Затем Хан взял хёк, переключил его на аудиорежим и назвал тот номер, который всегда держал рядом с сердцем с того самого дня, когда был приглашен в офис премьер-министра и получил предложение занять пост, сходный по значению с должностью главного визиря. В глубине души он надеялся, что ему никогда не придется воспользоваться этим номером.
– Шах?.. – В голосе Саджиды Раны он услышал легкую дрожь. – Слава Богу, это вы. А я уже подумала, что началось вторжение.
Шахин Бадур Хан представляет, как она лежит в постели. Постель, конечно же, белая, широкая и белая. Свет приглушенный, мелкое озерцо света от изящной лампы. Она наклоняется к маленькому шкафчику, что стоит рядом с кроватью. Волосы распущены и черной волной ниспадают ей на лицо. Он пытается представить, во что одета Саджида… Ты предал свое правительство, свой народ, свою веру, свой брак, свою карьеру и человеческое достоинство, и ты еще задумываешься над тем, спит ли госпожа Рана обнаженной… Рядом с ней Нарендра. Всем известно, что они все еще спят вместе. Саджида Рана – женщина с большими аппетитами.
– Госпожа премьер-министр, я вынужден просить вас о своей немедленной отставке.
Мне следовало бы отделиться от шофера перегородкой, думает Шахин Бадур Хан. Следовало бы поднять стекло. А собственно, зачем? Утром так или иначе ему все станет известно. Все станет известно всем. По крайней мере Гохил получит хороший повод для сплетни, которая потом будет разукрашена самыми разнообразными подробностями. Он хороший, добросовестный шофер, ты у него в долгу, пусть потешится.
– Что за ерунда, Шах?..
Шахин Бадур Хан еще раз повторяет просьбу об отставке, а затем добавляет:
– Госпожа премьер-министр, по собственной вине я попал в ситуацию, которая может скомпрометировать все правительство.
Тихий вздох, словно душа отлетает от тела. Вздох усталости и тоски. Шорох тонкой, белой, накрахмаленной, пахну щей идеальной чистотой материи.
– Я думаю, вам стоит подъехать ко мне.
– Я уже еду, госпожа премьер-министр, – отвечает Шахин Бадур Хан, но она отключилась, и единственное, что он услышал, было дзеновское жужжание киберпомех в святилище его черепа.
Саджида Рана стоит на белой балюстраде, крепко сжав руками балконное ограждение.
– Насколько отчетливы фотографии?..
– Во всяком случае, мое лицо будет видно хорошо. Ни у кого не возникнет сомнения относительно того, что это я. Госпожа премьер-министр, меня сфотографировали в тот момент, когда я давал деньги ньюту.
Саджида Рана приоткрывает рот, обнажая яркие белые зубы, качает головой, зажигает еще одну сигарету. Шахин Бадур Хан никогда не предполагал, что она так много курит. Еще одна тайна премьер-министра. Именно поэтому Рана и вывела его сюда, на балкон. Чтобы в Рана Бхаван не чувствовалось запаха табачного дыма. Какие восхитительные детали он замечает сейчас, в его-то положении!
– Ньют…
С этого мгновения начинается гибель всерьез. В одном-единственном слове заключено все: отвращение, непонимание, разочарование и гнев.
– Они… такой род…
– Я знаю, кто они такие. А тот клуб…
От него отрывается еще один кусочек. Процесс отрывания невероятно мучителен, но как только завершен очередной его этап, сразу же становится намного легче. Есть какое-то особое, ни с чем не сравнимое удовольствие в том, чтобы хоть раз сказать всю правду вслух.
– Это место, куда люди приходят для встречи с ньютами. Те люди, которые находят ньютов сексуально привлекательными.
Дым от сигареты Саджиды Раны, прежде чем рассеяться в томно-фантомных зигзагах, поднимается вертикальной струйкой вверх. Воздух поразительно недвижим. Даже вечный гул громадного города стих.
– Скажите мне одно. Что вы собирались с ними делать?..
Я никогда не думал о ньютах в подобных категориях, хочет воскликнуть Шахин Бадур Хан. Этого вам как раз и не дано понять – вам, только что вставшей с супружеского ложа и еще несущей на себе запах мужа, – понять то, что ньюты понимали всегда и лучше всех других. Дело не в том, чтобы что-то делать. Дело в том, чтобы быть. Вот почему мы и ходим туда, в тот клуб, чтобы видеть, чтобы оказаться среди созданий из наших снов, созданий, которыми мы всегда мечтали стать, но у нас никогда не хватило бы мужества на подобное превращение. Мы ходим туда ради мимолетных прикосновений к чистой и хрупкой красоте.
Но Саджида Рана не дает ему возможности высказаться, она начинает говорить сама:
– Впрочем, мне не нужно ничего больше знать. Вы, естественно, понимаете, что не может быть и речи о вашей дальнейшей работе в правительстве.
– Да, конечно. Я понимаю, госпожа премьер-министр. Я попал в ловушку.
– Это не оправдание. Более того, как мне кажется… О чем вы только думали? Ладно. Не надо, не отвечайте. Как долго продолжалось… подобное?
Еще один неправильный вопрос, свидетельствующий о полном непонимании.
– Большую часть моей жизни. Сколько я себя помню. Всегда.
– В тот раз, когда мы с вами ехали с дамбы, вы сказали, что в отношениях с женой переживаете кризисный период, период некоторого охлаждения… Черт бы вас побрал, Хан!.. – Саджида Рана со злостью топчет потухший окурок каблуком белой шелковой домашней туфли. – Вы ей рассказали?
– Нет, еще нет. Рассказал… но не об этом.
– А о чем же?
– Ей известно о моих… склонностях. Уже достаточно давно.
– И как именно давно?
– Несколько десятилетий, госпожа премьер-министр.
– Перестаньте меня так называть! Не смейте меня так называть!.. На протяжении многих лет вы являлись скрытой угрозой правительству, на которое работали, и теперь имеете наглость называть меня «госпожа премьер-министр»?!. Вы были мне очень нужны, Хан. Теперь мы можем проиграть. Да, мы можем проиграть войну. Генералы показали снимки, сделанные со спутников, и привели результаты компьютерного моделирования ситуации. Все говорит о том, что войска авадхов движутся к северу по направлению к Джаунпуру. Правда, я не совсем уверена в точности их выводов, которые представляются мне какими-то уж слишком очевидными. А чем никогда не страдали авадхи, так это очевидностью своих действий. Мне были нужны вы, Хан, как противовес идиоту Чаудхури.
– Мне жаль. Мне в самом деле очень жаль.
Ему совсем не хочется слушать то, что готова высказать сейчас премьер-министр. Хан уже все слышал. Он сам себе сказал то, что нужно было сказать. Хан повторял очевидные вещи снова и снова, сидя в автомобиле, мчавшемся по душной утренней жаре. Шахину Бадур Хану хочется выговориться, излить из себя все то, что накапливалось в нем в течение многих лет его жизни. Оно должно вытечь, как вода из каменных губ фонтана в каком-нибудь старом и давно пришедшем в упадок европейском городе. Теперь он свободен. Между ними больше нет никаких тайн, ничто не сдерживает его, и ему хочется, чтобы она поняла, чтобы увидела то, что видит он, почувствовала то, что он чувствует, ощутила хотя бы отчасти его боль.
Саджида Рана тяжело опускается на балюстраду.
– В Маратхе идет дождь, вам это известно? Дожди придут сюда еще до конца недели. Они движутся по Деккану. Пока мы здесь беседуем с вами, в Нагпуре дети уже танцуют под ливнем. Пройдет еще несколько дней, и они будут танцевать на улицах Варанаси. Три года… Я могла бы подождать. Нам не надо было захватывать дамбу. Но я не могла рисковать. И поэтому теперь джаваны Бхарата будут охранять дамбу Кунда Кхадар под дождем. А как к подобным вещам отнесутся простые люди в Патне?.. Вы были правы. Мы засадили Дживанджи. И теперь он хочет отплатить мне за все. Мы его недооценили. Вы его недооценили. В результате нам приходит конец.
– Госпожа премьер… госпожа Рана, мы не знаем…
– Но кто же еще? Вы совсем не так умны, как я думала, Хан. Собственно, и все мы большим умом не отличаемся. Ваша отставка принята.
Саджида Рана сжимает зубы и изо всей силы ударяет кулаком по камню балюстрады, обдирая пальцы в кровь.
– Почему вы так поступили со мной? Я бы вам дала все. А ваша жена, дети, ваши мальчики?.. Почему вы, мужчины, готовы рисковать подобными вещами? Я обязательно выступлю с публичным осуждением ваших действий.
– Да, конечно, понимаю…
– Больше я не могу вас защищать, Шахин, и не знаю, что теперь с вами произойдет. Убирайтесь с глаз моих.
Когда Шахин Бадур Хан идет по аккуратной ухоженной тропинке к служебному автомобилю, темные деревья и кустарники озаряются многоголосым птичьим пением. Какое-то мгновение ему кажется, что это не пение, а звон у него во внутреннем ухе – от всей той лжи, что накопилась в течение жизни и теперь пытается вырваться наружу. Затем Хан понимает, что слышит предрассветную увертюру, исполняемую птицами – глашатаями утра среди кромешной ночной тьмы.
Шахин Бадур Хан останавливается, поворачивается, поднимает голову, прислушивается. Воздух горяч, но чист и ясен. Хан вдыхает освежающую темноту ночи. Он видит небеса, храмовым куполом распростершиеся над ним, и каждая звезда копьем света пронзает его сердце. Шахин Бадур Хан чувствует, как вращается вокруг него вся вселенная. Он одновременно и ось ее, и двигатель, и хозяин, и слуга, и тот, кто вращает, и частичка, попавшая в бесконечный круговорот вращения. Среди ликующего пения огромного множества птиц пробивается одна едва заметная мелодия. Время поглотит все твои подвиги и преступления; история изгладит имя твое из памяти, превратив его в пыль. Все случившееся не имеет никакого значения…
Впервые с того самого мгновения на закате солнца в Керале, когда Хан наблюдал за плещущимися и играющими в море детьми рыбака, он чувствует себя свободным. Радость огнем пылает в глубинах его чакры Манипура. Наступает величайшее мгновение для любого суфия – мгновение утраты своего «Я» и ощущения времени. Бог – в неожиданном. Он, Шах, не заслужил такого благословения. Но тайна благодати в том-то и состоит, что никогда не сходит на того, кто думает, что достоин.
– Куда едем, саиб?
Обязанности… Сразу после просветления – служебный долг.
– В хавели.
Теперь все пойдет под уклон. Сказанные однажды слова нетрудно повторить. Саджида Рана была права. Ему следовало вначале рассказать все ей. Обвинение удивило его: Шахину Бадур Хану напомнили, что его премьер-министр – женщина, замужняя женщина, которая не носит имени мужа.
Он поднимает темные стекла, скрываясь от любопытных глаз.
Билкис не заслужила этого. Она достойна хорошего мужа, верного мужа, который, даже если она не любит его больше, не спит с ним в одной постели и не живет с ним одной жизнью, ни при каких обстоятельствах не сделает ее всеобщим посмешищем, а будет улыбаться там, где надо, и говорить то, что надо, и никогда не заставит ее в присутствии подруг закрывать лицо от стыда. Хан сделал все, что только мог, чтобы опорочить жену – Саджида Рана вслух сказала о его вине перед семьей, – он знал, какое преступление совершает, но не мог остановиться. Насколько же он заслужил все то, что ныне с ним происходит!..
И тут на потрескавшейся от жары обивке сиденья служебного автомобиля правительства Бхарата восприятие самого себя и собственной вины Шахином Бадур Ханом внезапно меняется. Нет, он не заслужил этого. Никто не заслужил – и заслужили все. Кто настолько безгрешен, чтобы ходить с гордо поднятой головой? И кому дано право судить других? Он – прекрасный советник, самый лучший советник, честно и мудро работал на благо страны. И страна до сих пор нуждается в нем. Возможно, ему следует на время уйти в тень, зарыться, как какой-нибудь жабе во время засухи на самое дно грязного болота, и подождать, пока климат изменится.
Первые лучи восходящего солнца уже окрасили улицы и правительственную машину, которая несется по ним с тихим жужжанием, словно большая черная моль. Шахин Бадур Хан позволяет себе улыбнуться в первый раз за все время. Автомобиль поворачивает за угол. На бетонной панели сидит садху. Одна рука у него поднята вверх и в таком положении привязана к фонарному столбу. Шахину Бадур Хану хорошо знаком этот трюк. Через какое-то время рука теряет всякую чувствительность…
Автомобиль неожиданно останавливается. Шахину Бадур Хану приходится упереться в консоль, чтоб удержаться от падения.
– Что случилось?
– Проблемы, саиб.
Шахин Бадур Хан опускает темное стекло. Дорога впереди полна автомобилей. Люди вышли из машин и, прислонившись к открытым дверцам, наблюдают за тем, что их остановило. Через перекресток движется человеческий поток. Какие-то мрачные субъекты в белых рубахах и темных брюках, молодые люди, у которых только что начали пробиваться первые усы, – все они идут ровным мерным и гневным шагом, в такт ему размахивая лати. Проходят барабанщики, за ними группа свирепых, с ожесточенными лицами женщин в красных одеждах богини Кали; потом нага садху, белые от золы, с грубыми трезубцами Шивы. Шахин Бадур Хан видит, как по является громадная розовая фигура Ганеши из папье-маше, яркая, почти флюоресцирующая в лучах восходящего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– Шах?.. – В голосе Саджиды Раны он услышал легкую дрожь. – Слава Богу, это вы. А я уже подумала, что началось вторжение.
Шахин Бадур Хан представляет, как она лежит в постели. Постель, конечно же, белая, широкая и белая. Свет приглушенный, мелкое озерцо света от изящной лампы. Она наклоняется к маленькому шкафчику, что стоит рядом с кроватью. Волосы распущены и черной волной ниспадают ей на лицо. Он пытается представить, во что одета Саджида… Ты предал свое правительство, свой народ, свою веру, свой брак, свою карьеру и человеческое достоинство, и ты еще задумываешься над тем, спит ли госпожа Рана обнаженной… Рядом с ней Нарендра. Всем известно, что они все еще спят вместе. Саджида Рана – женщина с большими аппетитами.
– Госпожа премьер-министр, я вынужден просить вас о своей немедленной отставке.
Мне следовало бы отделиться от шофера перегородкой, думает Шахин Бадур Хан. Следовало бы поднять стекло. А собственно, зачем? Утром так или иначе ему все станет известно. Все станет известно всем. По крайней мере Гохил получит хороший повод для сплетни, которая потом будет разукрашена самыми разнообразными подробностями. Он хороший, добросовестный шофер, ты у него в долгу, пусть потешится.
– Что за ерунда, Шах?..
Шахин Бадур Хан еще раз повторяет просьбу об отставке, а затем добавляет:
– Госпожа премьер-министр, по собственной вине я попал в ситуацию, которая может скомпрометировать все правительство.
Тихий вздох, словно душа отлетает от тела. Вздох усталости и тоски. Шорох тонкой, белой, накрахмаленной, пахну щей идеальной чистотой материи.
– Я думаю, вам стоит подъехать ко мне.
– Я уже еду, госпожа премьер-министр, – отвечает Шахин Бадур Хан, но она отключилась, и единственное, что он услышал, было дзеновское жужжание киберпомех в святилище его черепа.
Саджида Рана стоит на белой балюстраде, крепко сжав руками балконное ограждение.
– Насколько отчетливы фотографии?..
– Во всяком случае, мое лицо будет видно хорошо. Ни у кого не возникнет сомнения относительно того, что это я. Госпожа премьер-министр, меня сфотографировали в тот момент, когда я давал деньги ньюту.
Саджида Рана приоткрывает рот, обнажая яркие белые зубы, качает головой, зажигает еще одну сигарету. Шахин Бадур Хан никогда не предполагал, что она так много курит. Еще одна тайна премьер-министра. Именно поэтому Рана и вывела его сюда, на балкон. Чтобы в Рана Бхаван не чувствовалось запаха табачного дыма. Какие восхитительные детали он замечает сейчас, в его-то положении!
– Ньют…
С этого мгновения начинается гибель всерьез. В одном-единственном слове заключено все: отвращение, непонимание, разочарование и гнев.
– Они… такой род…
– Я знаю, кто они такие. А тот клуб…
От него отрывается еще один кусочек. Процесс отрывания невероятно мучителен, но как только завершен очередной его этап, сразу же становится намного легче. Есть какое-то особое, ни с чем не сравнимое удовольствие в том, чтобы хоть раз сказать всю правду вслух.
– Это место, куда люди приходят для встречи с ньютами. Те люди, которые находят ньютов сексуально привлекательными.
Дым от сигареты Саджиды Раны, прежде чем рассеяться в томно-фантомных зигзагах, поднимается вертикальной струйкой вверх. Воздух поразительно недвижим. Даже вечный гул громадного города стих.
– Скажите мне одно. Что вы собирались с ними делать?..
Я никогда не думал о ньютах в подобных категориях, хочет воскликнуть Шахин Бадур Хан. Этого вам как раз и не дано понять – вам, только что вставшей с супружеского ложа и еще несущей на себе запах мужа, – понять то, что ньюты понимали всегда и лучше всех других. Дело не в том, чтобы что-то делать. Дело в том, чтобы быть. Вот почему мы и ходим туда, в тот клуб, чтобы видеть, чтобы оказаться среди созданий из наших снов, созданий, которыми мы всегда мечтали стать, но у нас никогда не хватило бы мужества на подобное превращение. Мы ходим туда ради мимолетных прикосновений к чистой и хрупкой красоте.
Но Саджида Рана не дает ему возможности высказаться, она начинает говорить сама:
– Впрочем, мне не нужно ничего больше знать. Вы, естественно, понимаете, что не может быть и речи о вашей дальнейшей работе в правительстве.
– Да, конечно. Я понимаю, госпожа премьер-министр. Я попал в ловушку.
– Это не оправдание. Более того, как мне кажется… О чем вы только думали? Ладно. Не надо, не отвечайте. Как долго продолжалось… подобное?
Еще один неправильный вопрос, свидетельствующий о полном непонимании.
– Большую часть моей жизни. Сколько я себя помню. Всегда.
– В тот раз, когда мы с вами ехали с дамбы, вы сказали, что в отношениях с женой переживаете кризисный период, период некоторого охлаждения… Черт бы вас побрал, Хан!.. – Саджида Рана со злостью топчет потухший окурок каблуком белой шелковой домашней туфли. – Вы ей рассказали?
– Нет, еще нет. Рассказал… но не об этом.
– А о чем же?
– Ей известно о моих… склонностях. Уже достаточно давно.
– И как именно давно?
– Несколько десятилетий, госпожа премьер-министр.
– Перестаньте меня так называть! Не смейте меня так называть!.. На протяжении многих лет вы являлись скрытой угрозой правительству, на которое работали, и теперь имеете наглость называть меня «госпожа премьер-министр»?!. Вы были мне очень нужны, Хан. Теперь мы можем проиграть. Да, мы можем проиграть войну. Генералы показали снимки, сделанные со спутников, и привели результаты компьютерного моделирования ситуации. Все говорит о том, что войска авадхов движутся к северу по направлению к Джаунпуру. Правда, я не совсем уверена в точности их выводов, которые представляются мне какими-то уж слишком очевидными. А чем никогда не страдали авадхи, так это очевидностью своих действий. Мне были нужны вы, Хан, как противовес идиоту Чаудхури.
– Мне жаль. Мне в самом деле очень жаль.
Ему совсем не хочется слушать то, что готова высказать сейчас премьер-министр. Хан уже все слышал. Он сам себе сказал то, что нужно было сказать. Хан повторял очевидные вещи снова и снова, сидя в автомобиле, мчавшемся по душной утренней жаре. Шахину Бадур Хану хочется выговориться, излить из себя все то, что накапливалось в нем в течение многих лет его жизни. Оно должно вытечь, как вода из каменных губ фонтана в каком-нибудь старом и давно пришедшем в упадок европейском городе. Теперь он свободен. Между ними больше нет никаких тайн, ничто не сдерживает его, и ему хочется, чтобы она поняла, чтобы увидела то, что видит он, почувствовала то, что он чувствует, ощутила хотя бы отчасти его боль.
Саджида Рана тяжело опускается на балюстраду.
– В Маратхе идет дождь, вам это известно? Дожди придут сюда еще до конца недели. Они движутся по Деккану. Пока мы здесь беседуем с вами, в Нагпуре дети уже танцуют под ливнем. Пройдет еще несколько дней, и они будут танцевать на улицах Варанаси. Три года… Я могла бы подождать. Нам не надо было захватывать дамбу. Но я не могла рисковать. И поэтому теперь джаваны Бхарата будут охранять дамбу Кунда Кхадар под дождем. А как к подобным вещам отнесутся простые люди в Патне?.. Вы были правы. Мы засадили Дживанджи. И теперь он хочет отплатить мне за все. Мы его недооценили. Вы его недооценили. В результате нам приходит конец.
– Госпожа премьер… госпожа Рана, мы не знаем…
– Но кто же еще? Вы совсем не так умны, как я думала, Хан. Собственно, и все мы большим умом не отличаемся. Ваша отставка принята.
Саджида Рана сжимает зубы и изо всей силы ударяет кулаком по камню балюстрады, обдирая пальцы в кровь.
– Почему вы так поступили со мной? Я бы вам дала все. А ваша жена, дети, ваши мальчики?.. Почему вы, мужчины, готовы рисковать подобными вещами? Я обязательно выступлю с публичным осуждением ваших действий.
– Да, конечно, понимаю…
– Больше я не могу вас защищать, Шахин, и не знаю, что теперь с вами произойдет. Убирайтесь с глаз моих.
Когда Шахин Бадур Хан идет по аккуратной ухоженной тропинке к служебному автомобилю, темные деревья и кустарники озаряются многоголосым птичьим пением. Какое-то мгновение ему кажется, что это не пение, а звон у него во внутреннем ухе – от всей той лжи, что накопилась в течение жизни и теперь пытается вырваться наружу. Затем Хан понимает, что слышит предрассветную увертюру, исполняемую птицами – глашатаями утра среди кромешной ночной тьмы.
Шахин Бадур Хан останавливается, поворачивается, поднимает голову, прислушивается. Воздух горяч, но чист и ясен. Хан вдыхает освежающую темноту ночи. Он видит небеса, храмовым куполом распростершиеся над ним, и каждая звезда копьем света пронзает его сердце. Шахин Бадур Хан чувствует, как вращается вокруг него вся вселенная. Он одновременно и ось ее, и двигатель, и хозяин, и слуга, и тот, кто вращает, и частичка, попавшая в бесконечный круговорот вращения. Среди ликующего пения огромного множества птиц пробивается одна едва заметная мелодия. Время поглотит все твои подвиги и преступления; история изгладит имя твое из памяти, превратив его в пыль. Все случившееся не имеет никакого значения…
Впервые с того самого мгновения на закате солнца в Керале, когда Хан наблюдал за плещущимися и играющими в море детьми рыбака, он чувствует себя свободным. Радость огнем пылает в глубинах его чакры Манипура. Наступает величайшее мгновение для любого суфия – мгновение утраты своего «Я» и ощущения времени. Бог – в неожиданном. Он, Шах, не заслужил такого благословения. Но тайна благодати в том-то и состоит, что никогда не сходит на того, кто думает, что достоин.
– Куда едем, саиб?
Обязанности… Сразу после просветления – служебный долг.
– В хавели.
Теперь все пойдет под уклон. Сказанные однажды слова нетрудно повторить. Саджида Рана была права. Ему следовало вначале рассказать все ей. Обвинение удивило его: Шахину Бадур Хану напомнили, что его премьер-министр – женщина, замужняя женщина, которая не носит имени мужа.
Он поднимает темные стекла, скрываясь от любопытных глаз.
Билкис не заслужила этого. Она достойна хорошего мужа, верного мужа, который, даже если она не любит его больше, не спит с ним в одной постели и не живет с ним одной жизнью, ни при каких обстоятельствах не сделает ее всеобщим посмешищем, а будет улыбаться там, где надо, и говорить то, что надо, и никогда не заставит ее в присутствии подруг закрывать лицо от стыда. Хан сделал все, что только мог, чтобы опорочить жену – Саджида Рана вслух сказала о его вине перед семьей, – он знал, какое преступление совершает, но не мог остановиться. Насколько же он заслужил все то, что ныне с ним происходит!..
И тут на потрескавшейся от жары обивке сиденья служебного автомобиля правительства Бхарата восприятие самого себя и собственной вины Шахином Бадур Ханом внезапно меняется. Нет, он не заслужил этого. Никто не заслужил – и заслужили все. Кто настолько безгрешен, чтобы ходить с гордо поднятой головой? И кому дано право судить других? Он – прекрасный советник, самый лучший советник, честно и мудро работал на благо страны. И страна до сих пор нуждается в нем. Возможно, ему следует на время уйти в тень, зарыться, как какой-нибудь жабе во время засухи на самое дно грязного болота, и подождать, пока климат изменится.
Первые лучи восходящего солнца уже окрасили улицы и правительственную машину, которая несется по ним с тихим жужжанием, словно большая черная моль. Шахин Бадур Хан позволяет себе улыбнуться в первый раз за все время. Автомобиль поворачивает за угол. На бетонной панели сидит садху. Одна рука у него поднята вверх и в таком положении привязана к фонарному столбу. Шахину Бадур Хану хорошо знаком этот трюк. Через какое-то время рука теряет всякую чувствительность…
Автомобиль неожиданно останавливается. Шахину Бадур Хану приходится упереться в консоль, чтоб удержаться от падения.
– Что случилось?
– Проблемы, саиб.
Шахин Бадур Хан опускает темное стекло. Дорога впереди полна автомобилей. Люди вышли из машин и, прислонившись к открытым дверцам, наблюдают за тем, что их остановило. Через перекресток движется человеческий поток. Какие-то мрачные субъекты в белых рубахах и темных брюках, молодые люди, у которых только что начали пробиваться первые усы, – все они идут ровным мерным и гневным шагом, в такт ему размахивая лати. Проходят барабанщики, за ними группа свирепых, с ожесточенными лицами женщин в красных одеждах богини Кали; потом нага садху, белые от золы, с грубыми трезубцами Шивы. Шахин Бадур Хан видит, как по является громадная розовая фигура Ганеши из папье-маше, яркая, почти флюоресцирующая в лучах восходящего солнца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96