что точно так же все подати - и прямые и косвенные - собирают с
самих себя они же сами в виде старост, сотских, сборщиков податей и опять
же полицейских и солдат. Казалось бы, так просто понять это рабочим людям и
сказать наконец тем, кого они считают своими начальниками: "Оставьте нас в
покое. Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям,
профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты,
балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины, - устраивайте
все это сами, сами с себя собирайте деньги, судите, сажайте друг друга в
тюрьмы, казните, убивайте людей на войнах но делайте это сами, нас же
оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно и мы не хотим больше
участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах".
Что, казалось бы, естественнее этого? А между тем рабочие люди, и в
особенности земледельцы, которым этого ничего не нужно, не только ни в
России, ни в какой бы то ни было стране, не делают этого, а одни,
большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя
требования начальства и сами поступая в полицию, в сборщики податей, в
солдаты; другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от насилия,
когда могут это сделать, совершают во время революций насилия над теми
людьми, от насилия которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим
только увеличивают над собою насилие.
Отчего же так неразумно поступают люди?
Оттого, что они вследствие продолжительности обмана уже не видят связи их
угнетенности с их же участием в насилии.
А отчего же не видят этой связи?
А все оттого же, отчего все бедствия людей, оттого, что у людей этих нет
веры, а без веры люди могут быть руководимы только выгодой, а человек,
руководимый только выгодой, не может быть ничем иным, как только обманщиком
или обманутым.
От этого-то и происходит то кажущееся удивительным явление, что, несмотря
на очевидную невыгоду для себя насилия, несмотря на всю очевидность в наше
время того обмана, в котором запутаны рабочие люди, несмотря на явные
обличения той несправедливости, от которой они страдают, несмотря на все
революции, имеющие целью уничтожение насилия, рабочие люди, огромное
большинство людей, продолжают не только подчиняться насилию, но
поддерживают его и противно здравому смыслу и самой своей выгоде совершают
насилие сами над собой.
Одни рабочие, огромное большинство их, держатся по привычке прежнего
церковного лжехристианского учения, не веря уже в него, а веря только в
древнее "око за око" и основанное на нем государственное устройство; другая
же часть, каковы все тронутые цивилизацией рабочие (особенно в Европе),
хотя и отрицают всякую религию, бессознательно в глубине души верят, верят
в древний закон "око за око" и, следуя этому закону, когда не могут иначе,
ненавидя существующее устройство, подчиняются; когда же могут иначе, то
самыми разнообразными насильническими средствами стараются уничтожить
насилие.
Первые, большая часть рабочих, нецивилизованных людей, не могут изменить
своего положения, потому что не могут по исповедуемой ими вере в
государственное устройство отказаться oт участия в насилии; не имеющие же
никакой веры нецивилизованные рабочие, следуя только различным политическим
учениям, не могут освободиться от насилия, потому что насилием же стараются
уничтожить насилие.
IX
Дикий инстинкт военного убийства так заботливо в продолжение тысячелетий
культивировался и поощрялся, что пустил глубокие корни в мозгу
человеческом. Надо надеяться, однако, что лучшее, чем наше, человечество
сумеет освободиться от этого ужасного преступления. Но что подумает тогда
это лучшее человечество о той так называемой утонченной цивилизации,
которой мы так гордимся? А почти то же, что мы думаем о древнемексиканском
народе и его каннибализме, в одно и то же время воинственном, набожном и
животном.
Летурно.
Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого
участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут
подвергнуться за это. Это одно средство уничтожения войны.
Спросите у большинства христиан, в чем главное зло, от которого Христос
освободил человечество, и они скажут: от ада, от вечного огня, от наказания
в будущем. Они соответственно этому думают, что спасение - это нечто такое,
что другой может совершить для нас. Слово "ад", которое так редко
встречается в священном писании, вследствие ложных толкований сделало много
вреда христианству - Люди убегают от внешнего ада, которого они должны
больше всего бояться. Спасение, больше всего нужное человеку, и то, которое
дает освобождение человеку, это спасение от зла в своей душе. Есть нечто
много худшее внешнего наказания. Это грех - состояние души, возмутившейся
против бога, состояние души, одаренной божественной силой, но отдающей себя
во власть животных похотей, - души, которая, живя в виду бога, боится
угрозы или гнева человека и предпочитает человеческую славу своему
спокойному сознанию добродетели. Нет погибели хуже этой.
И это - то, что нераскаявшийся человек уносит с собой в могилу. Вот чего
надо бояться.
Спастись, в высшем значении этого слова, значит поднять упавший дух,
излечить больную душу, возвратить ей свободу мысли, совести, любви. В этом
состоянии то спасение, за которое умер Христос.
Для этого спасения дан нам святой дух, и к такому спасению направлено все
истинное учение христианства.
Чаннине.
Как, кажется, легко говорить правду, а как много нужно внутренней работы,
чтобы достигнуть этого.
Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного
совершенства.
Так это было долгое время, продолжается и теперь во всем и нехристианском и
христианском мире. Но думаю, что теперь, именно теперь, после жалкой,
глупой русской революции и в особенности после ужасного по своей дерзкой,
бессмысленной жестокости подавления ее, русские, менее других
цивилизованные, то есть менее умственно развращенные и удерживающие еще
смутное представление о сущности христианского учения, русские,
преимущественно земледельческие люди, поймут, наконец, где средство
спасения, и первые начнут применять его.
Это средство спасения уже давно предчувствуется людьми и влечет их к себе и
в последнее время все более и более входит в сознание людей и уже начинает
применяться.
В губернском городе заседает военный суд. Стоит стол, на столе зерцало с
двуглавым орлом наверху и печатными словами внизу, лежат книги законов,
аккуратно сложенные цельные исписанные листы бумаг с печатными заголовками.
За столом на первом месте сидит в военном мундире с галунами и крестом на
шее плотный человек с лицом умным, выражающим добродушие, особенно
умиленное теперь тем, что он только что хорошо позавтракал и получил
успокоительное известие о здоровье меньшого ребенка. Рядом с ним другой
офицер немецкого происхождения, недовольный своим назначением и
обдумывающий теперь тот рапорт, который он подаст начальнику. На третьем
месте совсем молодой офицер, щеголь и весельчак, только что отпустивший за
завтраком у полковника остроумную шутку, развеселившую всех. Он вспоминает
теперь эту шутку и чуть заметно улыбается. Ему страшно хочется курить, он с
нетерпением ждет перерыва. За отдельным столиком сидит секретарь. Перед ним
куча бумаг, и он весь поглощен заботой о том, чтобы быть готовым по первому
требованию начальства подать требуемую бумагу.
Два молодых человека: один крестьянин Пензенской губернии, другой мещанин
города Любима, одетые в солдатскую одежду, вводят третьего, совсем молодого
человека, одетого тоже в солдатскую шинель. Молодой человек этот бледен, он
только раз взглянул на суд и сосредоточенно смотрит перед собою. Молодой
человек этот уже три года просидел в тюрьме за отказ от присяги и военной
службы. Чтобы избавиться от него, после трех лет тюрьмы, ему предложили
присягнуть, и тогда он, как солдат, пробывший три года на службе, хотя и в
тюрьме, мог бы быть отпущен. Но молодой человек и в церкви сказал то же,
что он говорил при приеме,-- что он, как христианин, не может ни присягать,
ни быть убийцей. Теперь его судят за этот новый отказ. Секретарь читает
бумагу, называемую обвинительным актом. В нем говорится о том, что молодой
человек отказался получать жалованье и считает военную службу грехом.
Добродушный председатель спрашивает: признаешь ли ты себя виновным?
- Все, что сказано тут, все это я делал и говорил, но виновным себя не
признаю, - запинаясь и с дрожью в голосе говорит молодой человек.
Председатель кивает головой в знак того, что ответ в порядке, заглядывает в
бумагу и спрашивает: что ты можешь сказать в объяснение своего отказа?
- Отказался я и отказываюсь потому, что считаю военную
службу грехом (он запинается)... противным учению Христа.
Председатель удовлетворен и этим и одобрительно кивает головой. Все в
порядке.
- Не имеешь ли ты еще чего заявить?
Молодой человек с дрожащей нижней челюстью говорит о том, что в евангелии
сказано, запрещено не только убийство, но недоброе чувство к брату.
Председатель одобряет и это. Немец недовольно хмурится, молодой офицер,
подняв голову и брови, внимательно слушает, как что-то новое и интересное.
Обвиняемый, все более и более волнуясь, говорит о том, что клятва прямо
запрещена, что он считал бы себя виновным, если бы не отказался, что он и
теперь готов...
Председатель останавливает его, так как находит, что подсудимый говорит уже
не подходящее к делу и потому ненужное.
После этого вызываются свидетели: командир полка и фельдфебель. Командир
полка, обычный партнер председателя в винт и великий охотник и мастер игры,
и фельдфебель, ловкий, красивый, услужливый поляк шляхтич, большой охотник
до чтения романов. Входит и священник, пожилой человек, только что
проводивший свою дочь с зятем и внуками, приезжавших к нему в гости, и
расстроенный столкновением с матушкой из-за того, что он отдал дочери
ковер, который матушка не желала отдавать.
- Потрудитесь, батюшка, привести к присяге свидетелей и сделать напоминание
о грехе перед богом за неправильное показание, - обращается председатель к
священнику.
Батюшка надевает епитрахиль, берет крест и евангелие и говорит привычные
слова увещания. Потом приводит к присяге полковника. Полковник, быстрым
движением подняв два чистых пальца, которые так хорошо знает председатель,
следя за ними во время карточной игры, проговаривает за священником слова
присяги и чмокая целует, как будто с удовольствием, крест и евангелие.
Вслед за полковником входит и католический священник и так же скоро
приводит к присяге красавца фельдфебеля.
Судьи спокойно и серьезно дожидаются. Молодой офицер вышел и затянулся и
вернулся вовремя к показанию свидетелей.
Свидетели показывают то самое, что говорил отказавшийся. Председатель
выражает одобрение. Потом встает сидевший отдельно офицер, - это
обвинитель. Он подходит к конторке, перекладывает с места на место лежащие
на ней бумаги и начинает говорить, громко, связано излагая все то, что
сделал этот молодой человек, что все судьи знают и что сам молодой человек
только что высказывал, не только не утаивая того, за что его обвиняли, но,
напротив, усиливая повод обвинения. Обвинитель говорит о том, что
подсудимый, как сам говорит, не принадлежит ни к какой секте, что родители
его православные и что поэтому отказ его от военной службы имеет основанием
своим только упорство. И что упорство это, как его, так и подобных ему
заблуждающихся и непокорствующих людей, привело правительство к определению
против таких людей строгих мер наказаний, таких, которые, по его мнению, и
приложимы в настоящем случае. После этого что-то совсем не нужное говорит
защитник. Потом все выходят, потом опять вводят подсудимого, и входит суд.
Судьи присаживаются и тотчас же встают, и председатель, не глядя на
подсудимого, ровным, спокойным голосом объявляет решение суда: подсудимый,
тот человек, который три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя
солдатом, во-первых, лишается военного звания и каких-то прав состояния и
преимуществ и присуждается к арестантским ротам на 4 года
После этого конвойные отводят молодого человека, и все участвовавшие идут к
своим обычным занятиям и увеселениям, как будто ничего не случилось
особенного.
Только молодой человек, охотник до куренья, испытывает какое то странное,
тревожащее его чувство, которое он не может отогнать при неотвязчиво
вспоминающихся ему благородных, сильных, неотразимых словах подсудимого,
выраженных с таким волнением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
самих себя они же сами в виде старост, сотских, сборщиков податей и опять
же полицейских и солдат. Казалось бы, так просто понять это рабочим людям и
сказать наконец тем, кого они считают своими начальниками: "Оставьте нас в
покое. Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям,
профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты,
балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины, - устраивайте
все это сами, сами с себя собирайте деньги, судите, сажайте друг друга в
тюрьмы, казните, убивайте людей на войнах но делайте это сами, нас же
оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно и мы не хотим больше
участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах".
Что, казалось бы, естественнее этого? А между тем рабочие люди, и в
особенности земледельцы, которым этого ничего не нужно, не только ни в
России, ни в какой бы то ни было стране, не делают этого, а одни,
большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя
требования начальства и сами поступая в полицию, в сборщики податей, в
солдаты; другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от насилия,
когда могут это сделать, совершают во время революций насилия над теми
людьми, от насилия которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим
только увеличивают над собою насилие.
Отчего же так неразумно поступают люди?
Оттого, что они вследствие продолжительности обмана уже не видят связи их
угнетенности с их же участием в насилии.
А отчего же не видят этой связи?
А все оттого же, отчего все бедствия людей, оттого, что у людей этих нет
веры, а без веры люди могут быть руководимы только выгодой, а человек,
руководимый только выгодой, не может быть ничем иным, как только обманщиком
или обманутым.
От этого-то и происходит то кажущееся удивительным явление, что, несмотря
на очевидную невыгоду для себя насилия, несмотря на всю очевидность в наше
время того обмана, в котором запутаны рабочие люди, несмотря на явные
обличения той несправедливости, от которой они страдают, несмотря на все
революции, имеющие целью уничтожение насилия, рабочие люди, огромное
большинство людей, продолжают не только подчиняться насилию, но
поддерживают его и противно здравому смыслу и самой своей выгоде совершают
насилие сами над собой.
Одни рабочие, огромное большинство их, держатся по привычке прежнего
церковного лжехристианского учения, не веря уже в него, а веря только в
древнее "око за око" и основанное на нем государственное устройство; другая
же часть, каковы все тронутые цивилизацией рабочие (особенно в Европе),
хотя и отрицают всякую религию, бессознательно в глубине души верят, верят
в древний закон "око за око" и, следуя этому закону, когда не могут иначе,
ненавидя существующее устройство, подчиняются; когда же могут иначе, то
самыми разнообразными насильническими средствами стараются уничтожить
насилие.
Первые, большая часть рабочих, нецивилизованных людей, не могут изменить
своего положения, потому что не могут по исповедуемой ими вере в
государственное устройство отказаться oт участия в насилии; не имеющие же
никакой веры нецивилизованные рабочие, следуя только различным политическим
учениям, не могут освободиться от насилия, потому что насилием же стараются
уничтожить насилие.
IX
Дикий инстинкт военного убийства так заботливо в продолжение тысячелетий
культивировался и поощрялся, что пустил глубокие корни в мозгу
человеческом. Надо надеяться, однако, что лучшее, чем наше, человечество
сумеет освободиться от этого ужасного преступления. Но что подумает тогда
это лучшее человечество о той так называемой утонченной цивилизации,
которой мы так гордимся? А почти то же, что мы думаем о древнемексиканском
народе и его каннибализме, в одно и то же время воинственном, набожном и
животном.
Летурно.
Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого
участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут
подвергнуться за это. Это одно средство уничтожения войны.
Спросите у большинства христиан, в чем главное зло, от которого Христос
освободил человечество, и они скажут: от ада, от вечного огня, от наказания
в будущем. Они соответственно этому думают, что спасение - это нечто такое,
что другой может совершить для нас. Слово "ад", которое так редко
встречается в священном писании, вследствие ложных толкований сделало много
вреда христианству - Люди убегают от внешнего ада, которого они должны
больше всего бояться. Спасение, больше всего нужное человеку, и то, которое
дает освобождение человеку, это спасение от зла в своей душе. Есть нечто
много худшее внешнего наказания. Это грех - состояние души, возмутившейся
против бога, состояние души, одаренной божественной силой, но отдающей себя
во власть животных похотей, - души, которая, живя в виду бога, боится
угрозы или гнева человека и предпочитает человеческую славу своему
спокойному сознанию добродетели. Нет погибели хуже этой.
И это - то, что нераскаявшийся человек уносит с собой в могилу. Вот чего
надо бояться.
Спастись, в высшем значении этого слова, значит поднять упавший дух,
излечить больную душу, возвратить ей свободу мысли, совести, любви. В этом
состоянии то спасение, за которое умер Христос.
Для этого спасения дан нам святой дух, и к такому спасению направлено все
истинное учение христианства.
Чаннине.
Как, кажется, легко говорить правду, а как много нужно внутренней работы,
чтобы достигнуть этого.
Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного
совершенства.
Так это было долгое время, продолжается и теперь во всем и нехристианском и
христианском мире. Но думаю, что теперь, именно теперь, после жалкой,
глупой русской революции и в особенности после ужасного по своей дерзкой,
бессмысленной жестокости подавления ее, русские, менее других
цивилизованные, то есть менее умственно развращенные и удерживающие еще
смутное представление о сущности христианского учения, русские,
преимущественно земледельческие люди, поймут, наконец, где средство
спасения, и первые начнут применять его.
Это средство спасения уже давно предчувствуется людьми и влечет их к себе и
в последнее время все более и более входит в сознание людей и уже начинает
применяться.
В губернском городе заседает военный суд. Стоит стол, на столе зерцало с
двуглавым орлом наверху и печатными словами внизу, лежат книги законов,
аккуратно сложенные цельные исписанные листы бумаг с печатными заголовками.
За столом на первом месте сидит в военном мундире с галунами и крестом на
шее плотный человек с лицом умным, выражающим добродушие, особенно
умиленное теперь тем, что он только что хорошо позавтракал и получил
успокоительное известие о здоровье меньшого ребенка. Рядом с ним другой
офицер немецкого происхождения, недовольный своим назначением и
обдумывающий теперь тот рапорт, который он подаст начальнику. На третьем
месте совсем молодой офицер, щеголь и весельчак, только что отпустивший за
завтраком у полковника остроумную шутку, развеселившую всех. Он вспоминает
теперь эту шутку и чуть заметно улыбается. Ему страшно хочется курить, он с
нетерпением ждет перерыва. За отдельным столиком сидит секретарь. Перед ним
куча бумаг, и он весь поглощен заботой о том, чтобы быть готовым по первому
требованию начальства подать требуемую бумагу.
Два молодых человека: один крестьянин Пензенской губернии, другой мещанин
города Любима, одетые в солдатскую одежду, вводят третьего, совсем молодого
человека, одетого тоже в солдатскую шинель. Молодой человек этот бледен, он
только раз взглянул на суд и сосредоточенно смотрит перед собою. Молодой
человек этот уже три года просидел в тюрьме за отказ от присяги и военной
службы. Чтобы избавиться от него, после трех лет тюрьмы, ему предложили
присягнуть, и тогда он, как солдат, пробывший три года на службе, хотя и в
тюрьме, мог бы быть отпущен. Но молодой человек и в церкви сказал то же,
что он говорил при приеме,-- что он, как христианин, не может ни присягать,
ни быть убийцей. Теперь его судят за этот новый отказ. Секретарь читает
бумагу, называемую обвинительным актом. В нем говорится о том, что молодой
человек отказался получать жалованье и считает военную службу грехом.
Добродушный председатель спрашивает: признаешь ли ты себя виновным?
- Все, что сказано тут, все это я делал и говорил, но виновным себя не
признаю, - запинаясь и с дрожью в голосе говорит молодой человек.
Председатель кивает головой в знак того, что ответ в порядке, заглядывает в
бумагу и спрашивает: что ты можешь сказать в объяснение своего отказа?
- Отказался я и отказываюсь потому, что считаю военную
службу грехом (он запинается)... противным учению Христа.
Председатель удовлетворен и этим и одобрительно кивает головой. Все в
порядке.
- Не имеешь ли ты еще чего заявить?
Молодой человек с дрожащей нижней челюстью говорит о том, что в евангелии
сказано, запрещено не только убийство, но недоброе чувство к брату.
Председатель одобряет и это. Немец недовольно хмурится, молодой офицер,
подняв голову и брови, внимательно слушает, как что-то новое и интересное.
Обвиняемый, все более и более волнуясь, говорит о том, что клятва прямо
запрещена, что он считал бы себя виновным, если бы не отказался, что он и
теперь готов...
Председатель останавливает его, так как находит, что подсудимый говорит уже
не подходящее к делу и потому ненужное.
После этого вызываются свидетели: командир полка и фельдфебель. Командир
полка, обычный партнер председателя в винт и великий охотник и мастер игры,
и фельдфебель, ловкий, красивый, услужливый поляк шляхтич, большой охотник
до чтения романов. Входит и священник, пожилой человек, только что
проводивший свою дочь с зятем и внуками, приезжавших к нему в гости, и
расстроенный столкновением с матушкой из-за того, что он отдал дочери
ковер, который матушка не желала отдавать.
- Потрудитесь, батюшка, привести к присяге свидетелей и сделать напоминание
о грехе перед богом за неправильное показание, - обращается председатель к
священнику.
Батюшка надевает епитрахиль, берет крест и евангелие и говорит привычные
слова увещания. Потом приводит к присяге полковника. Полковник, быстрым
движением подняв два чистых пальца, которые так хорошо знает председатель,
следя за ними во время карточной игры, проговаривает за священником слова
присяги и чмокая целует, как будто с удовольствием, крест и евангелие.
Вслед за полковником входит и католический священник и так же скоро
приводит к присяге красавца фельдфебеля.
Судьи спокойно и серьезно дожидаются. Молодой офицер вышел и затянулся и
вернулся вовремя к показанию свидетелей.
Свидетели показывают то самое, что говорил отказавшийся. Председатель
выражает одобрение. Потом встает сидевший отдельно офицер, - это
обвинитель. Он подходит к конторке, перекладывает с места на место лежащие
на ней бумаги и начинает говорить, громко, связано излагая все то, что
сделал этот молодой человек, что все судьи знают и что сам молодой человек
только что высказывал, не только не утаивая того, за что его обвиняли, но,
напротив, усиливая повод обвинения. Обвинитель говорит о том, что
подсудимый, как сам говорит, не принадлежит ни к какой секте, что родители
его православные и что поэтому отказ его от военной службы имеет основанием
своим только упорство. И что упорство это, как его, так и подобных ему
заблуждающихся и непокорствующих людей, привело правительство к определению
против таких людей строгих мер наказаний, таких, которые, по его мнению, и
приложимы в настоящем случае. После этого что-то совсем не нужное говорит
защитник. Потом все выходят, потом опять вводят подсудимого, и входит суд.
Судьи присаживаются и тотчас же встают, и председатель, не глядя на
подсудимого, ровным, спокойным голосом объявляет решение суда: подсудимый,
тот человек, который три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя
солдатом, во-первых, лишается военного звания и каких-то прав состояния и
преимуществ и присуждается к арестантским ротам на 4 года
После этого конвойные отводят молодого человека, и все участвовавшие идут к
своим обычным занятиям и увеселениям, как будто ничего не случилось
особенного.
Только молодой человек, охотник до куренья, испытывает какое то странное,
тревожащее его чувство, которое он не может отогнать при неотвязчиво
вспоминающихся ему благородных, сильных, неотразимых словах подсудимого,
выраженных с таким волнением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93