Заносчивость отпрысков патрицианских семейств Нового Места была сегодня чувствительно наказана, и этот факт не могло изменить то обстоятельство, что «Рапид» явился на поле «Патриция» с новым вратарем. Еще больше пикантности заключалось в таком обороте дел для «Патриция», всегда счастливого и умеющего дипломатически избегать возможного поражения, когда выяснилось, в каком социальном противостоянии находятся побежденный форвард Боудя Уллик, сын «придворного поставщика», и победитель — Вацлав Незмара, сын сторожа на фабрике его отца!
Все это, конечно, чувствовал и сам Незмара. И чтобы уклониться от встреч с молодым хозяином, он теперь уезжал с острова и возвращался в жалкую хибарку, стиснутую фабричными сараями, в которой жил со своим отцом, на лодке по реке. Но как-то раз они нечаянно столкнулись в городе: сын и помощник сторожа, как обычно, снял шляпу перед сыном человека, который мог выгнать его отца с работы в любой выплатной день. А молодой «патриций», обычно отвечавший прикосновением руки к полям своей шляпы, если бывал в хорошем настроении, или хотя бы небрежно брошенным — на сей раз прошел мимо Вацлава словно лунатик, устремив взоры в пространство...
С того раза Вацлав не только перестал избегать молодого хозяина, но даже прямо ловил его, чтобы... не поздороваться и показать, что он тоже отлично умеет не видеть, если постарается.
А что Вацлав старался, ясно было по тому, как он багровел под своим цилиндром, и, сжимая кулаки в карманах, широко расставлял локти, и не уступал дороги, так что молодому хозяину нередко приходилось описывать элегантную дугу — доказательство того, что он все-таки видит, хоть и не смотрит. И вместо «сервус» Боудя произносил теперь словечко «соцан» — правда, не совсем при встрече, а чуточку погодя, когда они уже разминутся, и так осторожно, чтоб Незмара не расслышал. Ибо одно помышление о лапищах рапидского вратаря вызывало у Боуди мурашки за ушами, по крайней мере, пока уши эти находились в радиусе действия Вацлава.
Других последствий выступление Незмары в роли вратаря «Рапида» не имело, и опасаться было нечего, ибо старый Незмара, очевидец сыновнего торжества, после матча самоуверенно махнул рукой и сказал:
— Не бойся, малыш, ни молодой, ни старый не могут нам ничего сделать!
А в таком вопросе на папеньку можно было положиться.
Да и что Вацлаву до неприязни Боуди, когда приязнь его сестры...
Ах, Тинда!
Сколь пламенной была она в тот вечер!
Ее обнаженные руки вырвались навстречу ему сквозь решетку, подобные двум языкам белого пламени, каким пылала и вся Тинда.
И когда она заговорила, было в ее голосе что-то вроде всхлипа ребенка, получившего долгожданный подарок — ведь первая вспышка радости бывает так похожа на рыдание!
— Вашичек, что же ты так долго не приходил?!
Не успел он ответить, как ее горячие руки обвились вокруг его шеи, и подарен ему был такой поцелуй, о возможности какого ему еще и не снилось. Поцелуй того сорта, о каком без преувеличения можно сказать, что он выпивает всю душу,— и вцепившийся в прутья решетки Вацлав, этот закаленный спортсмен, вынужден был ловить воздух ноздрями, а у Тинды бурно вздымались плечи еще долго после этой ферматы в песне без слов и мелодии.
Вообще тот вечер...
Никогда еще Вацлав с такой болью и с таким блаженством не чувствовал, что решетка на окне Тинды есть преграда между его адом и раем. Если бы он знал историю о рыцаре, который осаждал замок прекрасной вдовы, чтобы с бою добыть ее руку, но сам попал в плен и, посаженный в железную клетку на башне, должен был смотреть на свою даму, которая ежедневно представала перед ним во всей своей красоте и без единого покрова,— Вацлав наверняка сравнил бы свою участь с уделом того рыцаря. Ибо, если не считать решетки, покровов на Тинде в тот вечер тоже было очень мало.
Прежде ему иной раз приходило на ум, что он попросту предмет извращенной забавы довольно безнравственной девы, удобным образом ограждавшей свою полуневинность железной решеткой, предоставляя ему ровно столько наслаждения, сколько эта решетка позволяла. Но в тот вечер он знал твердо — не будь этих кованых прутьев, их ночь закончилась бы с пением жаворонка — вернее, воробья, поскольку иных певчих птиц в пределах «Папирки» не водилось.
Прежде Тинда, случалось, мучила его вспышками невероятной нежности, в последний момент отступая от его жадных рук; сегодня она лежала грудью на подоконнике, совершенно истомленная желанием, и обнимала его за шею, и жаркое дыхание рвалось из ее полуоткрытых губ, такое невыразимо сладостное и благовонное, что не сравнить его ни с какими ароматами цветов, а он впитывал его с еще большей алчностью, чем ее страстные слова, сегодня лишенные всякой фривольности, до которой обычно она бывала охотница. И сегодня она совсем не сопротивлялась его жадным рукам.
Кто знает, долго ли продолжалось бы это единоборство, если б не вмешалась полная луна, врагиня влюбленных. Она выкатилась из плотных облаков столь внезапно и ударила лучами в стену виллы столь резко, что Вацлаву оставалось лишь позорно бежать. Очнулся он уже только в своем убежище, не зная даже, сколько длилось его опьянение; губы его пылали, на шее, которую так долго обнимали горячие руки Тинды, он ощутил вдруг холод.
В пролетарском парне заговорило некое сожалительное удивление тем, какая разница между ласками, познанными им в доступных объятиях, и любовью принцесс, чье дыхание благовонно, принцесс в роскошном ночном уборе с рукавами, спускающимися до полу и предназначенными только для того, чтобы обнажать закрытое.
Потом в мозгу его молнией блеснуло:
«Патриций» — «Рапид» 0 : 2!
Ну да, вот в чем секрет жаркой нежности барышни Улликовой, которая до сих пор дразнила его, этого льва за решеткой, отнимала свои ручки, тогда как сегодня полностью отдавала их ему на съедение!
Вацлав, конечно же, разглядел Тинду на веранде клуба в окружении всей аристократической компании «Патриция» и с надлежащим чувством отметил про себя ее демонстративную овацию, явно адресованную ему; потому-то и был он уверен, что сегодня она явится к «испанской серенаде», как она это называла, ссылаясь на обычай испанских красавиц принимать своих поклонников наедине не иначе, как за «железной дуэньей», сиречь решеткой.
Все это произошло в разгар спортивного сезона, отсюда и новая вспышка чувства, и неожиданная благосклонность Тинды — она словно хотела вознаградить Вацлава за все его страдания.
А страдал молодой Незмара ужасно; он не смотрел на любовь как на флирт, о котором забываешь на другой день. И вовсе непостижимым было ему старание Тинды положить конец этой нелепой интриге.
Она же, испуганная бурным кипением его чересчур жаркой крови, совершенно всерьез считала, что первое же их ночное свидание будет, как она сказала, и последним.
Но Незмара не пропускал ни одной ночи, чтобы убедиться — она действительно больше не придет. Тинда не подходила к окну целую неделю.
Но как-то в воскресенье по дороге в церковь она повстречала его на главном проспекте и мгновенно, по отчаянному выражению его глаз, безошибочно разгадала его намерение преградить ей путь. Ей достаточно было нахмурить гордый лоб и тихо, со злостью, бросить: «Это что такое?!» — и Вацлав прошел мимо.
Но ночью после этого она подошла к окну, будто бы из сострадания к его измученному виду, и обращалась к нему на «вы», нежным голоском просила образумиться — пускай он не думает, это необходимо не только ему, но и ей. Она не давала ему слова вставить, разговор был короткий и почти угрожающий, и через минуту она закрыла окно. Но Вацлав по слуху понял, что она не отняла руки от шпингалета, и не успел он ничего подумать, как окно снова открылось, и Тинда просунула меж прутьев решетки свою руку, светившуюся белизной даже в темноте,— но только для поцелуя.
— А теперь прощай, умный мой мальчик, прощай по-настоящему, и навсегда!
Будто бы! С тех пор молодой Незмара не пропускал ни одного дежурства, и упорство, которым он славился в спорте, увенчало его розами и тут, хотя — как всегда, да иначе и быть не могло,— розами пустоцветными. С каждой последующей проповедью, взывающей к его разуму, Вацлав тем вернее терял его, чем методичнее уговаривала его Тинда.
В ночь, последовавшую после его триумфа в воротах «Рапида», он лишился разума окончательно.
День же, наставший непосредственно после этой ночи, принес великий триумф уже для Тинды, как в обществе, так и в искусстве, ибо на сцену певческой Академии ее вывел собственной рукой инженер Моур, знаменитый чешско-американский изобретатель и миллионер, а по слухам в кругах, считавших себя весьма осведомленными, даже миллиардер. Или, как, видимо, по праву, утверждалось в других кругах, еще более осведомленных, миллионером Моур был в прошлом году, и только этой зимой, после реализации грандиозных операций в Чикаго, стал миллиардером уже фактически.
Моур, о котором один велеречивый пражский фельетонист писал, что это подлинный Мидас («за исключением ушей», добавлял в скобках фельетонист, ибо в этом отношении дело у Моура обстоит прямо наоборот, и «мы были свидетелями, что рубин калифорнийского бургундского вовсе не хрустел золотом в зубах нашего гостя»),— Моур обращал в золото все, к чему он прикасался в Праге, или, по крайней мере, придавал всему солидную позолоту; доказательством служили его невероятные дары для блага нации и в поддержку наук и искусства, от рефрактора для новой обсерватории до его последнего намерения построить колоссальный стадион на Летной («каковое намерение обнародуется здесь впервые, но отнюдь не преждевременно, вместе с просьбой к славному дарителю простить нас за это»!). Так вот, Моур, этот живой идол Праги, одетый с нью-йоркской элегантностью, ставший средоточием, осью и основой общества, этот повелитель чудес, герой достоверных и недостоверных легенд — этот Моур в самом деле приехал в Карлин на своем автомобиле американской марки, одном из первых в Праге, чтобы в артистической уборной позади концертного зала, держа в левой руке огромный букет орхидей — не столько изящный, сколько дорогой,— предложить свою правую, согнутую в локте руку барышне Тинде Улликовой.
Чем дал ей вкусить неслыханное торжество: пять секунд длилась в уборной гробовая тишина, пока Тин-да колебалась положить свои пальчики на предплечье набоба, что она наконец сделала после того, как он произнес:
— Барышня Улликова, это, увы, еще не ступени алтаря, привести к которому я предлагаю вам руку, а всего лишь ступени концертного помоста. Но вы знаете — достаточно одного вашего слова, и я прибуду точно в назначенный вами час, чтобы сделать вас миссис Моур!
Это слышал весь свет, и барышня Колчова, и остальные участники хора, и надворный советник Му-ковский, единственный благожелатель Тинды. Он уступил Моуру свое давнее право сопровождать ее, причем с таким глубоким поклоном, как если бы уступал это право самому наместнику императора. И все увидели, как обычно бледный чешско-американский инженер побледнел еще больше и, приняв еще более упрямый вид, повел прекрасную певицу, топая громче обычного, чем он всегда компенсировал свой небольшой рост.
Все девы смешанного хора «Лютня» онемели, и только неукротимая Альбина Колчова не упустила случая съязвить:
— Одно слово — Турбина!
При этом она покрутила нижней частью туловища, довольно удачно имитируя походку Тинды, действительно несколько вертлявую.
Было замечено, что барышня Тинда — хотя она охотно выходила на бесчисленные вызовы неистово аплодирующей публики, безмерно взволнованной вестью, что на концерте присутствует чешско-американский меценат, и выходила всякий раз в сопровождении миллиардера, который топал и хмурился как сто чертей, и сам безобразный, как черт, причем яс;но было, что девяносто процентов оваций относятся именно к нему,— очень было замечено, что барышня Тинда не спела ни одной нотки на бис, но, как это водится у знаменитых примадонн, уехала тотчас по исполнении своего номера. А ведь обычно она всегда становилась в ряды хора и пела вместе со всеми...
Но она уехала на машине своего обожателя, салон которой освещался электрической лампочкой; Моур довез ее до самой «Папирки». Так барышня Турбина показала всем своим соперницам по «Лютне» дистанцию, отделявшую ее от них, оставив их пребывать в этом отдалении — особенно обеих Колчовых, чьи длинные носы вытянулись еще больше. Это им за то, что в завтрашнем благотворительном базаре старшая Улликова не будет принимать участие!
Остатьной концерт не стоил ничего. «Лютня» фальшивила все больше при исполнении каждого нового номера.
А все из-за внезапного отбытия Тинды, которое произошло не без инцидентов. Уходила она сквозь плотные шпалеры публики, хлынувшей в антракте в вестибюль и возбужденной слухом, что американец провожает Тинду домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59