— Собирай, Жофка, что у тебя есть и что успеешь, и беги отсюда как можно скорее. Да не по главной лестнице, а по винтовой, она надежнее! На, возьми это, да торопись, теперь все пойдет быстро! — И он придвинул к ней конверт с деньгами, лежавший на столе.
Жофка не шевельнулась; она стояла, вытаращив полные слез глаза, зубы ее явственно выбивали дробь, отчего прерывистым становился протяжный жалостный вой, рвавшийся из ее горла. По виду ее нельзя было сказать, поняла ли она распоряжение Армина.
— Не слышишь, что говорю? Скорее прочь отсюда, не то погибнешь! — И он тряхнул ее, чтобы она очнулась и поняла положение.
А она, как будто его руки причинили ей сильную боль, заплакала навзрыд с детским упрямством и бросилась в его объятия, словно момент для этого был самым подходящим; вцепилась в его плечо:
— Без тебя не уйду!
Только эти слова и можно было разобрать под непрерывный лязг ее зубов и монотонный вой. Она соскользнула на пол, обняла его ноги, но тотчас выпрямилась и, не вставая с колен, вскрикнула пронзительно, как капризный ребенок,— видно, что-то страшное послышалось ей со стороны окна,— после чего продолжала выть.
Армии, сделав над собой усилие, разом вернул себе самообладание и рассудительность. В голове его вспыхнуло воспоминание о вчерашнем вечере, когда Жофка писала письмо, а он размышлял о своих отношениях с женщинами, и он подумал: «Быть может, эта Жофка — единственная, которая ради меня самого...»
Если и был подходящий момент испытать ее, то именно теперь, когда она вне себя от ужаса. Если он убедится, что для него возможно на свете счастье, и сделает это быстро — успеет еще бежать с ней отсюда за этим счастьем!
Он поднял ее, крепко обнял, поцеловал в губы и молвил с жаром:
— Беги же, дорогая моя девочка, гибель приближается с каждой минутой, жалко ведь, если погибнешь, такая молодая и хорошенькая — кто-нибудь еще будет счастлив с тобой. Уходи скорей и не забывай Армина Фрея, горбуна с «Папирки»! — И он опять пододвинул к ней конверт.
Жофка на него и не взглянула.
Она стала дергать Армина, схватила его за рукав и, постанывая от усилий, потащила к двери — он даже, подчиняясь ей, сделал несколько шагов. Нечеловеческая сила, с какой она увлекала его за собой, почти убедила его в том, что Жофка не притворяется. Но Армину нужно было еще большее доказательство. И, бросившись на кушетку, он заявил:
— В моей судьбе написано, что я погибну с «Па-пиркой», вместе с нею рухну в пропасть, как есть! Ты же, Жофка, беги и помни! Скорее, в любую минуту будет поздно!
Теперь притворялся он, ибо с уверенностью в ее любви в нем возрастала любовь к жизни. Неважно, кто она такая. Простая девка? Ну и что! Она единственная, кто его любит!
— Я боюсь одна, на лестнице темно, проводи меня, а потом хочешь, возвращайся! — молвила Жофка.
«Наивная хитрость! — решил Армии.— Едва мы окажемся внизу, она уже не пустит меня наверх!»
— Ты отлично знаешь, где выключатель, сто раз бегала вниз-вверх! Спасайся, пока возможно, а меня предоставь моей судьбе! — А сам не мог дождаться мгновения, когда встряхнется, возьмет ее за руку и скажет: «Пойдем!»
— Армии! — впервые назвала она его по имени.— Господом богом прошу, ради Христа — пойдем! Ой, мамочки, бежим! — В ее крике, в словах, привычных для девиц ее круга, слышалось подлинное отчаяние.— Ой, мне ужасти как страшно!
И она разревелась безутешно, как маленькая, всхлипывая и захлебываясь. Но скоро она подавила плач и кинулась к Армину, вцепилась в его запястье и так завопила, что лестница отозвалась эхом на этот вопль. Глаза ее вышли из орбит, на висках набрякли вены, у нее поистине был вид безумной.
Еще последнее испытание, и если она его выдержит — он будет принадлежать ей до самой смерти, он на руках вынесет ее отсюда, если понадобится...
Армии приподнялся на кушетке, сел, изображая крайний испуг.
— Слышала? — спросил ее голосом, от какого самому стало жутко.— Слышишь? — и показал на пол.
В эту минуту, правда, не слышно было ничего, но Армии, прислушавшись еще, поспешно вскочил, сунул конверт ей в руки, схватил ее за плечи, повернул и подтолкнул к выходу:
— Скорей же, скорей, не мешкай и не думай обо мне! Моя судьба решена бесповоротно. Но и ты оглянуться не успеешь, как погибнешь! Спасайся!
— Да тут мало, на двоих-то! — сорвалось вдруг у Жофки с совершенно иным оттенком — совсем не того ожидал Армии.
Он даже не сразу понял — чего мало; но дрожащая ее рука держала конверт...
— Ах! — вырвалось у него.— Денег тебе мало на двоих!
В голове его промелькнуло — она ведь видела, как он показывал свои деньги Уллику... И Армии мгновенно отрезвел.
— Значит, все-таки у тебя кто-то есть? Значит, ты зря отпиралась! Но того, что в конверте — а ты уже знаешь, что там такое,— достаточно, чтоб завести счастливую семью, так что оба молитесь за меня всю вашу жизнь!
Он уже насмехался, совсем забыв о грозной ситуации.
— И вовсе не поэтому,— с поразительным хладнокровием возразила Жофка,— а потому, как я уже на третьем месяце!
И она положила руку себе на живот.
— Женщина, поклянись! — вскричал Армии, бессознательно сжимая ее руки в своих, словно в тисках.
Чтобы исполнить его требование, Жофке пришлось силой выдернуть свою правую руку, и она подняла в клятве три дрожащих пальца.
— Что же ты вчера ничего не сказала?!
— Потому что вчера я еще не была уверена, только сейчас знаю точно!
Она говорила спокойно, изо всех сил подавляя волнение, и это удалось ей настолько, что зубы ее перестали стучать, хотя подбородок дрожал по-прежнему. Армии смотрел на нее в глубоком изумлении.
— Если это так, тогда...— Он помолчал, а потом сказал и сделал совсем не то, что собирался: — Тогда — на, возьми.
И, вынув из кармана кошель со всем своим состоянием, протянул его Жофке.
Но и она поступила совсем не так, как он ожидал. Она приняла кошель — правда, со слезами — и, подав ему руку, заторопилась уходить.
Это окончательно сбило Фрея с толку, хотя он и не понимал почему. Он не догадывался, что так и не сумел постичь душу Жофки, да и вообще ошибся в психологии женщин ее типа и рода — хотя сколько их прошло через его руки! Он не верил, что она может повести себя именно так, когда убедится в непоколебимости его решения; Армии понятия не имел, что в жизни такого сердца могут случаться моменты, когда оно в силах расстаться с самым дорогим человеком, приговоренным к смерти,— расстаться с болью, в горе — но и с покорностью судьбе.
Армина совершенно поставило в тупик то обстоятельство, что в поведении Жофки напрочь исчезла слезливая крикливость, вызванная непритворным ужасом, и что вопрос — жить им или умереть,— принял теперь почти характер торга.
Впрочем, он должен был себе признаться, что преувеличил опасность, чтобы напугать Жофку, и она, по-видимому, это разгадала. Сколько уже минут прошло, а не случилось ничего такого, что предвещало бы непосредственную гибель.
Но не в этом был выход для его желаний и надежд.
— Постой, Жофка,— по видимости спокойно остановил он ее.— Никто ведь тебе не поверит, что ты получила эти деньги честным способом, я дам тебе письменное подтверждение... Знаешь что, изложу-ка я свою последнюю волю, завещание сделаю — сядь пока!
Жофка села — в самом деле села! — на стул. Армии опустился на кушетку возле стола, взял лист бумаги, оставшийся от его сегодняшних трудов, и начал писать.
«Я, нижеподписавшийся, Армии Фрей, мастер переплетных дел и художник, в ожидании своей близкой и добровольной смерти, но в полном сознании и при здравом рассудке, завещаю и одновременно передаю моей любовнице Жофии Печуликовой, бывшей работнице фабрики «К. Уллик и Комп.», а ныне моей хозяйке, а также ребенку, которого она носит под сердцем от меня, сумму в сорок шесть тысяч крон».
Написав эти числа, он вдруг вспомнил, как загорелся в ее глазах огонек удовлетворенной алчности, когда он протягивал ей свой кошель. Какое же у нее выражение теперь, когда на нее никто не смотрит?
Он внезапно поднял голову и посмотрел на нее.
Жофка не следила за тем, что он пишет — она следила за его лицом с пристальным вниманием, и из глаз ее катились слезы, оставляя влажные бороздки на ее щеках, покрытых, словно персик, легким пушком. Таким взглядом, такими глазами смотрят на безвозвратно погибшего, умирающего человека.
«Если чему суждено случиться, так именно теперь»,— вдруг подумалось Армину; все тело его ощутило готовность к действиям, и тут...
Глухой гул прокатился от основания дома до самого верха, затем тотчас — словно пистолетный выстрел, и от угла комнаты до ног Жофки расселся пол, так внезапно, что она отскочила прямо со стулом.
Трещина в полу, ломаясь под прямыми углами соответственно паркетным плитам, была похожа на молнию; под плитами обнажилось белое деревянное перекрытие, но прежде, чем трещина достигла ног Жофки, что-то еще резко треснуло в полу, щелкнуло, зашуршало... Тут уж Жофка перестала колебаться, она и сообразить-то ничего не успела, вскрикнула — не только не своим, но и вообще нечеловеческим голосом, рванулась с места и помчалась к двери, словно несла ее какая-то невидимая сила. Ей и впрямь казалось, будто ноги не поспевают за ее стремлением, у дверей она споткнулась, гулко ударилась коленом о косяк, сломя голову слетела с лестницы — и крик ее ужаса был слышен еще, когда она уже бежала по мостику.
Армии, оставшись один, всплеснул руками и разразился самым горьким смехом, каким когда-либо смеялся в жизни; счастливым смех у него, пожалуй, никогда не был, все равно, смеялся ли он над другими или над собой. На сей раз он испытывал к осмеянному, то есть к самому себе, жгуче-горькое, жальливое сострадание: в первый раз поверил в женскую любовь — и впервые обманулся в женщине...
Зачем только он подверг Жофку такому сверхчеловеческому испытанию?! Не доводил бы до такой крайности — успел бы спастись вместе с ней, и еще долгие годы мог быть счастлив с нею и со своим ребенком...
Гром господень — со своим ребенком.
Ну да, это так, Жофка уносит с собой его ребенка! Какой же он зверь, что отпускает их без надежды свидеться, что же не бежит за ними?!
Быть может, есть еще время, хоть и очень мало, а он сидит тут и, словно для забавы, наблюдает, как большие массы, раскалываясь, увлекают за собой более мелкие, как медленно, медленно расщепляются они с едва слышным шорохом, как время от времени раздается сухой громкий звук, словно некий великан кряхтит под непосильным бременем...
А Армии загадывает: если вот эта трещина подойдет к носку моего ботинка раньше, чем я досчитаю до ста — значит, ребенок под сердцем у Жофки — не моя кровь; и когда получается так, как он загадал, он отодвигает ногу подальше и снова считает до ста в отчаянной надежде, что уж на этот-то раз...
Армии считает с бешеной скоростью, чтобы на сей раз трещина не догнала его, потому что если он успеет досчитать до ста — он спасется вслед за своим ребенком!
Вдруг он прервал безумную игру, провел ладонью по лбу, за которым таился ненормальный мозг; усилием воли преодолел головокружительное, щекочущее в горле — и стягивающее горло, затрудняя дыхание, наслаждение, доставляемое ему тем, что вот он стоит лицом к лицу со стремительно нарастающей опасностью, стоит до последнего мгновения, когда еще можно будет избежать ее... Но что это?!
Откуда-то сверху донеслось до него жалобное мяуканье, тоненький, совсем еще детский кошачий голосок — Армии узнал бы его среди тысяч: то была Фатиме, единственная оставшаяся у него из помета от тех персидских «лавалек», что принес ему в прошлом году Лейб Блюмендуфт. Ее родители и братья с сестрами погибли от жестоких холодов этой зимы, выжила одна Фатиме.
Жалобное мяуканье раздавалось вновь и вновь откуда-то с непонятной высоты. Куда она забилась, почему не убежала с остальными? Фатиме всегда сторонилась прочих кошек, словно цыганская принцесса, и это теперь обернулось ей во зло.
Армину немыслимо было оставить здесь это лицемерное созданьице с опалесцирующими глазками и пушистой, как гагачий пух, шерсткой — единственную в Праге «лавальку». Забралась, конечно, на чердак и теперь сидит у люка, просит, чтобы ее впустили.
Но Фатиме была не на чердаке. Когда Армии позвал ее по имени — а на это она всегда отзывалась, где бы ни находилась,— ее радостное мяуканье ответило... с крыши.
Слуховое окошко под самым шпилем на куполе было открыто. Армии просунул в него голову и сразу, несмотря на серые сумерки, еще стоящие здесь, обнаружил беглянку. Котенок сидел на самом верху купола, куда только смог взобраться; едва увидев хозяина, мяукнул удовлетворенно и замурлыкал, уверенный, что хозяин обязательно ему поможет.
Армии заговорил с ним самым сладким голосом, подзывая к себе. Фатиме переступила всеми четырьмя лапками и ответила мяуканьем — мол, я бы и рада, да очень боюсь двинуться с места. Даже мордочка у нее задрожала, как подбородок у Жофки — у Фатиме так было всегда, когда она подкарауливала птичку или вообще ожидала что-то для себя приятное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59