Барышни из «Лютни», напротив, с немым изумлением глядели на эту Тинду, так страшно отличавшуюся от стройной красавицы, что пела когда-то с ними вместе...
Оба Незмары подоспели, когда свадьба уже выходила из церкви. Вена, апатичный, как бывают иногда выздоравливающие, прошел было мимо, но отец привлек его внимание:
— Глянь-ка, наша барышня Тинда замуж выходит! Новобрачные как раз показались на паперти.
— Что? Что ты сказал? — Вена дважды повторил вопрос.— Это? Это — Тинда?!
То, что вершилось после этого в его душе, было очень похоже на пробуждение от чудесного сна, на возвращение к действительности, которую следует принимать такой, какова она есть. Одним словом, то было самое совершенное разочарование, какого только мог пожелать сыну старый Незмара, пускай в его словарном запасе и не было такого выражения.
Если бы Тинда не встала после нервной горячки, сына сторожа охватило бы неотступное, гложущее, глубокое горе; мертвая, она продолжала бы жить в его сердце — но эта, нынешняя, живая Тинда совсем убила в нем ту Тинду, а если и не совсем, то еще того хуже: она убивала ту ежедневно. Потому что всякий раз, когда Вена, сидя в лодке или на бревнах, вспоминал то, что было, когда вставал перед ним образ Тинды самых интимных минут — рядом тотчас возникала фигура сегодняшней, с ее расплывшимися формами, какими одарило ее здоровье после болезни, вернувшееся в десятикратном размере,— и все сладостные реминисценции Вены разлетались как дым.
Окончательный переворот в чувствах Вены, сделавший неприятными даже воспоминания, проявился особым образом. Когда Незмары остались единственными обитателями «Папирки», Вена, воспользовавшись отсутствием отца, перебрался в бывшую Тиндину спальню и поставил свою кровать на то самое место, где некогда стояло ее ложе. Теперь же, после свадьбы Тинды, он снова стал ночевать в родной лачуге. Старик, заметив это, проворчал:
— Багром-то чуть не убило парня, зато, кажись, выбило ее из его башки!
Это оказалось к лучшему во всех отношениях: Вена начал наконец-то уделять внимание и другим вещам, кроме поплавка, и когда отец увидел у него в руках старые записи лекций — понял: все вернулось на правильный путь; лишним подтверждением чему было возвращение Вены к тяжелой атлетике от легкой.
А Рудольф Важка был на семьдесят седьмом небе, ибо хотя внешность Тинды претерпела метаморфозу — так сказать, от образа цветка к образу весьма округленного плода,— голос ее, этот феноменальный орган, вернулся к ней с восстановлением здоровья во всей полноте и свежести, и пани Майнау высказывала свое изумление этим обстоятельством в самых энергичных выражениях театрального жаргонад Но когда она намекнула на необходимость лечиться от ожирения, прежде чем возобновить попытки попасть на оперную сцену — Тинда наотрез отвергла самую мысль о сцене и повторяла эту свою резолюцию всякий раз, как кто-либо предлагал ей карьеру оперной певицы, а это случалось нередко после ее новых триумфов в концертах и ораториях.
— Посмотрите, как выглядит Богуславская в роли Маргариты! — отвечала Тинда на все уговоры.— А я ведь вдвое моложе...
«...но уже сегодня такая же!» — это дополнение Тинда оставляла про себя после того, как ей несколько раз на это возразили.
Она удовольствовалась славой замечательной исполнительницы песен и ораторий, без которой не могло обойтись ни одно сколько-нибудь выдающееся мероприятие такого рода. И именно песня вырвалась из ее груди, когда впервые после болезни она поддалась наконец на многодневные уговоры и заманивания Рудольфа Важки, который погожими деньками сиживал с нею, выздоравливающей, в городском сквере у музея — в том самом, где он когда-то увидел ее с молодым Незмарой. Однако ему и в голову не приходило вспоминать об этом случае.
Если добавить, что песня, которую она впервые запела после болезни, была сочинением Рудольфа Важки, посвященным ей же, никого, пожалуй, не удивит, что счастливый композитор пал к ее ногам — и поднялся с колен ее признанным женихом!
Свадьба, разумеется, ограничилась самым узким кругом, расширить который было попросту невозможно. Тетушка с дядюшкой Папаушеггом, чьи усы стали еще пышнее, поскольку живописец Паноха так и не обстриг их, зато и сам не лишился уха — если требуется, упомянем, что на следующее же утро после вызова на дуэль оба накрепко забыли об этом... Далее присутствовали: императорский советник, невеста с женихом, да шестым — доктор Зоуплна, всего народу на три фиакра. Доктор Манечка не могла оставить дом, связанная своими сынишками-близнецами, которых нельзя было тащить в церковь.
Старого Зоуплну все утро тщетно уламывали сноха с сестрой, и лишь когда за ним явился сам императорский советник, старик согласился прийти к обеду — чем наконец и выдернута была заноза, целый год торчавшая в сердце старого сапожника.
Императорский советник был воплощением прекрасного настроения. Жилось ему теперь отлично, как он поминутно всех уверял, причем даже тогда — и особенно тогда,— когда его никто об этом не спрашивал, и делал это с упорством, выдававшим его опасения, что ему не поверят. Теперешнее его занятие — он сделался местным агентом по продаже изделий бумажной промышленности — заставляло его постоянно быть на ногах, а это поддерживало его здоровье и помогало соблюдать стройность. Для хранения наличности он уже не нуждался в несгораемом шкафе, и весь его торговый баланс сводился к единственному принципу розничных агентов: «Зарабатываю на все, что мне нужно, одни открытки с видами приносят мне достаточно на сигары и пиво!» При этом он даже не сознавал всего пафоса дистанции между прежним и нынешним «императорским советником Сапристи», как его именовали теперь, причем даже в глаза...
Все это ничуть его не удручало, напротив, он был только благодарен такой превосходной рекламе, ибо в торговых делах знакомство — это все, а императорский советник Сапристи стал в Праге широко известной фигурой, пользующейся уважением как жертва несчастья. Не будь этого несчастья — быть бы ему нынче миллионером...
Самой большой ошибкой было, по его мнению, то, что из коммандитного товарищества сделали акционерное общество!
На свадьбе старшей дочери он совершенно примирился со своим зятем доктором Зоуплной и его отцом и весьма пространно разглагольствовал о том, что гора с горой не сходится, но близким людям весьма желательно сойтись в доброй воле и дружестве.
К тому времени свадебные гости уже несколько захмелели, и доктор Зоуплна, этот некогда заклятый враг всякого, даже самого незначительного проявления мещанства, тоже поднял бокал за здоровье обоих дедушек, которых поздравил с тем, как им повезло: не придется им, как бывает в других семьях, ревновать друг друга, ибо на каждого из них приходится по одному внучку на выбор. Тост этот вызвал сердечный отклик в семейном кружке, императорский советник пошутил, что «пан отец», сиречь старый Зоуплна, до сих пор владел обоими внучатами, а теперь придется ему уступить пятьдесят процентов; старый Зоуплна, тронутый сердечностью императорского советника, стал ему возражать, и все заговорили наперебой, как уж водится на свадьбах или крестинах в разгар веселья.
Манечка смотрела на своего мужа сквозь сигарный дым и вдруг поняла, что удивляется — как это он, обычно упрямый отрицатель всех наркотических средств, ярый антиалкоголик, курит теперь одну сигару за другой, пьет, как заведенный, и, розовый, развеселый, обменивается плоскими банальностями с прочими четырьмя мужчинами, столь же блаженно наслаждающимися табачным дымом и пивными испарениями, как и он. Ей стоило известных усилий увидеть в нем былого своего провожатого на пути из университета, когда души их блуждали по надзвездным высотам, тесно прильнув друг к другу, в то время как сами они внизу, на земле, соблюдали между собой должное расстояние. Вспоминались ей первые месяцы брачной жизни, когда Арношт еще явно сожалел о прошлом и частенько устремлял взоры в направлении его астрономической Каабы в Коширжах. Теперь он и думать о ней перестал, и Маня, размышляя об этом, сочла нужным решить вопрос, который из двух Арноштов ей милее — тот, прежний, или этот, нынешний; однако решение этого вопроса она отложила на будущее.
Потом задумчивый взор ее упал на Тинду, тоже глубоко погруженную в мечтательность, в которой после болезни она пребывала большую часть дня; отмечая про себя, как постепенно слабеет работа маленьких губок одного из младенцев над ее соском — второй малыш уже заснул,— Маня подумала, что четверть года назад сестра причесывала свои серебристо-светлые волосы совершенно иначе, чем теперь, когда щеки ее сделались значительно шире висков. Завтра Тинда приступит к исполнению своих окончательных в жизни обязанностей — супруги владельца музыкальной школы, в которой вместе с мужем составит весь преподавательский персонал.
Вообще все три дамы как-то примолкли под шумный говор мужчин; притихла и тетушка Рези, внимательно вглядываясь в лица своих племянниц, которым она так много лет заменяла мать.
Но вот замолчали и мужчины.
Дядюшка Папаушегг, собираясь произнести тост, постучал ножом по стакану, хотя тишина была полная.
В это время заснуло дитя на коленях Мани, отвалилось от груди, как насосавшаяся пиявка. Маня встала, унесла его в другую комнату, положила к братику в колыбельку. Затем, постояв в нерешительности, доктор медицины Мария Уллик-Зоуплнова в охотку зевнула... Уснула бы стоя!
Быть может, именно в этот момент старый влтавский пират Вацлав Незмара пробудился от дремоты, которой предавался, сидя в лодке, удерживаемой на месте камнем вместо якоря. В руках Вацлав держал удочку, но заботился он только об одном — как бы согнуть спину так, чтобы как можно полнее подставить ее солнцу, палящему с заката. Поистине примечательно, что теперь, когда у него пошло такое блаженное житье, какое только в силах себе представить ночной сторож,— житье без контрольных часов, на которых нужно было бы отмечаться каждый час,— он дремал с наслаждением, доныне неизведанным. Тем более, в такую погоду, как сегодня, когда самому глупому карасю не придет на ум соблазниться наживкой, а рыбаку выдергивать удочку, если леска натянется, а тем более менять приманку. Но дрема эта была, разумеется, как у кота, чаще всего с полуоткрытыми глазами, от которых не ускользнет даже самое незаметное шевеление вокруг; но с другой стороны, очнуться от такой дремы стоит немалых усилий. Именно в таком состоянии и находился старый Вацлав.
Сквозь эту дрему он уже довольно долго наблюдал за каким-то человеком на Карлинской набережной, который все время делал нечто вроде плавательных движений, как будто собирался прыгнуть в воду. Дремлющим разумом старый Незмара понимал, что такого быть не может, поскольку человек этот был одет, и даже слишком тепло одет по нынешней жаре, да и вообще, кому втемяшится в голову бросаться в воду, не говоря о том, что это запрещено. Или этот чудак, размахивающий руками, как ощипанный гусь крыльями, собирается взлететь?
Ах, чтоб тебя двадцать семь раз перевернуло! Да ведь эти «гимнастические упражнения» незнакомца адресованы ему, Незмаре!
Теперь уже и слух его очнулся от прострации, и он расслышал ужасно громкий, отражающийся от всех стен на набережной, кашель — сигнал Лейба Блюмен-дуфта!
Незмара бросил удочку и изо всех сил погреб к Лейбу — и чуть весла не упустил, вдруг испугавшись собственной мысли: он-то поспешал по привычке, чтоб поскорее угодить пану Армину, который ждет не дождется этого Блюмендуфта... Право, старик перекрестился бы, если б руки не были заняты веслами. Только теперь старый Незмара окончательно очухался от проклятой дремоты на солнцепеке. И подумал: «Ну постой же, полячишка, сыграю я с тобой штуку!»
— Кошки есть?! — крикнул он старый пароль, но ему и не было нужды представляться таким образом: Блюмендуфт сразу его узнал.
— Ис'р Фрей ц хаузе унд цу шпрехен? 1 — поспешно спросил он.
— Яволь! — ответил Вацлав, и они поплыли.
— Быстрее! Быстрее! — подгонял его Лейб, меча взоры по набережной, но ни на земле, ни на воде не было никакого соглядатая — они были одни на реке, две возвышенные души.
Все же Лейб испустил громкий вздох облегчения, когда они заплыли в лагуну между островами, и засыпал Вацлава торопливыми расспросами, которые тот понимал тем меньше, чем явственнее был польский акцент еврея.
— Тссс! — шикнул старик на гостя, а так как не мог приложить палец к губам, то просто зыркнул глазами вправо-влево, как если бы в кустах притаились толпы шпионов.
Блюмендуфт понял, сделал испуганные глаза, пригнулся и всю дальнейшую дорогу даже не пикнул.
1 Дома ли Фрей и можно ли с ним говорить? (евр. жарг.)
Причалили с величайшими предосторожностями и под непрерывное «тссс!» Вацлава, который, высоко поднимая ноги, пошел по песку на цыпочках, все время оборачиваясь и тщательно следя, чтобы и Блюмендуфт принимал такие же меры для соблюдения тишины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Оба Незмары подоспели, когда свадьба уже выходила из церкви. Вена, апатичный, как бывают иногда выздоравливающие, прошел было мимо, но отец привлек его внимание:
— Глянь-ка, наша барышня Тинда замуж выходит! Новобрачные как раз показались на паперти.
— Что? Что ты сказал? — Вена дважды повторил вопрос.— Это? Это — Тинда?!
То, что вершилось после этого в его душе, было очень похоже на пробуждение от чудесного сна, на возвращение к действительности, которую следует принимать такой, какова она есть. Одним словом, то было самое совершенное разочарование, какого только мог пожелать сыну старый Незмара, пускай в его словарном запасе и не было такого выражения.
Если бы Тинда не встала после нервной горячки, сына сторожа охватило бы неотступное, гложущее, глубокое горе; мертвая, она продолжала бы жить в его сердце — но эта, нынешняя, живая Тинда совсем убила в нем ту Тинду, а если и не совсем, то еще того хуже: она убивала ту ежедневно. Потому что всякий раз, когда Вена, сидя в лодке или на бревнах, вспоминал то, что было, когда вставал перед ним образ Тинды самых интимных минут — рядом тотчас возникала фигура сегодняшней, с ее расплывшимися формами, какими одарило ее здоровье после болезни, вернувшееся в десятикратном размере,— и все сладостные реминисценции Вены разлетались как дым.
Окончательный переворот в чувствах Вены, сделавший неприятными даже воспоминания, проявился особым образом. Когда Незмары остались единственными обитателями «Папирки», Вена, воспользовавшись отсутствием отца, перебрался в бывшую Тиндину спальню и поставил свою кровать на то самое место, где некогда стояло ее ложе. Теперь же, после свадьбы Тинды, он снова стал ночевать в родной лачуге. Старик, заметив это, проворчал:
— Багром-то чуть не убило парня, зато, кажись, выбило ее из его башки!
Это оказалось к лучшему во всех отношениях: Вена начал наконец-то уделять внимание и другим вещам, кроме поплавка, и когда отец увидел у него в руках старые записи лекций — понял: все вернулось на правильный путь; лишним подтверждением чему было возвращение Вены к тяжелой атлетике от легкой.
А Рудольф Важка был на семьдесят седьмом небе, ибо хотя внешность Тинды претерпела метаморфозу — так сказать, от образа цветка к образу весьма округленного плода,— голос ее, этот феноменальный орган, вернулся к ней с восстановлением здоровья во всей полноте и свежести, и пани Майнау высказывала свое изумление этим обстоятельством в самых энергичных выражениях театрального жаргонад Но когда она намекнула на необходимость лечиться от ожирения, прежде чем возобновить попытки попасть на оперную сцену — Тинда наотрез отвергла самую мысль о сцене и повторяла эту свою резолюцию всякий раз, как кто-либо предлагал ей карьеру оперной певицы, а это случалось нередко после ее новых триумфов в концертах и ораториях.
— Посмотрите, как выглядит Богуславская в роли Маргариты! — отвечала Тинда на все уговоры.— А я ведь вдвое моложе...
«...но уже сегодня такая же!» — это дополнение Тинда оставляла про себя после того, как ей несколько раз на это возразили.
Она удовольствовалась славой замечательной исполнительницы песен и ораторий, без которой не могло обойтись ни одно сколько-нибудь выдающееся мероприятие такого рода. И именно песня вырвалась из ее груди, когда впервые после болезни она поддалась наконец на многодневные уговоры и заманивания Рудольфа Важки, который погожими деньками сиживал с нею, выздоравливающей, в городском сквере у музея — в том самом, где он когда-то увидел ее с молодым Незмарой. Однако ему и в голову не приходило вспоминать об этом случае.
Если добавить, что песня, которую она впервые запела после болезни, была сочинением Рудольфа Важки, посвященным ей же, никого, пожалуй, не удивит, что счастливый композитор пал к ее ногам — и поднялся с колен ее признанным женихом!
Свадьба, разумеется, ограничилась самым узким кругом, расширить который было попросту невозможно. Тетушка с дядюшкой Папаушеггом, чьи усы стали еще пышнее, поскольку живописец Паноха так и не обстриг их, зато и сам не лишился уха — если требуется, упомянем, что на следующее же утро после вызова на дуэль оба накрепко забыли об этом... Далее присутствовали: императорский советник, невеста с женихом, да шестым — доктор Зоуплна, всего народу на три фиакра. Доктор Манечка не могла оставить дом, связанная своими сынишками-близнецами, которых нельзя было тащить в церковь.
Старого Зоуплну все утро тщетно уламывали сноха с сестрой, и лишь когда за ним явился сам императорский советник, старик согласился прийти к обеду — чем наконец и выдернута была заноза, целый год торчавшая в сердце старого сапожника.
Императорский советник был воплощением прекрасного настроения. Жилось ему теперь отлично, как он поминутно всех уверял, причем даже тогда — и особенно тогда,— когда его никто об этом не спрашивал, и делал это с упорством, выдававшим его опасения, что ему не поверят. Теперешнее его занятие — он сделался местным агентом по продаже изделий бумажной промышленности — заставляло его постоянно быть на ногах, а это поддерживало его здоровье и помогало соблюдать стройность. Для хранения наличности он уже не нуждался в несгораемом шкафе, и весь его торговый баланс сводился к единственному принципу розничных агентов: «Зарабатываю на все, что мне нужно, одни открытки с видами приносят мне достаточно на сигары и пиво!» При этом он даже не сознавал всего пафоса дистанции между прежним и нынешним «императорским советником Сапристи», как его именовали теперь, причем даже в глаза...
Все это ничуть его не удручало, напротив, он был только благодарен такой превосходной рекламе, ибо в торговых делах знакомство — это все, а императорский советник Сапристи стал в Праге широко известной фигурой, пользующейся уважением как жертва несчастья. Не будь этого несчастья — быть бы ему нынче миллионером...
Самой большой ошибкой было, по его мнению, то, что из коммандитного товарищества сделали акционерное общество!
На свадьбе старшей дочери он совершенно примирился со своим зятем доктором Зоуплной и его отцом и весьма пространно разглагольствовал о том, что гора с горой не сходится, но близким людям весьма желательно сойтись в доброй воле и дружестве.
К тому времени свадебные гости уже несколько захмелели, и доктор Зоуплна, этот некогда заклятый враг всякого, даже самого незначительного проявления мещанства, тоже поднял бокал за здоровье обоих дедушек, которых поздравил с тем, как им повезло: не придется им, как бывает в других семьях, ревновать друг друга, ибо на каждого из них приходится по одному внучку на выбор. Тост этот вызвал сердечный отклик в семейном кружке, императорский советник пошутил, что «пан отец», сиречь старый Зоуплна, до сих пор владел обоими внучатами, а теперь придется ему уступить пятьдесят процентов; старый Зоуплна, тронутый сердечностью императорского советника, стал ему возражать, и все заговорили наперебой, как уж водится на свадьбах или крестинах в разгар веселья.
Манечка смотрела на своего мужа сквозь сигарный дым и вдруг поняла, что удивляется — как это он, обычно упрямый отрицатель всех наркотических средств, ярый антиалкоголик, курит теперь одну сигару за другой, пьет, как заведенный, и, розовый, развеселый, обменивается плоскими банальностями с прочими четырьмя мужчинами, столь же блаженно наслаждающимися табачным дымом и пивными испарениями, как и он. Ей стоило известных усилий увидеть в нем былого своего провожатого на пути из университета, когда души их блуждали по надзвездным высотам, тесно прильнув друг к другу, в то время как сами они внизу, на земле, соблюдали между собой должное расстояние. Вспоминались ей первые месяцы брачной жизни, когда Арношт еще явно сожалел о прошлом и частенько устремлял взоры в направлении его астрономической Каабы в Коширжах. Теперь он и думать о ней перестал, и Маня, размышляя об этом, сочла нужным решить вопрос, который из двух Арноштов ей милее — тот, прежний, или этот, нынешний; однако решение этого вопроса она отложила на будущее.
Потом задумчивый взор ее упал на Тинду, тоже глубоко погруженную в мечтательность, в которой после болезни она пребывала большую часть дня; отмечая про себя, как постепенно слабеет работа маленьких губок одного из младенцев над ее соском — второй малыш уже заснул,— Маня подумала, что четверть года назад сестра причесывала свои серебристо-светлые волосы совершенно иначе, чем теперь, когда щеки ее сделались значительно шире висков. Завтра Тинда приступит к исполнению своих окончательных в жизни обязанностей — супруги владельца музыкальной школы, в которой вместе с мужем составит весь преподавательский персонал.
Вообще все три дамы как-то примолкли под шумный говор мужчин; притихла и тетушка Рези, внимательно вглядываясь в лица своих племянниц, которым она так много лет заменяла мать.
Но вот замолчали и мужчины.
Дядюшка Папаушегг, собираясь произнести тост, постучал ножом по стакану, хотя тишина была полная.
В это время заснуло дитя на коленях Мани, отвалилось от груди, как насосавшаяся пиявка. Маня встала, унесла его в другую комнату, положила к братику в колыбельку. Затем, постояв в нерешительности, доктор медицины Мария Уллик-Зоуплнова в охотку зевнула... Уснула бы стоя!
Быть может, именно в этот момент старый влтавский пират Вацлав Незмара пробудился от дремоты, которой предавался, сидя в лодке, удерживаемой на месте камнем вместо якоря. В руках Вацлав держал удочку, но заботился он только об одном — как бы согнуть спину так, чтобы как можно полнее подставить ее солнцу, палящему с заката. Поистине примечательно, что теперь, когда у него пошло такое блаженное житье, какое только в силах себе представить ночной сторож,— житье без контрольных часов, на которых нужно было бы отмечаться каждый час,— он дремал с наслаждением, доныне неизведанным. Тем более, в такую погоду, как сегодня, когда самому глупому карасю не придет на ум соблазниться наживкой, а рыбаку выдергивать удочку, если леска натянется, а тем более менять приманку. Но дрема эта была, разумеется, как у кота, чаще всего с полуоткрытыми глазами, от которых не ускользнет даже самое незаметное шевеление вокруг; но с другой стороны, очнуться от такой дремы стоит немалых усилий. Именно в таком состоянии и находился старый Вацлав.
Сквозь эту дрему он уже довольно долго наблюдал за каким-то человеком на Карлинской набережной, который все время делал нечто вроде плавательных движений, как будто собирался прыгнуть в воду. Дремлющим разумом старый Незмара понимал, что такого быть не может, поскольку человек этот был одет, и даже слишком тепло одет по нынешней жаре, да и вообще, кому втемяшится в голову бросаться в воду, не говоря о том, что это запрещено. Или этот чудак, размахивающий руками, как ощипанный гусь крыльями, собирается взлететь?
Ах, чтоб тебя двадцать семь раз перевернуло! Да ведь эти «гимнастические упражнения» незнакомца адресованы ему, Незмаре!
Теперь уже и слух его очнулся от прострации, и он расслышал ужасно громкий, отражающийся от всех стен на набережной, кашель — сигнал Лейба Блюмен-дуфта!
Незмара бросил удочку и изо всех сил погреб к Лейбу — и чуть весла не упустил, вдруг испугавшись собственной мысли: он-то поспешал по привычке, чтоб поскорее угодить пану Армину, который ждет не дождется этого Блюмендуфта... Право, старик перекрестился бы, если б руки не были заняты веслами. Только теперь старый Незмара окончательно очухался от проклятой дремоты на солнцепеке. И подумал: «Ну постой же, полячишка, сыграю я с тобой штуку!»
— Кошки есть?! — крикнул он старый пароль, но ему и не было нужды представляться таким образом: Блюмендуфт сразу его узнал.
— Ис'р Фрей ц хаузе унд цу шпрехен? 1 — поспешно спросил он.
— Яволь! — ответил Вацлав, и они поплыли.
— Быстрее! Быстрее! — подгонял его Лейб, меча взоры по набережной, но ни на земле, ни на воде не было никакого соглядатая — они были одни на реке, две возвышенные души.
Все же Лейб испустил громкий вздох облегчения, когда они заплыли в лагуну между островами, и засыпал Вацлава торопливыми расспросами, которые тот понимал тем меньше, чем явственнее был польский акцент еврея.
— Тссс! — шикнул старик на гостя, а так как не мог приложить палец к губам, то просто зыркнул глазами вправо-влево, как если бы в кустах притаились толпы шпионов.
Блюмендуфт понял, сделал испуганные глаза, пригнулся и всю дальнейшую дорогу даже не пикнул.
1 Дома ли Фрей и можно ли с ним говорить? (евр. жарг.)
Причалили с величайшими предосторожностями и под непрерывное «тссс!» Вацлава, который, высоко поднимая ноги, пошел по песку на цыпочках, все время оборачиваясь и тщательно следя, чтобы и Блюмендуфт принимал такие же меры для соблюдения тишины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59