И повисла у него на шее, потому что ноги меня не держали. И прижалась покрепче, потому что он был ощутимо теплым, невозможно теплым в этой вымерзшей тьме. И попыталась отдышаться, зевая и кашляя от недостатка воздуха.
Холера, почему же я никак к этому не привыкну? Ведь почти неделя прошла с тех пор, как я… с тех пор, как меня… Ну да, наверное, я разнежилась, разленилась в волшебном краю, где вечер сменяет утро, а утро переходит в ночь; где расцветающее дерево гнется под грузом плодов, и золотая листва кружится в воздухе вместе с лепестками цветов; где снег сладок, как сахарная вата, а дождь горяч, как кровь… где букет в вазе никогда не увядает, где его можно вынуть из вазы и посадить в землю, и он обязательно, непременно превратится в цветущий куст прямо у тебя на глазах… и отряхивая руки от земли ты оглянешься и увидишь: Ирис стоит у тебя за спиной, щурит длинные глаза и улыбается – улыбается тебе, и воткнутому в землю букету, и всему этому чародейному, невероятному, невозможному миру…
Холера!
Я пошевелилась и почувствовала, как саднит оцарапанную щеку. Волосы мантикора слиплись в длинные тонкие лезвия, рассекающие кожу при одном легком касании. Боль от царапин была едва ощутимой, и даже приятной – здесь, посреди мертвого озера, в высасывающей тепло тьме – эта боль напоминала мне, что я еще жива.
Здравствуй, Дракон. Здравствуй, пленник. Это я, твоя тюремщица. Как прошел день?
Все так же, ответила я сама себе. Все так же, как и вчера, и позавчера, и сто, и двести лет назад. И еще черт знает сколько лет. Потому что черт знает сколько лет он спит здесь, в мертвом озере, распятый на цепях за черт знает какие прегрешения.
Амаргин, скорее всего, знает. Конечно же, знает Королева . Но объяснить мне это они не потрудились. Как и ненаглядный мой Ирис не потрудился объяснить, почему, собственно, он отказался от меня.
За что он так со мной?
Самый глупый вопрос на свете – это вопрос “за что?” Я повертела в голове сию мысль, не сказать, чтобы оригинальную, но на ум мне прежде не приходившую. Эта мысль больше подходила Амаргину, чем мне. С как раз свойственной ему долей насмешки и горечи.
Выпрямилась, держась за мантикоровы плечи, и попыталась, наконец, справиться с дыханием. Воздух, маслянистый и тяжелый, холодный как ртуть, проваливался в легкие, но не насыщал их. За порогом сознания поскребся в двери страх, вроде бы давно изжитый и укрощенный страх задохнуться. Это глупые выверты полустертой памяти, сказала я себе. Не паникуй. Посмотри на Дракона. Он пропасть лет дышит этой мерзостью, и ничего. Живой.
Только между двумя ударами его сердца можно досчитать до ста.
Через плечо чудовища я видела бледно светящуюся драконью спину и полого, мирно лежащий на ней гребень из острейших шипов, и каждый из шипов напоминал новорожденный полумесяц. Хвост уходил во мрак словно отмель, словно намытая рекой песчаная коса, густо усаженная все теми же стеклисто поблескивающими шипами. Грузное драконье тело лежало на брюхе, далеко вытянув вперед передние лапы. Человечья же часть беспомощно висела в воздухе (вернее, в том, что заменяло здесь воздух). Голова его свешивалась на грудь между растянутых крестом рук.
От него пахло. Я ощущала этот запах вместе со слабым теплом, вместе с редким биением пульса, запах, которого и быть не должно там, где нечем дышать. Едкий, проникающий змеиный запах, вонь сырой ржавчины, железный запах крови. Смрад, что насмерть перепугал бы меня там, снаружи, здесь оказался необходим, как и боль от порезов. Ниточка, что удерживала уплывающее сознание.
Я пошарила за пазухой. Кое-как, цепляя за ворот, вытащила плошку; все рыбины вывалились из нее, я не растеряла их только благодаря поясу, перехватывающему платье. Плошку я поставила на мантикорово широкое предплечье, протянутое почти горизонтально. Рыбу, после долгих поисков в недрах платья, выудила и положила в плошку.
И опять была вынуждена привалиться к чудовищу, недвижимому, неколебимому как памятник самому себе, въехав головой в шуршащий каскад лезвий-волос, потому что фосфорная зелень в глазах у меня окрасилась чернотой и пурпуром, а в висках нещадно заломило.
Амаргин, где ты? Я сейчас потеряю сознание, Амаргин, грохнусь в воду и больше не выплыву. Я не могу к этому привыкнуть, Амаргин, здесь нельзя жить, здесь нельзя существовать, это бесконечно растянутое умирание, а ты хочешь, чтобы я, умирая, занималась еще чем-то посторонним…
По скуле к краю рта щекотно поползла капелька – я слизнула ее, мгновенно остывшую. Вкус крови – как пощечина.
Так. Встать. Выпрямиться. Открыть глаза. Прекратить страдать, а делать то, зачем пришла.
Ну что, Дракон, сокровище мое, будем обедать?
Я взяла рыбину из миски, оторвала длинную полоску белого мяса. Свободной рукой приподняла тяжелую мантикорову голову. У чудовища было человечье лицо. Нет, вру, у него было лицо обитателя Сумерек, лицо существа сверхъестественного – узкое, жесткое, очень точно, очень тщательно прорисованное. Ни единой невнятной, смазанной или грубой линии. И все черты словно бы немного утрированны – закрытые глаза огромны и раскосы, брови необычайно длинны, будто подведены сурьмой, нос чересчур узок, рот явно велик, но ошеломляюще красив, а высоким скулам позавидовала бы аристократка дареной крови.
Когда я увидела его впервые, я подумала, что он фолари, но Амаргин усмехнулся и покачал головой. Он единственный в своем роде, сказал Амаргин. Таких больше нет нигде.
А кто он – узнаешь, если захочешь. Только хоти посильнее.
И засмеялся. Амаргин все время надо мной смеется.
Шут с ним, пусть смеется. Я все равно узнаю. Не мытьем, так катаньем.
Ну ешь же, ешь, солнышко, сокровище хвостатое. Открывай рот, такой вкусный кусочек, специально для тебя…
Губы мантикора разомкнулись, позволяя мне протолкнуть кусок мимо острых, очень острых, никак не человечьих, а вполне себе драконьих зубов. Он сглотнул, на мгновение оскалившись, а я поспешно оторвала еще несколько кусков и запихнула ему в пасть. Ну глотай же, дружочек, глотай!
Однако, везение закончилось – голова его бессильно откинулась, обратив к потолку разинутый рот, полный белого мяса. Я выбросила полуободранный скелетик, схватила мантикора за виски, потрясла, глупо надеясь, что рыба сама провалится внутрь… Бесполезно. Все равно, что пытаться накормить труп.
А ну-ка, без паники. Разволнуешься, задохнешься, грохнешься в озеро. И не выплывешь. Отсюда – не выплывешь.
В конце концов он проглотит все эти куски. Глотание с сознанием никак не связано, надо просто заставить его заработать. В смысле – глотание, конечно. Вернуть сознание мантикору я, увы, не в силах. Если бы могла – вернула, не задумываясь. Даже вопреки воле К о ролевы . Я сейчас у себя дома, в серединном мире, и Королева мне не указ.
А мантикор… мантикору необходимо влить в рот воды, тогда он вынужден будет сглотнуть. А для этого надо… для этого надо…
Я снова отправила рыбу за пазуху, освобождая плошку. Надеюсь, мертвая вода не причинит вреда мантикорову желудку. Она ведь не ядовитая, она только очень холодная, невозможно, нереально холодная… Теперь – присесть на корточки, придерживаясь за мантикоров скользкий бок, погрузить плошку и зачерпнуть… зачерпнуть…
А-а-а-у! Ожог! Вверх по руке летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. Непроизвольный взмах обожженной рукой – и надежный, как упавшее в воду дерево мантикорский торс зеленым всполохом отшатывается прочь, а из-под непроглядного свода прямо мне в лицо кувырком летит тьма.
Спину продирает немилосердной болью, в одно мгновение – кожа пузырями; едкая щелочь прожигает до костей, до позвоночника; позвоночник крошится и переламывается… и теперь уже все равно, что вода, плеснув из-за плеч, капканом перехватывает грудь; и грудная клетка, как подтаявший сугроб, проваливается сама в себя, а на лицо с размаху шлепает ледяная лапа и стискивает, комкает, сминает, превращая глаза и губы в липкий мерзкий комок, в затоптанную в грязь ветошь…
* * *
Амаргин говорит, что времени на самом деле нет. Как на самом деле нет расстояний – ни длины, ни широты, ни высоты. Он говорит, что это всего лишь понятия, условные обозначения, буквы в алфавите, описывающем мир. Пытаясь осмыслить реальность, люди систематизируют окружающее, выделяя что-то, по их мнению, важное, что-то, на их взгляд, менее важное, задвигая на второй план, а что-то и вовсе игнорируя. Объективную картину мира преобразуют в удобную схему, напрочь забывая, что любая схема примитивна, а любое объяснение упрощает.
Каждое живое существо вынуждено объяснять себе окружающий мир – просто для того, чтобы выжить. Знание некоторых правил позволяет играть в игру под названием «жизнь» с большим успехом, чем полное их незнание. Но представь, пожалуйста, какими правилами располагает бабочка-однодневка? Она точно знает, что есть солнце, которое медленно-медленно, весь век, ползет по небу, и когда оно коснется горизонта, наступит конец света. Бабочка знает, что мир состоит из травы и цветов, речки и нескольких деревьев. Бабочка знает, что воздух полон ужасных опасностей, свирепых хищников – птиц, которые ловят и пожирают зазевавшихся бабочек. Так же небо может нахмуриться, и пойдет дождь, от которого надо прятаться под листом. Соседки стрекозы болтают, что в мире существуют невозможные чудеса в виде кошмарных гигантских монстров о двух или четырех ногах, совсем без крыльев, издающих ужасные звуки. Этих монстров иногда можно видеть на той стороне реки. Но, на самом деле, это враки, потому что ни одна из бабочек-однодневок их не видела. Вот, собственно, и все, не правда ли, Лесс? Все, что я описал, достаточно для счастливой жизни бабочки-однодневки, но насколько это описание соответствует реальности?
– Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, – пробурчала я недовольно. – Соответствует, но малой частью.
Амаргин усмехнулся.
– Для тебя – малая часть, а для меня – исчезающее малая. Но, самое забавное, что этот минимальный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Но мы-то знаем, что это не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?
– С точки зрения Творца – лучше, – сказала я. – Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.
– Священник – такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь – соответствует, но такой крохотной частью, что о ней и упоминать смешно.
– Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.
– Не знаю, – легко пожал плечами Амаргин. – Конечно, не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.
– Поэтому ты задираешь нос и считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок.
– Совершенно верно. – Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. – Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть, если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.
Я фыркнула:
– Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.
– Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?
Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!
Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои – распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед – две рыбешки прилипли к животу, одна забилась подмышку.
– А! – обрадовался Амаргин. – Это кстати. Давай их сюда.
– Ты непоследователен, – объявила я. – Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.
Он пожал закутанными в черный плащ плечами.
– Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Холера, почему же я никак к этому не привыкну? Ведь почти неделя прошла с тех пор, как я… с тех пор, как меня… Ну да, наверное, я разнежилась, разленилась в волшебном краю, где вечер сменяет утро, а утро переходит в ночь; где расцветающее дерево гнется под грузом плодов, и золотая листва кружится в воздухе вместе с лепестками цветов; где снег сладок, как сахарная вата, а дождь горяч, как кровь… где букет в вазе никогда не увядает, где его можно вынуть из вазы и посадить в землю, и он обязательно, непременно превратится в цветущий куст прямо у тебя на глазах… и отряхивая руки от земли ты оглянешься и увидишь: Ирис стоит у тебя за спиной, щурит длинные глаза и улыбается – улыбается тебе, и воткнутому в землю букету, и всему этому чародейному, невероятному, невозможному миру…
Холера!
Я пошевелилась и почувствовала, как саднит оцарапанную щеку. Волосы мантикора слиплись в длинные тонкие лезвия, рассекающие кожу при одном легком касании. Боль от царапин была едва ощутимой, и даже приятной – здесь, посреди мертвого озера, в высасывающей тепло тьме – эта боль напоминала мне, что я еще жива.
Здравствуй, Дракон. Здравствуй, пленник. Это я, твоя тюремщица. Как прошел день?
Все так же, ответила я сама себе. Все так же, как и вчера, и позавчера, и сто, и двести лет назад. И еще черт знает сколько лет. Потому что черт знает сколько лет он спит здесь, в мертвом озере, распятый на цепях за черт знает какие прегрешения.
Амаргин, скорее всего, знает. Конечно же, знает Королева . Но объяснить мне это они не потрудились. Как и ненаглядный мой Ирис не потрудился объяснить, почему, собственно, он отказался от меня.
За что он так со мной?
Самый глупый вопрос на свете – это вопрос “за что?” Я повертела в голове сию мысль, не сказать, чтобы оригинальную, но на ум мне прежде не приходившую. Эта мысль больше подходила Амаргину, чем мне. С как раз свойственной ему долей насмешки и горечи.
Выпрямилась, держась за мантикоровы плечи, и попыталась, наконец, справиться с дыханием. Воздух, маслянистый и тяжелый, холодный как ртуть, проваливался в легкие, но не насыщал их. За порогом сознания поскребся в двери страх, вроде бы давно изжитый и укрощенный страх задохнуться. Это глупые выверты полустертой памяти, сказала я себе. Не паникуй. Посмотри на Дракона. Он пропасть лет дышит этой мерзостью, и ничего. Живой.
Только между двумя ударами его сердца можно досчитать до ста.
Через плечо чудовища я видела бледно светящуюся драконью спину и полого, мирно лежащий на ней гребень из острейших шипов, и каждый из шипов напоминал новорожденный полумесяц. Хвост уходил во мрак словно отмель, словно намытая рекой песчаная коса, густо усаженная все теми же стеклисто поблескивающими шипами. Грузное драконье тело лежало на брюхе, далеко вытянув вперед передние лапы. Человечья же часть беспомощно висела в воздухе (вернее, в том, что заменяло здесь воздух). Голова его свешивалась на грудь между растянутых крестом рук.
От него пахло. Я ощущала этот запах вместе со слабым теплом, вместе с редким биением пульса, запах, которого и быть не должно там, где нечем дышать. Едкий, проникающий змеиный запах, вонь сырой ржавчины, железный запах крови. Смрад, что насмерть перепугал бы меня там, снаружи, здесь оказался необходим, как и боль от порезов. Ниточка, что удерживала уплывающее сознание.
Я пошарила за пазухой. Кое-как, цепляя за ворот, вытащила плошку; все рыбины вывалились из нее, я не растеряла их только благодаря поясу, перехватывающему платье. Плошку я поставила на мантикорово широкое предплечье, протянутое почти горизонтально. Рыбу, после долгих поисков в недрах платья, выудила и положила в плошку.
И опять была вынуждена привалиться к чудовищу, недвижимому, неколебимому как памятник самому себе, въехав головой в шуршащий каскад лезвий-волос, потому что фосфорная зелень в глазах у меня окрасилась чернотой и пурпуром, а в висках нещадно заломило.
Амаргин, где ты? Я сейчас потеряю сознание, Амаргин, грохнусь в воду и больше не выплыву. Я не могу к этому привыкнуть, Амаргин, здесь нельзя жить, здесь нельзя существовать, это бесконечно растянутое умирание, а ты хочешь, чтобы я, умирая, занималась еще чем-то посторонним…
По скуле к краю рта щекотно поползла капелька – я слизнула ее, мгновенно остывшую. Вкус крови – как пощечина.
Так. Встать. Выпрямиться. Открыть глаза. Прекратить страдать, а делать то, зачем пришла.
Ну что, Дракон, сокровище мое, будем обедать?
Я взяла рыбину из миски, оторвала длинную полоску белого мяса. Свободной рукой приподняла тяжелую мантикорову голову. У чудовища было человечье лицо. Нет, вру, у него было лицо обитателя Сумерек, лицо существа сверхъестественного – узкое, жесткое, очень точно, очень тщательно прорисованное. Ни единой невнятной, смазанной или грубой линии. И все черты словно бы немного утрированны – закрытые глаза огромны и раскосы, брови необычайно длинны, будто подведены сурьмой, нос чересчур узок, рот явно велик, но ошеломляюще красив, а высоким скулам позавидовала бы аристократка дареной крови.
Когда я увидела его впервые, я подумала, что он фолари, но Амаргин усмехнулся и покачал головой. Он единственный в своем роде, сказал Амаргин. Таких больше нет нигде.
А кто он – узнаешь, если захочешь. Только хоти посильнее.
И засмеялся. Амаргин все время надо мной смеется.
Шут с ним, пусть смеется. Я все равно узнаю. Не мытьем, так катаньем.
Ну ешь же, ешь, солнышко, сокровище хвостатое. Открывай рот, такой вкусный кусочек, специально для тебя…
Губы мантикора разомкнулись, позволяя мне протолкнуть кусок мимо острых, очень острых, никак не человечьих, а вполне себе драконьих зубов. Он сглотнул, на мгновение оскалившись, а я поспешно оторвала еще несколько кусков и запихнула ему в пасть. Ну глотай же, дружочек, глотай!
Однако, везение закончилось – голова его бессильно откинулась, обратив к потолку разинутый рот, полный белого мяса. Я выбросила полуободранный скелетик, схватила мантикора за виски, потрясла, глупо надеясь, что рыба сама провалится внутрь… Бесполезно. Все равно, что пытаться накормить труп.
А ну-ка, без паники. Разволнуешься, задохнешься, грохнешься в озеро. И не выплывешь. Отсюда – не выплывешь.
В конце концов он проглотит все эти куски. Глотание с сознанием никак не связано, надо просто заставить его заработать. В смысле – глотание, конечно. Вернуть сознание мантикору я, увы, не в силах. Если бы могла – вернула, не задумываясь. Даже вопреки воле К о ролевы . Я сейчас у себя дома, в серединном мире, и Королева мне не указ.
А мантикор… мантикору необходимо влить в рот воды, тогда он вынужден будет сглотнуть. А для этого надо… для этого надо…
Я снова отправила рыбу за пазуху, освобождая плошку. Надеюсь, мертвая вода не причинит вреда мантикорову желудку. Она ведь не ядовитая, она только очень холодная, невозможно, нереально холодная… Теперь – присесть на корточки, придерживаясь за мантикоров скользкий бок, погрузить плошку и зачерпнуть… зачерпнуть…
А-а-а-у! Ожог! Вверх по руке летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. Непроизвольный взмах обожженной рукой – и надежный, как упавшее в воду дерево мантикорский торс зеленым всполохом отшатывается прочь, а из-под непроглядного свода прямо мне в лицо кувырком летит тьма.
Спину продирает немилосердной болью, в одно мгновение – кожа пузырями; едкая щелочь прожигает до костей, до позвоночника; позвоночник крошится и переламывается… и теперь уже все равно, что вода, плеснув из-за плеч, капканом перехватывает грудь; и грудная клетка, как подтаявший сугроб, проваливается сама в себя, а на лицо с размаху шлепает ледяная лапа и стискивает, комкает, сминает, превращая глаза и губы в липкий мерзкий комок, в затоптанную в грязь ветошь…
* * *
Амаргин говорит, что времени на самом деле нет. Как на самом деле нет расстояний – ни длины, ни широты, ни высоты. Он говорит, что это всего лишь понятия, условные обозначения, буквы в алфавите, описывающем мир. Пытаясь осмыслить реальность, люди систематизируют окружающее, выделяя что-то, по их мнению, важное, что-то, на их взгляд, менее важное, задвигая на второй план, а что-то и вовсе игнорируя. Объективную картину мира преобразуют в удобную схему, напрочь забывая, что любая схема примитивна, а любое объяснение упрощает.
Каждое живое существо вынуждено объяснять себе окружающий мир – просто для того, чтобы выжить. Знание некоторых правил позволяет играть в игру под названием «жизнь» с большим успехом, чем полное их незнание. Но представь, пожалуйста, какими правилами располагает бабочка-однодневка? Она точно знает, что есть солнце, которое медленно-медленно, весь век, ползет по небу, и когда оно коснется горизонта, наступит конец света. Бабочка знает, что мир состоит из травы и цветов, речки и нескольких деревьев. Бабочка знает, что воздух полон ужасных опасностей, свирепых хищников – птиц, которые ловят и пожирают зазевавшихся бабочек. Так же небо может нахмуриться, и пойдет дождь, от которого надо прятаться под листом. Соседки стрекозы болтают, что в мире существуют невозможные чудеса в виде кошмарных гигантских монстров о двух или четырех ногах, совсем без крыльев, издающих ужасные звуки. Этих монстров иногда можно видеть на той стороне реки. Но, на самом деле, это враки, потому что ни одна из бабочек-однодневок их не видела. Вот, собственно, и все, не правда ли, Лесс? Все, что я описал, достаточно для счастливой жизни бабочки-однодневки, но насколько это описание соответствует реальности?
– Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, – пробурчала я недовольно. – Соответствует, но малой частью.
Амаргин усмехнулся.
– Для тебя – малая часть, а для меня – исчезающее малая. Но, самое забавное, что этот минимальный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Но мы-то знаем, что это не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?
– С точки зрения Творца – лучше, – сказала я. – Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.
– Священник – такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь – соответствует, но такой крохотной частью, что о ней и упоминать смешно.
– Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.
– Не знаю, – легко пожал плечами Амаргин. – Конечно, не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.
– Поэтому ты задираешь нос и считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок.
– Совершенно верно. – Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. – Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть, если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.
Я фыркнула:
– Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.
– Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?
Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!
Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои – распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед – две рыбешки прилипли к животу, одна забилась подмышку.
– А! – обрадовался Амаргин. – Это кстати. Давай их сюда.
– Ты непоследователен, – объявила я. – Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.
Он пожал закутанными в черный плащ плечами.
– Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104