать, а потому и оставил без внимания то, что заметил — или угадал — весь свет, особенно его искушенная дамская половина.
Вот почему пан императорский советник и поставщик двора не только не заговорил на эту тему, но даже не осмелился додумать ее до конца, ибо если бы он, не терпящий даже, чтобы Боудя выступал в футбольной команде под своей фамилией, додумал все до конца, то там, в этом конце, прочитал бы слово:
«Содерж...»
Нет! Он даже мысленно недочитал его.
— Послушай,— вместо этого спросил он дочь,— как сюда попал сын нашего Вацлава? Да еще к этому столу, в узкий круг избранных?
Пану советнику не надо было далеко отводить взор от лица дочери, чтобы узреть пламя, бьющее из очей молодого Незмары, который с такой неистовой силой пожирал взглядом Тинду, что вынужден был опереться на стол. Таким красноречивым был этот взгляд, что Вена, заметив наблюдение за собой, опустил голову, как грешник, захваченный врасплох.
Тинда же, пожав плечами, ответила отцу:
— Он встретился утром с Моуром на острове, когда тот заехал за мной, и Моур дал ему пригласительный билет — он ведь раздавал их, как миссионер святые образки. Удивляюсь, что не дал и старому Незмаре. Зат здесь наверняка присутствует тетушка Рези и, кто знает, может, и Маня со своим: когда мы проезжали мимо их дома, Моур велел остановиться и нарочно поднялся к ним, чтобы пригласить.
При имени своей второй дочери советник явно испугался, но тотчас, поднявшись на цыпочки, стал внимательно разглядывать зал в поисках Мани, о существовании которой совершенно забыл; и от этого ему тоже вдруг стало чего-то жаль, так жаль!
Именно в этот момент Боудя замахал платком, чтбы привлечь внимание отца; пан советник ответил ему несколькими элегантными жестами, а Тинда произвела над своей головой какие-то круговые пассы, которые могли быть поняты, как «идите сюда, к нам!».
Маня, вероятно, так их и поняла, потому что двинулась вперед, чуть не опрокинув стол, затем шагнула в сторону, чтобы стол обойти, но натолкнулась на мужа, который взял ее под локоток со словами:
— Нет, дорогая!
Арношт имел полное право не забывать, как отнесся пан советник к его отцу, сапожнику, да и к нему самому, во время венчания в церкви. Старому Зоуплне он вообще не подал руки, а молодому протянул один палец.
И Маня подавила порыв своего сердца, за которое кто-то будто тянул ее туда, к отцу и сестре, но, оказывается, не так уж сильно. Да оттуда уже и перестали звать их; к императорскому советнику подошел Моур и отвел его в сторону, а Тинда заговорила со своей учительницей.
Что говорил Уллику мистер Моур, не слышал никто даже из близстоящих. А говорил он вот что: пан советник, вы рассердились на меня за то, что я не хочу подписываться на акции вашего общества «Турбина», вернее, не хочу подписываться сразу? Рассердились, рассердились, иначе с чего бы вам так покидать мой праздник? Сэр Уллик! Я в акциях разбираюсь, я их покупаю или продаю, как мороженое мясо; если-они с запашком — не беру, напротив, в таком случае я сам от них избавляюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
К нему подошел главный официант и, постучав по плечу, указал поверх голов толпы на торжественное событие, вершащееся впереди зала.
Ах, отстаньте! — окрысился на официанта тугоухий мудрец; разгоряченный любимыми мыслями, он явно утратил всякое представление о том, где находится, и продолжал рассуждать. — Впрочем, решительно все равно, от чего самоубийца умер — все мы обречены от чего-то да помереть, и с биологической точки зрения самоубийство такой же смертельный недуг, как туберкулез; чахоточный и самоубийца погибают от неспособности жить... и оба — неохотно!
Любомудр умолк и усмехнулся, устремив взор на противоположную стену.
Доктору Зоуплне очень важно было выслушать эти сентенции, впоследствии он часто вспоминал об этом разговоре, и в свое время сказанное о чахоточном и самоубийце пришлось ему весьма кстати.
И теперь, в новой резиденции Моура, он глубоко задумался над этими словами и совершенно не слышал, что еще говорил Моур своему непосредственному окружению и о чем более удаленное окружение только догадывалось, — а именно о том, как счастливо заживет он среди нас; не уловил Зоуплна и намеки Моура на некое «золотое сокровище», он честно разделит прибыль от него с обществом во благо ему («гип-гип ура!»); не слышал Зоуплна и успешного завершения спича, в котором американец выразил надежду, что у домашнего своего очага, освященного ныне, у которого он рассчитывает жить не всегда одиноко (пауза), он часто будет видеть сегодняшних своих гостей.
Эти заключительные намеки были столь прозрачны, что барышня Тинда, стоявшая между Моуром и отцом, закусила губки и покрылась румянцем, более темным, чем ее волосы; это не ускользнуло от императорского советника, который краем глаза наблюдал за дочерью, причем веки его заметно дрожали.
Перед началом спича и в продолжение его к пивным стаканам на все столы поставили бокалы для шампанского, и со всех концов доносились хлопки вылетевших пробок, клокотанье и шипенье искристого вина; кому не досталось бокала, тому наливали прямо в стаканы.
Когда очередь дошла до Боуди Уллика, он без стеснения развернул салфетку, в которой официант держал бутылку, и прочитал этикетку.
— Ну нет,— сказал он, прикрыв ладонью свой стакан.— Это пражская марка, а господа за главным столом пьют настоящее сухое, я отсюда вижу; тогда уж предпочитаю смиховское пивко!
По его примеру все «патриции» отказались от шампанского — элегантный, хотя и безмолвный протест против того, что их причислили ко второму разряду гостей. Мистер Моур, без сомнения, догадался, что это протест, когда после провозглашенного им тоста в честь Праги, жителем которой он стал, «патриции» подошли к нему чокаться пивом; однако он ничем не выразил, что заметил это.
После Моура говорил заместитель приматора; под шумные клики одобрения он благодарил «предыдущего оратора» и, приветствуя его вступление в число пражских граждан, возвысив голос, объявил, что решением сегодняшнего заседания муниципалитета ему присвоено звание почетного гражданина этого города. (Замечательно! Слава! Бурные овации!) Далее заместитель приматора поднял тост в честь нового почетного гражданина — но ни словом не упомянул о том, что предложение назвать его именем улицу, на которой, кроме новой обсерватории, стояла теперь и новая резиденция Моура, было отклонено большинством.
Во время речи заместителя приматора к Моуру непрерывным потоком подходили желающие чокнуться с новоиспеченным почетным гражданином; среди них замечен был и художник Паноха; замечено было и то, как Моур, при виде его, поставил свой бокал на стол и протянул Панохе конверт, который автор «Греко-римской борьбы» схватил весьма поспешно. Мистер Моур мог уде.лить художнику только одно это мгновение, так как к нему уже подходил Бенеш Бенда, и Моур, с возгласом инженер нынче так и сыпал английскими словечками протянул к типографу обе руки и приветствовал его особенно горячо.
Пан Бенда, возвращаясь к своему столу, заметил, что Паноха поспешил удостовериться в содержании конверта. По тому, с каким сердцем художник сплюнул, каким вызывающим жестом зажег сигару и еще в зале нахлобучил на голову шляпу, пан Бенда рассудил, что Паноха не добился полного триумфа над расчетливым американцем. Художник демонстративно покинул зал, и с ним ушла вся его группа.
За отсутствием гардероба гости вешали верхнее платье на спинки стульев, и тем, кто уходит, одеваться пришлось тут же, в зале. Несмотря на это шумный уход Панохи с приятелями не вызвал никакой сенсации, тем более, что общее веселье еще более возросло после тоста заместителя приматора, и к нему тоже потянулись желающие чокнуться, так что все вообще перемешалось.
Образовались группки гостей, весело болтающих с бокалами или стаканами в руках, мало кто вернулся на свое место. Как говорится, лед был сломан и установилась непринужденная, теплая атмосфера.
Боудя, который то и дело вскакивал и, поднимаясь на цыпочки, следил за всем, что делалось за главным столом, вдруг рухнул на стул в припадке деланно-неудержимого хохота:
— Маня, видела, как императорский советник чокается с незмаровским Веной?! И Вена сам к нему подошел!
Для Мани это тоже было непривычное зрелище — она посмотрела в ту сторону, куда указывал брат, но увидела уже только Вацлава, склонившегося в низком поклоне, которым сын сторожа, видимо, искупал свою чрезмерную дерзость по отношению к кормильцу — пускай только наполовину — своего отца.
Императорский советник, бесспорно самый элегантный и декоративный из всех наличных пожилых господ, понес свою импозантную, несколько полную фигуру, затянутую в белый жилет и так называемый «императорский» сюртук, к кружку, состоявшему из трех дам и двух кавалеров. Это были барышня Тинда, барышня Фафро-ва, пани Майнау, пан Важка и референт музыкального журнала из Германии, знаток и любитель чешской музыки, доктор Принц.
— Собирайся, дорогая, мы едем домой,— обратился к дочери императорский советник.
— Ша?..— изумилась коротенькая полнокровная пани Майнау, до того задыхавшаяся в своем бархате, что у нее уже не хватило сил на конечное «5».
У нее была самая нелепая прическа, какую только возможно придумать для старой дамы, страдающей тиком,— торчавший в ее волосах султан из страусовых перьев непрестанно дрожал, а сейчас он затрепыхался еще сильнее.
— Ты это серьезно, папа? Сейчас, когда здесь самое веселье?
— Смотрел я сейчас на тебя и видел, как тебе весело, сапристи! Едем!
— Но это айнфох невозможно! — разгорячилась
Просто (пражск. жарг.).
пани Майнау.— Доктор Принц вам не мальчик, чтоб из него дурачка строить! Вы-то что скажете, доктор? — по-немецки обратилась она к Принцу.— Из самой Германии приехали послушать мой самый славный феномен, какой я когда-либо открывала, а этот хочет ее увезти — флегматично ответствовал доктор Принц.— Скажем, что сожалеем, что в Праге люди действительно невежливы, да и пойдем спать — пора уже. Завтра в Национальном дают оперу Сметаны! Что ж, откланяемся,— и он зевнул — воскликнула панн Майнау.— Ох и нехороший у тебя папа! — накинулась она на Тинду. — Это относилось уже к Важке, на лице которого отразилась обманутая надежда,— хотя сегодня он уже слышал пеНие Тинды и аккомпанировал ей.
В конце концов пани Майнау кинулась за помощью к Моуру.
Папочка, голубчик,— запела Тинда самым своим чарующим пианиссимо мелодию, которую хранила только для отца.— Ты ведь не можешь на самом деле хотеть лого! Ведь от этого, быть может, зависит мое будущее, если только оно у меня есть... И потом, не могу я уйти отсюда, пока из театра не дадут знать, что там решили обо мне, сюда позвонят по телефону, когда совещание в театре закончится, пани Майнау все уже устроила, один человек дежурит у телефона, а я не засну всю ночь, если не узнаю... Конечно, голубчик, папочка, мне здесь не нравится, но...
Тинда упрашивала отца, прильнув к его жилетке — как то любят делать красавицы со своими еще не старыми отцами, лаская их на людях так, как втайне ласкают любовников. Императорский советник только глазами моргал — и никогда еще не видел он свою дочь такой прекрасной.
И стало ему страшно жаль ее; а так как она сразу это поняла, то оба замолчали.
Если бы пан советник поддался искушению минуты, он ласково упрекнул бы дочь примерно такими словами:
«Опять роскошный туалет! Выглядишь ты в нем, правда, настоящей княгиней, ты великолепна — но как подумаю о счете портнихи, мороз пробирает, сапристи!»
Что бы она ответила?
Пожалуй — ничего по существу, или нечто такое, чтоб оставить отца в этом заблуждении; может быть, покраснела бы — а то, и не краснея, призналась бы, что платье это доставил сегодня утром рассыльный, исчезнув чуть ли прежде, чем появился; что в комнату к ней принесли эту роскошь в тот самый момент, когда она в полном отчаянии сидела над своим белым платьицем, освеженным бантиком ради сегодняшнего вечера,— в этом платье она уже пять раз пела на концертах и в Академии; что только уговоры и подстрекательства сидевшей у нее барышни Фафровой заставили ее примерить эту поэму из китайского шелка и еще какой-то ткани, которую не умели назвать ни она сама, ни Тонча; и что, увидев себя в зеркале, она уже ни за что на свете не согласилась бы надеть свои жалкие тряпки. В конце концов, обе общими усилиями разобрали каракули на парижской картонке, означающие адрес мистера Моура, и у нее гора свалилась с плеч, тем более, что и барышня Фафрова заехала за нею вечером тоже в бальном уборе, правда, пражского происхождения, но таком великолепном, что бедной Мальве никогда бы и не приснилось нечто подобное.
Вот что должна была бы рассказать Тинда отцу, если б хотела честно признаться, но в этом-то и заключалась опасность, которой отец ее желал избежать, а потому и оставил без внимания то, что заметил — или угадал — весь свет, особенно его искушенная дамская половина.
Вот почему пан императорский советник и поставщик двора не только не заговорил на эту тему, но даже не осмелился додумать ее до конца, ибо если бы он, не терпящий даже, чтобы Боудя выступал в футбольной команде под своей фамилией, додумал все до конца, то там, в этом конце, прочитал бы слово:
«Содерж...»
Нет! Он даже мысленно недочитал его.
— Послушай,— вместо этого спросил он дочь,— как сюда попал сын нашего Вацлава? Да еще к этому столу, в узкий круг избранных?
Пану советнику не надо было далеко отводить взор от лица дочери, чтобы узреть пламя, бьющее из очей молодого Незмары, который с такой неистовой силой пожирал взглядом Тинду, что вынужден был опереться на стол. Таким красноречивым был этот взгляд, что Вена, заметив наблюдение за собой, опустил голову, как грешник, захваченный врасплох.
Тинда же, пожав плечами, ответила отцу:
— Он встретился утром с Моуром на острове, когда тот заехал за мной, и Моур дал ему пригласительный билет — он ведь раздавал их, как миссионер святые образки. Удивляюсь, что не дал и старому Незмаре. Зат здесь наверняка присутствует тетушка Рези и, кто знает, может, и Маня со своим: когда мы проезжали мимо их дома, Моур велел остановиться и нарочно поднялся к ним, чтобы пригласить.
При имени своей второй дочери советник явно испугался, но тотчас, поднявшись на цыпочки, стал внимательно разглядывать зал в поисках Мани, о существовании которой совершенно забыл; и от этого ему тоже вдруг стало чего-то жаль, так жаль!
Именно в этот момент Боудя замахал платком, чтбы привлечь внимание отца; пан советник ответил ему несколькими элегантными жестами, а Тинда произвела над своей головой какие-то круговые пассы, которые могли быть поняты, как «идите сюда, к нам!».
Маня, вероятно, так их и поняла, потому что двинулась вперед, чуть не опрокинув стол, затем шагнула в сторону, чтобы стол обойти, но натолкнулась на мужа, который взял ее под локоток со словами:
— Нет, дорогая!
Арношт имел полное право не забывать, как отнесся пан советник к его отцу, сапожнику, да и к нему самому, во время венчания в церкви. Старому Зоуплне он вообще не подал руки, а молодому протянул один палец.
И Маня подавила порыв своего сердца, за которое кто-то будто тянул ее туда, к отцу и сестре, но, оказывается, не так уж сильно. Да оттуда уже и перестали звать их; к императорскому советнику подошел Моур и отвел его в сторону, а Тинда заговорила со своей учительницей.
Что говорил Уллику мистер Моур, не слышал никто даже из близстоящих. А говорил он вот что: пан советник, вы рассердились на меня за то, что я не хочу подписываться на акции вашего общества «Турбина», вернее, не хочу подписываться сразу? Рассердились, рассердились, иначе с чего бы вам так покидать мой праздник? Сэр Уллик! Я в акциях разбираюсь, я их покупаю или продаю, как мороженое мясо; если-они с запашком — не беру, напротив, в таком случае я сам от них избавляюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59