Она чувствовала, что в вертикальном положении не может оставаться больше ни минуты.
Южный весенний ветер нес духоту и зной. Она скинула одежду и оставила ее лежать на полу. Почему бы и нет? Она вся пропотела и испачкалась за те часы, что провела в седле. Она и сама была грязная, но просить, чтобы ей приготовили ванну, не было сил. Теперь у нее нет чистой одежды, смены чистого нижнего белья, нет элементарных средств личной гигиены, чтобы привести себя в порядок, но самое главное — нет сил. Ей не хочется стирать одежду, мыться. Она хочет только одного — спать.
Простыни были чистые, а она грязная, но ей было наплевать. Лизелл рухнула в кровать, и не успела голова коснуться подушки, как она мгновенно отключилась. Ей снились сны — пламя, дым, крики. Но это было не самое страшное. Ужаснее были видения, когда она оказалась в маленькой спальне, чистой и скромной, в спальне своего детства в доме отца. Она рассматривает себя в небольшое зеркало, которое висит над раковиной, и лицо, которое она там видит, — удивленное лицо ребенка. Постепенно оно начинает меняться, из детского оно превращается в лицо юной девушки, затем медленно стареет, и наконец из зеркала на нее смотрит старуха. И пока происходят эти страшные перемены, спальня, в которой она находится, остается неизменной…
Стук в дверь рассеял сны. Лизелл открыла глаза. Она все еще чувствовала усталость, но уже не так сильно. Ее глаза блуждали по скромно обставленной незнакомой комнате. Наконец она вспомнила, где находится. Ей не хотелось вставать, но гонки продолжались. Зевнув, она поднялась и огляделась в полном недоумении. Ее одежда, явно непригодная для дальнейшей носки валялась разбросанной по всей комнате. Ах да, это же она сама ее разбросала.
Она провела языком по зубам: казалось, они были смазаны прогорклым салом. Спотыкаясь, она добрела до раковины, прополоскала рот, после чего извлекла максимум пользы из сочетания воды, мыла и полотенца, и только после этого занялась своей грязной одеждой. Ни расчески, ни щетки для волос. Несколькими оставшимися шпильками она заново, как можно аккуратнее, собрала буйную копну золотисто-рыжих кудрей и поспешила вниз, где позавтракала (или пообедала) жаренным на вертеле барашком и чечевицей, стараясь не замечать пристальных взглядов присутствующих, часть которых была, мягко говоря, не совсем дружелюбна.
Совсем плохо.
Она оторвала взгляд от своей тарелки, чтобы встретиться с парой сверлящих, подозрительных взглядов, устремленных на нее со смуглых лиц, и почувствовала, как под давлением молчаливого осуждения ее лицо заливает краска. Ей так часто приходилось встречаться с подобными взглядами, что пора было бы уже привыкнуть, но у нее никак не получалось оставаться к этому равнодушной.
Она поймала еще один взгляд. Ее молчаливый критик выделялся одеянием шафранового цвета и черными перчаткам. Ортодоксальный якторец, они исповедуют мировоззрение Преподобного Яктора, в их представлении вселенная — неизменная, хорошо спланированная структура. В этой структуре нет места бесцельно странствующим особам женского пола, несущим смуту и дезорганизацию по всему миру. Злоба, светившаяся в глазах якторца, подтверждала ее моральное падение. Ей захотелось выкинуть что-нибудь этакое, но она сдержалась. Это только цветочки, ягодки — впереди. Когда она углубится дальше на восток, в земли, где живет паства якторцев, такие взгляды ждут ее на каждом шагу, поэтому ей лучше поскорей научиться не обращать на них внимания.
Она опустила глаза, быстро поела, даже не почувствовав вкуса еды, расплатилась, вышла в фойе и попросила дежурившего портье подготовить ее лошадь. Через некоторое время конюх вывел Балерину. Лизелл наградила конюха чаевыми, уселась на украденную лошадь без посторонней помощи и направилась на восток.
Несколько часов она ехала, страдая от палящих лучей энорвийского солнца. Оно уже клонилось к западу, когда она подъехала к деревне. Ее когда-то беленные известью, а теперь облупившиеся и поблекшие домишки были разбросаны по каменистым склонам холмов. Она ненадолго остановилась у общественного колодца в центре площади, белесой от покрывавшей ее пыли. Лизелл спрыгнула на землю. Пока лошадь пила, она изучала местность. Вначале ей показалось, что деревня вымерла, но вскоре она различила слабое движение под пурпурно-узорчатым навесом, натянутом в конце площади, там местные торговцы приходили в себя от полуденного обморока. Привязав Балерину к забору неподалеку от колодца, она быстрым шагом направилась к пробудившемуся ото сна магазинчику, как и во всех маленьких населенных пунктах, предназначенному удовлетворять самые скромные человеческие нужды и запросы, и вошла внутрь.
Владелец лавки щеголял черными перчатками. На его жене были черные перчатки без больших пальцев и черный же головной убор. Сомневаться не приходилось, перед ней были ортодоксальные якторцы. Неприкрытая враждебность, застывшая на загоревших лицах супругов, моментально заставила ее остановиться.
Она быстро овладела собой. Пройдя вперед с уверенностью, как будто все здесь ей безумно рады, она спросила на вонарском:
— Вы торгуете женской одеждой? Бельем?
Хозяин грубо ответил что-то по-энорвийски.
— Одежда, — Лизелл пальцем показала на свою юбку.
Хозяйка затараторила, но Лизелл не поняла ни слова.
Несколько рулонов ткани лежало на столе, стоящем в центре магазина. Когда Лизелл подошла, чтобы рассмотреть их поближе, вопли хозяев усилились. Мужчина поднял руку, его вытянутый палец недвусмысленно указывал на дверь. Лизелл показала пригоршню новых рекко, и раздражение резко упало.
К ткани нужно было приложить ножницы, нитку и иголку местных мастериц. Однако готовой одежды не было, если не считать шарфов с геометрическим рисунком, таких больших, что их можно было сворачивать вдвое, как шаль, да еще клеенчатого желтовато-серого плаща с капюшоном, не то женского, не то мужского, непонятно. Она выбрала симпатичный шарф, страшноватого вида пончо, а также нитки, иголки, мыло, пилочку для ногтей, зубную щетку, расческу, носовые платки, корзину с яблоками, изюмом, крекерами, флягу и саквояж, чтобы сложить в него все свое добро. Захватила еще пару ремней с застежками, чтобы прикрепить саквояж к седлу Балерины. Но, увы — ни одежды, ни чистого белья. Сегодня ей не повезло.
Завершив покупки, она вернулась к прилавку, за которым стоял хозяин, сунувший ей прямо в лицо три поднятых вверх пальца. В первую секунду ей показалось, что это одна из вариаций фьеннской композиции из четырех пальцев, но тут же до нее дошло, что это стоимость выбранного ею товара — триста новых рекко. Конечно же, вопиюще огромная сумма. Она подумала, что они ждут, что она начнет торговаться, но у нее не было на это ни времени, ни желания, да и энорвийского она не знала. Сдержав накатившую ярость, она выложила деньги на прилавок, сгребла покупки в саквояж и развернулась к выходу. Визгливая словесная канонада заставила ее остановиться. Она повернулась лицом к кричавшей женщине, та вопила, одной рукой указывая на ее саквояж, а другую, со сложенными четырьмя пальцами, потрясая, воздела к небу. На этот раз взаимосвязь между финансовым расчетом и взрывом возмущения была не ясна. Лизелл поджала губы и направилась к двери. Гейзером брызнули за ее спиной непонятные оскорбления. Целый залп крошечных ракет ударил ей в спину, боли не было, но от удивления она застыла на месте. Маленькие снаряды со стуком рассыпались по дощатому полу вокруг нее, и она догадалась, что это хозяин или его благоверная швырнули ей в спину пригоршню сухой белой фасоли.
Дикари. Крутнувшись на каблуках, она показала своим обидчикам четыре пальца и опрометью кинулась из магазина, не закрыв дверь на радость местным мухам.
Идиоты. Напыщенные фанатики. И сколько их еще будет у нее на пути, пока она не доберется до границы? Ну а когда там, далеко на востоке, она ее пересечет, то попадет в самое пекло, где этих фанатиков — тьма-тьмущая.
Она вдруг даже обрадовалась, что не говорит на энорвийском, иначе ей бы захотелось остаться и вступить с ними в спор.
Перейдя площадь, она достала флягу, наполнила ее водой из колодца и повесила на плечо. Пристегнула саквояж, затем отвязала поводья, запрыгнула в седло и продолжила свой путь на восток. Когда она проезжала мимо свежей мусорной кучи, оплетенной ползучими колючками, — своеобразной гермы, обозначающей, что некое подобие главной улицы здесь заканчивается, — откуда-то выскочила ватага сорванцов, подозрительно прищурила на нее глаза и с гиканьем начала швыряться комьями земли. Часть из них попала Лизелл по ногам. Лошадь испугалась и зафыркала. В нос ударила отвратительная вонь, от жужжащего тумана вокруг потемнело. Лизелл почувствовала, как ее обожгли бесчисленные огненные жала. Лицо и шею кололо и жгло. Она закричала и начала лупить по кипящему вокруг нее воздуху руками. Сквозь туман она услышала, как паршивцы радостно завизжали. Хрупкий шар грязи попал ей в волосы, жужжание усилилось, и маленькие жала вонзились ей в уши и в чувствительную область вокруг губ. Она закрыла глаза руками, но ослепление не помешало ей осознать, что это глиняные гнезда. По-видимому, деревенские дети накопили целую кучу хрупких шаров, домиков для бесчисленных крылато-жалящих насекомых, и сейчас без приглашения вторгшаяся одинокая женщина, эксцентричная иностранка, послужила соблазном расстрелять весь собранный арсенал. Балерина бросилась вперед, и Лизелл едва удержалась в седле. Спектакль изрядно веселил публику. Подростки смеялись и улюлюкали, кто-то запустил комом в лошадь, затем кто-то бросил камень.
Маленькие чудовища. Их ортодоксальные родители могут гордиться. Она сдержала порыв вернуться и обругать их: это только распалит их еще больше. Резко ударив каблуками бока своей гнедой кобылы, она галопом помчалась на юг. Насмешки пополам с грязью летели ей вслед.
Отъехав от деревни на безопасное расстояние, она пустила лошадь шагом. Сердце колотилось, и она с трудом переводила дух. Глаза слезились. От обиды? Нет. Она потрогала лицо рукой; кожу жгло, как будто она обгорела на солнце. И вся рука была усыпана крошечными красными следами укусов.
Яд этих насекомых не был таким сильным, чтобы вызвать серьезную болезнь. Если только в исключительных случаях. Сыпь на лице и руках должна исчезнуть в течение нескольких часов. Будем надеяться.
Южное солнце не знает пощады. От него кожу жгло еще сильнее, было больно. Она тщательно умылась водой из фляги. Немного полегчало. Она достала купленный шарф и обмотала им голову в энорвийском стиле. От этого тоже полегчало, но не особенно. Было ужасно плохо. Но больше уже ничего нельзя было сделать, чтобы улучшить положение.
Лизелл нахмурилась и продолжала двигаться на восток. Она ехала обычным шагом, но ее воображение мчалось галопом по дорогам Великого Эллипса, обгоняя и оставляя с носом всех ее соперников. Близнецов Фестинетти. Грейслендцев. Любого, кто мог бы вырваться вперед, пока она застряла в Эшно.
Интересно, хмуро подумала она, кому-нибудь еще выпала такая же незавидная доля, как и ей?
— Свет раздражает меня. Поменяй угол наклона, — приказал Торвид Сторнзоф. Развалившись на мягких подушках, он сердито добавил: — Хорошей прислуге не требуется напоминаний. Ваши господа плохо вас учат. Ну что с них взять, они же зулийцы.
Человек, с которым он разговаривал, не испытывал ни вины, ни возмущения, он вообще не разговаривал, спрятавшись под большой коричневато-желтой накидкой с капюшоном. Не было даже понятно, мужчина это или женщина. «Капюшон», скрючившись, дергал струны, которые меняли угол наклона деревянных жалюзи, пропускавших солнечный свет в арендованное часмистрио. На мгновение показалась рука в перчатке.
Освещение изменилось в лучшую сторону. Нервирующая жара и яркий свет отступили, и прохладная тень ласково опустилась на лоб грандлендлорда. По крайней мере, эти идиоты хоть что-то умеют делать, когда их соответствующим образом встряхнешь.
Он мельком заметил поросшую щетиной желтоватую физиономию, которая тут же исчезла в тени капюшона. Хорошо, что исчезла. У него не было желания беспокоить себя созерцанием отвратительного уродства. Есть куда более приятные зрелища для глаз.
Торвид принялся рассматривать сквозь деревянные жалюзи гряду отвесных скал, окаймляющих узкое ущелье и поднимающихся над бурной рекой и ее притоками. Типичный пейзаж полуцивилизованного Зуликистана, очень волнующий, очень живописный, и он с радостью мог бы оценить очарование этих мест, находясь от них на безопасном расстоянии.
Часмистрио из стекла и стали, крышей в виде пагоды, висел в воздухе, поддерживаемый, словно драгоценный камень, огромным надземным тросом, перекинутым под облаками, на высоте тысячи футов над Узикской расселиной. Он соединят когда-то огромный торговый центр Фижи с лентами деревень беспорядочно разбросанными по вершинам скал на противоположной стороне реки Узик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Южный весенний ветер нес духоту и зной. Она скинула одежду и оставила ее лежать на полу. Почему бы и нет? Она вся пропотела и испачкалась за те часы, что провела в седле. Она и сама была грязная, но просить, чтобы ей приготовили ванну, не было сил. Теперь у нее нет чистой одежды, смены чистого нижнего белья, нет элементарных средств личной гигиены, чтобы привести себя в порядок, но самое главное — нет сил. Ей не хочется стирать одежду, мыться. Она хочет только одного — спать.
Простыни были чистые, а она грязная, но ей было наплевать. Лизелл рухнула в кровать, и не успела голова коснуться подушки, как она мгновенно отключилась. Ей снились сны — пламя, дым, крики. Но это было не самое страшное. Ужаснее были видения, когда она оказалась в маленькой спальне, чистой и скромной, в спальне своего детства в доме отца. Она рассматривает себя в небольшое зеркало, которое висит над раковиной, и лицо, которое она там видит, — удивленное лицо ребенка. Постепенно оно начинает меняться, из детского оно превращается в лицо юной девушки, затем медленно стареет, и наконец из зеркала на нее смотрит старуха. И пока происходят эти страшные перемены, спальня, в которой она находится, остается неизменной…
Стук в дверь рассеял сны. Лизелл открыла глаза. Она все еще чувствовала усталость, но уже не так сильно. Ее глаза блуждали по скромно обставленной незнакомой комнате. Наконец она вспомнила, где находится. Ей не хотелось вставать, но гонки продолжались. Зевнув, она поднялась и огляделась в полном недоумении. Ее одежда, явно непригодная для дальнейшей носки валялась разбросанной по всей комнате. Ах да, это же она сама ее разбросала.
Она провела языком по зубам: казалось, они были смазаны прогорклым салом. Спотыкаясь, она добрела до раковины, прополоскала рот, после чего извлекла максимум пользы из сочетания воды, мыла и полотенца, и только после этого занялась своей грязной одеждой. Ни расчески, ни щетки для волос. Несколькими оставшимися шпильками она заново, как можно аккуратнее, собрала буйную копну золотисто-рыжих кудрей и поспешила вниз, где позавтракала (или пообедала) жаренным на вертеле барашком и чечевицей, стараясь не замечать пристальных взглядов присутствующих, часть которых была, мягко говоря, не совсем дружелюбна.
Совсем плохо.
Она оторвала взгляд от своей тарелки, чтобы встретиться с парой сверлящих, подозрительных взглядов, устремленных на нее со смуглых лиц, и почувствовала, как под давлением молчаливого осуждения ее лицо заливает краска. Ей так часто приходилось встречаться с подобными взглядами, что пора было бы уже привыкнуть, но у нее никак не получалось оставаться к этому равнодушной.
Она поймала еще один взгляд. Ее молчаливый критик выделялся одеянием шафранового цвета и черными перчаткам. Ортодоксальный якторец, они исповедуют мировоззрение Преподобного Яктора, в их представлении вселенная — неизменная, хорошо спланированная структура. В этой структуре нет места бесцельно странствующим особам женского пола, несущим смуту и дезорганизацию по всему миру. Злоба, светившаяся в глазах якторца, подтверждала ее моральное падение. Ей захотелось выкинуть что-нибудь этакое, но она сдержалась. Это только цветочки, ягодки — впереди. Когда она углубится дальше на восток, в земли, где живет паства якторцев, такие взгляды ждут ее на каждом шагу, поэтому ей лучше поскорей научиться не обращать на них внимания.
Она опустила глаза, быстро поела, даже не почувствовав вкуса еды, расплатилась, вышла в фойе и попросила дежурившего портье подготовить ее лошадь. Через некоторое время конюх вывел Балерину. Лизелл наградила конюха чаевыми, уселась на украденную лошадь без посторонней помощи и направилась на восток.
Несколько часов она ехала, страдая от палящих лучей энорвийского солнца. Оно уже клонилось к западу, когда она подъехала к деревне. Ее когда-то беленные известью, а теперь облупившиеся и поблекшие домишки были разбросаны по каменистым склонам холмов. Она ненадолго остановилась у общественного колодца в центре площади, белесой от покрывавшей ее пыли. Лизелл спрыгнула на землю. Пока лошадь пила, она изучала местность. Вначале ей показалось, что деревня вымерла, но вскоре она различила слабое движение под пурпурно-узорчатым навесом, натянутом в конце площади, там местные торговцы приходили в себя от полуденного обморока. Привязав Балерину к забору неподалеку от колодца, она быстрым шагом направилась к пробудившемуся ото сна магазинчику, как и во всех маленьких населенных пунктах, предназначенному удовлетворять самые скромные человеческие нужды и запросы, и вошла внутрь.
Владелец лавки щеголял черными перчатками. На его жене были черные перчатки без больших пальцев и черный же головной убор. Сомневаться не приходилось, перед ней были ортодоксальные якторцы. Неприкрытая враждебность, застывшая на загоревших лицах супругов, моментально заставила ее остановиться.
Она быстро овладела собой. Пройдя вперед с уверенностью, как будто все здесь ей безумно рады, она спросила на вонарском:
— Вы торгуете женской одеждой? Бельем?
Хозяин грубо ответил что-то по-энорвийски.
— Одежда, — Лизелл пальцем показала на свою юбку.
Хозяйка затараторила, но Лизелл не поняла ни слова.
Несколько рулонов ткани лежало на столе, стоящем в центре магазина. Когда Лизелл подошла, чтобы рассмотреть их поближе, вопли хозяев усилились. Мужчина поднял руку, его вытянутый палец недвусмысленно указывал на дверь. Лизелл показала пригоршню новых рекко, и раздражение резко упало.
К ткани нужно было приложить ножницы, нитку и иголку местных мастериц. Однако готовой одежды не было, если не считать шарфов с геометрическим рисунком, таких больших, что их можно было сворачивать вдвое, как шаль, да еще клеенчатого желтовато-серого плаща с капюшоном, не то женского, не то мужского, непонятно. Она выбрала симпатичный шарф, страшноватого вида пончо, а также нитки, иголки, мыло, пилочку для ногтей, зубную щетку, расческу, носовые платки, корзину с яблоками, изюмом, крекерами, флягу и саквояж, чтобы сложить в него все свое добро. Захватила еще пару ремней с застежками, чтобы прикрепить саквояж к седлу Балерины. Но, увы — ни одежды, ни чистого белья. Сегодня ей не повезло.
Завершив покупки, она вернулась к прилавку, за которым стоял хозяин, сунувший ей прямо в лицо три поднятых вверх пальца. В первую секунду ей показалось, что это одна из вариаций фьеннской композиции из четырех пальцев, но тут же до нее дошло, что это стоимость выбранного ею товара — триста новых рекко. Конечно же, вопиюще огромная сумма. Она подумала, что они ждут, что она начнет торговаться, но у нее не было на это ни времени, ни желания, да и энорвийского она не знала. Сдержав накатившую ярость, она выложила деньги на прилавок, сгребла покупки в саквояж и развернулась к выходу. Визгливая словесная канонада заставила ее остановиться. Она повернулась лицом к кричавшей женщине, та вопила, одной рукой указывая на ее саквояж, а другую, со сложенными четырьмя пальцами, потрясая, воздела к небу. На этот раз взаимосвязь между финансовым расчетом и взрывом возмущения была не ясна. Лизелл поджала губы и направилась к двери. Гейзером брызнули за ее спиной непонятные оскорбления. Целый залп крошечных ракет ударил ей в спину, боли не было, но от удивления она застыла на месте. Маленькие снаряды со стуком рассыпались по дощатому полу вокруг нее, и она догадалась, что это хозяин или его благоверная швырнули ей в спину пригоршню сухой белой фасоли.
Дикари. Крутнувшись на каблуках, она показала своим обидчикам четыре пальца и опрометью кинулась из магазина, не закрыв дверь на радость местным мухам.
Идиоты. Напыщенные фанатики. И сколько их еще будет у нее на пути, пока она не доберется до границы? Ну а когда там, далеко на востоке, она ее пересечет, то попадет в самое пекло, где этих фанатиков — тьма-тьмущая.
Она вдруг даже обрадовалась, что не говорит на энорвийском, иначе ей бы захотелось остаться и вступить с ними в спор.
Перейдя площадь, она достала флягу, наполнила ее водой из колодца и повесила на плечо. Пристегнула саквояж, затем отвязала поводья, запрыгнула в седло и продолжила свой путь на восток. Когда она проезжала мимо свежей мусорной кучи, оплетенной ползучими колючками, — своеобразной гермы, обозначающей, что некое подобие главной улицы здесь заканчивается, — откуда-то выскочила ватага сорванцов, подозрительно прищурила на нее глаза и с гиканьем начала швыряться комьями земли. Часть из них попала Лизелл по ногам. Лошадь испугалась и зафыркала. В нос ударила отвратительная вонь, от жужжащего тумана вокруг потемнело. Лизелл почувствовала, как ее обожгли бесчисленные огненные жала. Лицо и шею кололо и жгло. Она закричала и начала лупить по кипящему вокруг нее воздуху руками. Сквозь туман она услышала, как паршивцы радостно завизжали. Хрупкий шар грязи попал ей в волосы, жужжание усилилось, и маленькие жала вонзились ей в уши и в чувствительную область вокруг губ. Она закрыла глаза руками, но ослепление не помешало ей осознать, что это глиняные гнезда. По-видимому, деревенские дети накопили целую кучу хрупких шаров, домиков для бесчисленных крылато-жалящих насекомых, и сейчас без приглашения вторгшаяся одинокая женщина, эксцентричная иностранка, послужила соблазном расстрелять весь собранный арсенал. Балерина бросилась вперед, и Лизелл едва удержалась в седле. Спектакль изрядно веселил публику. Подростки смеялись и улюлюкали, кто-то запустил комом в лошадь, затем кто-то бросил камень.
Маленькие чудовища. Их ортодоксальные родители могут гордиться. Она сдержала порыв вернуться и обругать их: это только распалит их еще больше. Резко ударив каблуками бока своей гнедой кобылы, она галопом помчалась на юг. Насмешки пополам с грязью летели ей вслед.
Отъехав от деревни на безопасное расстояние, она пустила лошадь шагом. Сердце колотилось, и она с трудом переводила дух. Глаза слезились. От обиды? Нет. Она потрогала лицо рукой; кожу жгло, как будто она обгорела на солнце. И вся рука была усыпана крошечными красными следами укусов.
Яд этих насекомых не был таким сильным, чтобы вызвать серьезную болезнь. Если только в исключительных случаях. Сыпь на лице и руках должна исчезнуть в течение нескольких часов. Будем надеяться.
Южное солнце не знает пощады. От него кожу жгло еще сильнее, было больно. Она тщательно умылась водой из фляги. Немного полегчало. Она достала купленный шарф и обмотала им голову в энорвийском стиле. От этого тоже полегчало, но не особенно. Было ужасно плохо. Но больше уже ничего нельзя было сделать, чтобы улучшить положение.
Лизелл нахмурилась и продолжала двигаться на восток. Она ехала обычным шагом, но ее воображение мчалось галопом по дорогам Великого Эллипса, обгоняя и оставляя с носом всех ее соперников. Близнецов Фестинетти. Грейслендцев. Любого, кто мог бы вырваться вперед, пока она застряла в Эшно.
Интересно, хмуро подумала она, кому-нибудь еще выпала такая же незавидная доля, как и ей?
— Свет раздражает меня. Поменяй угол наклона, — приказал Торвид Сторнзоф. Развалившись на мягких подушках, он сердито добавил: — Хорошей прислуге не требуется напоминаний. Ваши господа плохо вас учат. Ну что с них взять, они же зулийцы.
Человек, с которым он разговаривал, не испытывал ни вины, ни возмущения, он вообще не разговаривал, спрятавшись под большой коричневато-желтой накидкой с капюшоном. Не было даже понятно, мужчина это или женщина. «Капюшон», скрючившись, дергал струны, которые меняли угол наклона деревянных жалюзи, пропускавших солнечный свет в арендованное часмистрио. На мгновение показалась рука в перчатке.
Освещение изменилось в лучшую сторону. Нервирующая жара и яркий свет отступили, и прохладная тень ласково опустилась на лоб грандлендлорда. По крайней мере, эти идиоты хоть что-то умеют делать, когда их соответствующим образом встряхнешь.
Он мельком заметил поросшую щетиной желтоватую физиономию, которая тут же исчезла в тени капюшона. Хорошо, что исчезла. У него не было желания беспокоить себя созерцанием отвратительного уродства. Есть куда более приятные зрелища для глаз.
Торвид принялся рассматривать сквозь деревянные жалюзи гряду отвесных скал, окаймляющих узкое ущелье и поднимающихся над бурной рекой и ее притоками. Типичный пейзаж полуцивилизованного Зуликистана, очень волнующий, очень живописный, и он с радостью мог бы оценить очарование этих мест, находясь от них на безопасном расстоянии.
Часмистрио из стекла и стали, крышей в виде пагоды, висел в воздухе, поддерживаемый, словно драгоценный камень, огромным надземным тросом, перекинутым под облаками, на высоте тысячи футов над Узикской расселиной. Он соединят когда-то огромный торговый центр Фижи с лентами деревень беспорядочно разбросанными по вершинам скал на противоположной стороне реки Узик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103