И в этот миг Игрейна поняла, что муж любил ее по-своему, сурово и грубо, и все обиды, что он ей причинил, – лишь следствие этой любви. Воистину, ради ее любви он рассорился с Утером, отрекся и от чести, и от герцогства. А она отвечала на его любовь лишь ненавистью и раздражением, только теперь Игрейна осознала: то, что она чувствует к Утеру, Горлойс чувствовал к ней. Горло ее сдавило горем, она едва не прокричала вслух его имя, но недвижный воздух всколыхнулся – и призрак исчез, словно его и не было. А в следующий миг ледяное безмолвие развеялось, и во дворе послышались крики:
– Дорогу! Дорогу! Факелов сюда, факелов!
В зал спустился отец Колумба, ткнул факелом в очаг, вверх взметнулось пламя. Он поспешно распахнул дверь.
– Что еще за шум?…
– Ваш герцог убит, люди Корнуолла, – закричал кто-то. – Мы принесли тело герцога! Дорогу! Горлойс Корнуольский мертв и ждет погребения!
Если бы рука Утера не поддержала Игрейну сзади, она бы рухнула на пол.
– Нет! Быть того не может! – громко запротестовал отец Колумба. – Да герцог же вернулся домой не далее как вчера вечером с несколькими своими людьми, он ныне почиет мирным сном в покоях своей супруги…
– Нет. – Голос Мерлина прозвучал совсем тихо, однако звонкое эхо прокатилось до самых дальних уголков двора. Он взял факел, зажег его о факел отца Колумбы и вручил одному из солдат. – Герцог-клятвопреступник вовеки не приезжал в Тинтагель как человек из плоти и крови. Ваша госпожа стоит здесь с вашим владыкой и королем, с Утером Пендрагоном. Сегодня вы их обвенчаете, святой отец.
Отовсюду раздались крики и ропот, сбежавшиеся слуги оторопело глядели, как в залу вносят грубо сработанные похоронные дроги: что-то вроде носилок, сшитых из шкур. Игрейна отпрянула от накрытого тела. Отец Колумба нагнулся, на мгновение приоткрыл лицо покойного, осенил себя крестным знамением и отвернулся. В лице его отражались горе и ярость.
– Это колдовство, черная магия, не иначе. – Он сплюнул, потрясая крестом между Игрейной и Мерлином. – Этот гнусный морок – твоих рук дело, старый чародей!
– Не смей так разговаривать с моим отцом, священник! – вспыхнула Игрейна.
Мерлин воздел руку.
– Я не нуждаюсь в защите женщины – и в защите мужчины тоже, лорд мой Утер, если на то пошло, – промолвил он. – И о колдовстве речь не идет. Вы видели то, что хотели увидеть: ваш господин вернулся домой. Вот только господин ваш – не клятвопреступник Горлойс, что права на Тинтагель утратил, но законный Верховный король, владыка, пришедший вступить во владение тем, что и без того принадлежит ему. А ты займись делами священническими, отец: надо предать тело земле, а после того совершить обряд бракосочетания и обвенчать короля с моей госпожой, кою он избрал в королевы.
Утер по– прежнему поддерживал рукою Игрейну. Отец Колумба одарил ее негодующим, презрительным взглядом, он бы обрушился на нее, называя распутницей и ведьмой, да только из страха перед Утером поневоле придержал язык. Священник отвернулся от герцогини и преклонил колена рядом с телом Горлойса: он молился. Спустя мгновение опустился на колени и Утер, его светлые волосы переливались и мерцали в свете факелов. Игрейна шагнула к нему, намереваясь поступить так же. «Бедный Горлойс». Он мертв, погиб смертью предателя, воистину, он заслужил свою участь, но он любил ее -и умер.
На плечо Игрейны легла рука, удержав ее на месте. Мерлин заглянул ей в глаза – и мягко произнес:
– Итак, все сбылось, Гранине. Твоя судьба исполнилась, как было предсказано. Так встречай же ее храбро, насколько это в твоих силах.
Опустившись на колени рядом с Горлойсом, Игрейна принялась молиться – за покойного, а затем, разрыдавшись, за себя, и за ту неведомую судьбу, что ждала их в будущем. Неужто это все и впрямь предрешено от начала мира или причина всему – колдовство Мерлина, и магия Авалона, и ее собственное чародейство? А теперь Горлойс мертв, и, глядя на лицо Утера, уже ставшее для нее родным и любимым, она знала: скоро придут другие, и Утер примет на свои плечи бремя управления королевством, и никогда больше не будет принадлежать ей целиком и полностью, как в эту одну-единственную ночь. Стоя на коленях между мертвым мужем и тем мужчиной, которого ей суждено любить до конца жизни, она гнала искушение сыграть на его любви к ней, отвратить его от мыслей о королевстве и государстве, заставить думать только о ней – молодая женщина знала, что вполне на такое способна. Но Мерлин свел их вместе не ради ее счастья. Игрейна знала: попытайся она удержать Утера, и она бросит вызов той самой судьбе, что соединила их, и тем самым все погубит. Отец Колумба поднялся на ноги и дал знак солдатам нести тело в часовню. Молодая женщина дотронулась до его руки. Тот раздраженно обернулся:
– Госпожа?
– Мне нужно во многом исповедаться тебе, отец, прежде чем лорда моего герцога предадут земле – и прежде чем я сочетаюсь браком. Ты примешь мою исповедь?
Отец Колумба недоуменно нахмурился.
– На рассвете, леди, – бросил он наконец – и ушел. Игрейна возвратилась к Мерлину, что не спускал с нее глаз. Глянула ему в лицо – и объявила:
– Отныне и впредь, отец мой, с этого самого часа, будь мне свидетелем в том, что я навеки отрекаюсь от колдовства. Да исполнится воля Господа.
Мерлин ласково поглядел в ее искаженное мукой лицо. Голос его звучал непривычно мягко:
– Ты думаешь, что все наше колдовство способно достичь чего-либо, помимо исполнения Господней воли, дитя мое?
Цепляясь за последние остатки самообладания – Игрейна знала, что иначе разрыдается, словно дитя, перед всеми этими мужами, – она промолвила:
– Я пойду и оденусь, отец, дабы выглядеть подобающе.
– Тебе должно встретить наступающий день как приличествует королеве, дочь моя.
«Королева». От этого слова по телу ее побежали мурашки. Но не ради этого ли она сделала все то, что сделала, не ради этого ли она на свет родилась? Игрейна медленно двинулась вверх по лестнице. Надо разбудить Моргейну и сказать ей, что ее отец умер, по счастью, девочка слишком мала, чтобы запомнить Горлойса или горевать о нем.
Игрейна позвала прислужниц, велела принести лучшие свои наряды и украшения и убрать ей волосы – и, дивясь про себя, положила ладонь на живот. Каким-то непостижимым образом – последним мимолетным проблеском магии, от которой она отреклась отныне и навеки, – молодая женщина поняла: в эту самую ночь, пока они были лишь возлюбленные, но еще не король с королевой, она понесла сына Утера. Интересно, знает ли об этом Мерлин?
ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА
«Кажется, самое первое мое осмысленное воспоминание – это свадьба моей матери с Утером Пендрагоном. Отца своего я почти не запомнила. Когда, совсем маленькой девочкой, я чувствовала себя несчастной, образ его отчасти воскресал в моей памяти: крупный, плотный мужчина, темнобородый и темноволосый; помню, как я играла с цепью, что он носил на шее. Помню, в детстве, во власти обиды и горя, – если, скажем, меня выбранила мать или учителя или когда Утер в кои-то веки замечал меня и ронял что-нибудь неодобрительное, – я утешалась, думая, что, будь жив мой родной отец, он бы меня любил, сажал бы к себе на колени, дарил бы мне красивые подарки. Теперь я старше и знаю, что он был за человек, так что, думаю я, он скорее всего отдал бы меня в монастырь, как только обзавелся бы сыном, и более обо мне не вспомнил бы.
Не то чтобы Утер был ко мне жесток, просто дитя женского пола его нисколько не занимало. В сердце его безраздельно царила моя мать, а он – в ее, я же злилась про себя: этот дюжий светловолосый увалень украл у меня маму! Когда Утер уезжал на войну – а в пору моего детства войны, почитай что, не прекращались, – Игрейна, моя мать, миловала меня и баловала, сама учила меня прясть и ткать разноцветное полотно. Но стоило показаться вдали воинству Утера, меня отсылали в мои покои и забывали про меня до тех пор, пока он не уезжал опять. Приходится ли удивляться, что я его терпеть не могла и всем сердцем ненавидела драконье знамя, что реяло над отрядом конников, скачущих к Тинтагелю?
А когда родился мой брат, все стало куда хуже. Это орущее бело-розовое существо намертво присосалось к груди матери, а что еще ужаснее, она ожидала, что я стану обожать его точно так же, как она. «Это твой маленький братик, – говаривала Игрейна, – заботься о нем как можно лучше, Моргейна, и люби его». Любить – его? Да я его всем сердцем ненавидела: ведь стоило мне подойти к матери, и она отстранялась и говорила, что я, дескать, уже взрослая: слишком взрослая, чтобы сидеть у нее на коленях, слишком взрослая, чтобы просить завязать мне ленточки; слишком взрослая, чтобы класть голову ей на колени утешения ради. Так бы и ущипнула противного младенца, вот только мама меня бы за такое возненавидела. Иногда мне казалось, что она и без того меня ненавидит. А Утер с моим братом так и носился. Но, думается мне, он всегда надеялся обзавестись еще одним сыном. Мне об этом не рассказывали, но я все равно откуда-то знала – может, женские пересуды случайно услышала, а может, уже тогда я обладала даром Зрения в большей степени, нежели сама сознавала, – что Утер в первый раз возлег с моей матерью, когда она еще была обвенчана с Горлойсом; и кое-кто считал, что этот мальчик сын вовсе не Утера, но герцога Корнуольского.
Как в такое можно поверить, ума не приложу, ведь Горлойс, по слухам, был темноволосым, смуглым, с орлиным профилем, а брат мой, светлокудрый и сероглазый, как две капли воды походил на Утера.
При жизни брата – а коронован он был под именем Артура, – я наслушалась всевозможных россказней о том, откуда взялось это имя. В одной из баек говорилось, будто означает оно Арт-Утер, Утеров медведь, да только это неправда. В младенчестве его звали Гвидион, сияющий, – из-за золотых кудрей, то же имя носил впоследствии его сын – только это уже совсем другая история. А на самом деле все куда проще: когда Гвидиону исполнилось шесть, его отослали на воспитание к Экторию, одному из Утеровых вассалов, живущему в северном краю близ Эборака, и Утер потребовал, чтобы моего брата окрестили в христианскую веру. Так он получил имя Артур.
С рождения и до шести лет Гвидион только и делал, что путался у меня под ногами, как только его отлучили от груди, моя мать, Игрейна, вручила его мне со словами: «Вот твой маленький братик, ты должна любить его и заботиться о нем». А я бы охотно придушила орущее отродье и швырнула бы его вниз с утеса и побежала бы к матери, умоляя, чтобы она опять стала совсем-совсем моя; вот только ей почему-то судьба мальчишки была небезразлична.
Однажды приехал Утер, и мать, как всегда, облеклась в лучший свой наряд, и украсилась ожерельями из лунных камней и янтаря, и, нагнувшись, небрежно поцеловала меня и маленького брата, уже готовая поспешить к Утеру. Я смотрела на ее разрумянившееся лицо – щеки пылают, дыхание участилось от радости, что муж ее вернулся домой, – и всей душой ненавидела и Утера, и моего брата. Я стояла на верхней ступеньке лестнице и плакала, дожидаясь, когда за нами придет нянька, а малыш заковылял за матерью вниз, выкликая: «Мама, мама!» – в ту пору он еще и не говорил толком, – и, конечно же, упал и ударился подбородком о ступеньку. Я пронзительно закричала, зовя мать, но она уже спешила к королю и лишь гневно бросила через плечо: «Моргейна, я же сказала тебе: пригляди за малышом», и скрылась.
Я взяла вопящего ребенка на руки и вытерла ему подбородок своим покрывалом. Падая, он рассек губу о зуб – к тому времени у него их прорезалось не то восемь, не то десять – и теперь плакал, не умолкая, и звал маму; но мать так и не пришла, так что я присела на ступеньку и усадила его на колени, а он обвил ручонками мою шею, и зарылся лицом в мою тунику, и со временем в слезах заснул. Он казался довольно тяжелым, а волосенки у него были мягкие и влажные, промок он и еще кое-где, но, к вящему своему удивлению, я вроде бы и не слишком возражала. Малыш прижался ко мне: видимо, во сне позабыл, что не на руках у матери. «Игрейне нет дела до нас обоих, – подумала я. – Она бросила его точно так же, как некогда меня. Теперь мне, наверное, придется быть ему мамой».
Я легонько встряхнула малыша, и, проснувшись, он вновь обнял меня за шею, чтобы его унесли прочь, а я принялась подбрасывать его на коленях, как это на моих глазах делала нянька.
«Не плачь, – промолвила я. – Я отведу тебя к няньке».
«Мама», – всхлипнул он.
«Мама ушла, она с королем, – отозвалась я, – но я позабочусь о тебе, братик». И, сжав в ладони его пухлую ручонку, я поняла, что имела в виду Игрейна: я уже слишком взрослая, чтобы плакать или всхлипывать, требуя мать, потому что отныне мне нужно заботиться о малыше.
Думаю, мне в ту пору едва исполнилось семь.
Когда сестра моей матери Моргауза выходила замуж за короля Лота Оркнейского, я впервые надела «взрослое» платье и янтарное, с серебром, ожерелье – только это я и помню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– Дорогу! Дорогу! Факелов сюда, факелов!
В зал спустился отец Колумба, ткнул факелом в очаг, вверх взметнулось пламя. Он поспешно распахнул дверь.
– Что еще за шум?…
– Ваш герцог убит, люди Корнуолла, – закричал кто-то. – Мы принесли тело герцога! Дорогу! Горлойс Корнуольский мертв и ждет погребения!
Если бы рука Утера не поддержала Игрейну сзади, она бы рухнула на пол.
– Нет! Быть того не может! – громко запротестовал отец Колумба. – Да герцог же вернулся домой не далее как вчера вечером с несколькими своими людьми, он ныне почиет мирным сном в покоях своей супруги…
– Нет. – Голос Мерлина прозвучал совсем тихо, однако звонкое эхо прокатилось до самых дальних уголков двора. Он взял факел, зажег его о факел отца Колумбы и вручил одному из солдат. – Герцог-клятвопреступник вовеки не приезжал в Тинтагель как человек из плоти и крови. Ваша госпожа стоит здесь с вашим владыкой и королем, с Утером Пендрагоном. Сегодня вы их обвенчаете, святой отец.
Отовсюду раздались крики и ропот, сбежавшиеся слуги оторопело глядели, как в залу вносят грубо сработанные похоронные дроги: что-то вроде носилок, сшитых из шкур. Игрейна отпрянула от накрытого тела. Отец Колумба нагнулся, на мгновение приоткрыл лицо покойного, осенил себя крестным знамением и отвернулся. В лице его отражались горе и ярость.
– Это колдовство, черная магия, не иначе. – Он сплюнул, потрясая крестом между Игрейной и Мерлином. – Этот гнусный морок – твоих рук дело, старый чародей!
– Не смей так разговаривать с моим отцом, священник! – вспыхнула Игрейна.
Мерлин воздел руку.
– Я не нуждаюсь в защите женщины – и в защите мужчины тоже, лорд мой Утер, если на то пошло, – промолвил он. – И о колдовстве речь не идет. Вы видели то, что хотели увидеть: ваш господин вернулся домой. Вот только господин ваш – не клятвопреступник Горлойс, что права на Тинтагель утратил, но законный Верховный король, владыка, пришедший вступить во владение тем, что и без того принадлежит ему. А ты займись делами священническими, отец: надо предать тело земле, а после того совершить обряд бракосочетания и обвенчать короля с моей госпожой, кою он избрал в королевы.
Утер по– прежнему поддерживал рукою Игрейну. Отец Колумба одарил ее негодующим, презрительным взглядом, он бы обрушился на нее, называя распутницей и ведьмой, да только из страха перед Утером поневоле придержал язык. Священник отвернулся от герцогини и преклонил колена рядом с телом Горлойса: он молился. Спустя мгновение опустился на колени и Утер, его светлые волосы переливались и мерцали в свете факелов. Игрейна шагнула к нему, намереваясь поступить так же. «Бедный Горлойс». Он мертв, погиб смертью предателя, воистину, он заслужил свою участь, но он любил ее -и умер.
На плечо Игрейны легла рука, удержав ее на месте. Мерлин заглянул ей в глаза – и мягко произнес:
– Итак, все сбылось, Гранине. Твоя судьба исполнилась, как было предсказано. Так встречай же ее храбро, насколько это в твоих силах.
Опустившись на колени рядом с Горлойсом, Игрейна принялась молиться – за покойного, а затем, разрыдавшись, за себя, и за ту неведомую судьбу, что ждала их в будущем. Неужто это все и впрямь предрешено от начала мира или причина всему – колдовство Мерлина, и магия Авалона, и ее собственное чародейство? А теперь Горлойс мертв, и, глядя на лицо Утера, уже ставшее для нее родным и любимым, она знала: скоро придут другие, и Утер примет на свои плечи бремя управления королевством, и никогда больше не будет принадлежать ей целиком и полностью, как в эту одну-единственную ночь. Стоя на коленях между мертвым мужем и тем мужчиной, которого ей суждено любить до конца жизни, она гнала искушение сыграть на его любви к ней, отвратить его от мыслей о королевстве и государстве, заставить думать только о ней – молодая женщина знала, что вполне на такое способна. Но Мерлин свел их вместе не ради ее счастья. Игрейна знала: попытайся она удержать Утера, и она бросит вызов той самой судьбе, что соединила их, и тем самым все погубит. Отец Колумба поднялся на ноги и дал знак солдатам нести тело в часовню. Молодая женщина дотронулась до его руки. Тот раздраженно обернулся:
– Госпожа?
– Мне нужно во многом исповедаться тебе, отец, прежде чем лорда моего герцога предадут земле – и прежде чем я сочетаюсь браком. Ты примешь мою исповедь?
Отец Колумба недоуменно нахмурился.
– На рассвете, леди, – бросил он наконец – и ушел. Игрейна возвратилась к Мерлину, что не спускал с нее глаз. Глянула ему в лицо – и объявила:
– Отныне и впредь, отец мой, с этого самого часа, будь мне свидетелем в том, что я навеки отрекаюсь от колдовства. Да исполнится воля Господа.
Мерлин ласково поглядел в ее искаженное мукой лицо. Голос его звучал непривычно мягко:
– Ты думаешь, что все наше колдовство способно достичь чего-либо, помимо исполнения Господней воли, дитя мое?
Цепляясь за последние остатки самообладания – Игрейна знала, что иначе разрыдается, словно дитя, перед всеми этими мужами, – она промолвила:
– Я пойду и оденусь, отец, дабы выглядеть подобающе.
– Тебе должно встретить наступающий день как приличествует королеве, дочь моя.
«Королева». От этого слова по телу ее побежали мурашки. Но не ради этого ли она сделала все то, что сделала, не ради этого ли она на свет родилась? Игрейна медленно двинулась вверх по лестнице. Надо разбудить Моргейну и сказать ей, что ее отец умер, по счастью, девочка слишком мала, чтобы запомнить Горлойса или горевать о нем.
Игрейна позвала прислужниц, велела принести лучшие свои наряды и украшения и убрать ей волосы – и, дивясь про себя, положила ладонь на живот. Каким-то непостижимым образом – последним мимолетным проблеском магии, от которой она отреклась отныне и навеки, – молодая женщина поняла: в эту самую ночь, пока они были лишь возлюбленные, но еще не король с королевой, она понесла сына Утера. Интересно, знает ли об этом Мерлин?
ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА
«Кажется, самое первое мое осмысленное воспоминание – это свадьба моей матери с Утером Пендрагоном. Отца своего я почти не запомнила. Когда, совсем маленькой девочкой, я чувствовала себя несчастной, образ его отчасти воскресал в моей памяти: крупный, плотный мужчина, темнобородый и темноволосый; помню, как я играла с цепью, что он носил на шее. Помню, в детстве, во власти обиды и горя, – если, скажем, меня выбранила мать или учителя или когда Утер в кои-то веки замечал меня и ронял что-нибудь неодобрительное, – я утешалась, думая, что, будь жив мой родной отец, он бы меня любил, сажал бы к себе на колени, дарил бы мне красивые подарки. Теперь я старше и знаю, что он был за человек, так что, думаю я, он скорее всего отдал бы меня в монастырь, как только обзавелся бы сыном, и более обо мне не вспомнил бы.
Не то чтобы Утер был ко мне жесток, просто дитя женского пола его нисколько не занимало. В сердце его безраздельно царила моя мать, а он – в ее, я же злилась про себя: этот дюжий светловолосый увалень украл у меня маму! Когда Утер уезжал на войну – а в пору моего детства войны, почитай что, не прекращались, – Игрейна, моя мать, миловала меня и баловала, сама учила меня прясть и ткать разноцветное полотно. Но стоило показаться вдали воинству Утера, меня отсылали в мои покои и забывали про меня до тех пор, пока он не уезжал опять. Приходится ли удивляться, что я его терпеть не могла и всем сердцем ненавидела драконье знамя, что реяло над отрядом конников, скачущих к Тинтагелю?
А когда родился мой брат, все стало куда хуже. Это орущее бело-розовое существо намертво присосалось к груди матери, а что еще ужаснее, она ожидала, что я стану обожать его точно так же, как она. «Это твой маленький братик, – говаривала Игрейна, – заботься о нем как можно лучше, Моргейна, и люби его». Любить – его? Да я его всем сердцем ненавидела: ведь стоило мне подойти к матери, и она отстранялась и говорила, что я, дескать, уже взрослая: слишком взрослая, чтобы сидеть у нее на коленях, слишком взрослая, чтобы просить завязать мне ленточки; слишком взрослая, чтобы класть голову ей на колени утешения ради. Так бы и ущипнула противного младенца, вот только мама меня бы за такое возненавидела. Иногда мне казалось, что она и без того меня ненавидит. А Утер с моим братом так и носился. Но, думается мне, он всегда надеялся обзавестись еще одним сыном. Мне об этом не рассказывали, но я все равно откуда-то знала – может, женские пересуды случайно услышала, а может, уже тогда я обладала даром Зрения в большей степени, нежели сама сознавала, – что Утер в первый раз возлег с моей матерью, когда она еще была обвенчана с Горлойсом; и кое-кто считал, что этот мальчик сын вовсе не Утера, но герцога Корнуольского.
Как в такое можно поверить, ума не приложу, ведь Горлойс, по слухам, был темноволосым, смуглым, с орлиным профилем, а брат мой, светлокудрый и сероглазый, как две капли воды походил на Утера.
При жизни брата – а коронован он был под именем Артура, – я наслушалась всевозможных россказней о том, откуда взялось это имя. В одной из баек говорилось, будто означает оно Арт-Утер, Утеров медведь, да только это неправда. В младенчестве его звали Гвидион, сияющий, – из-за золотых кудрей, то же имя носил впоследствии его сын – только это уже совсем другая история. А на самом деле все куда проще: когда Гвидиону исполнилось шесть, его отослали на воспитание к Экторию, одному из Утеровых вассалов, живущему в северном краю близ Эборака, и Утер потребовал, чтобы моего брата окрестили в христианскую веру. Так он получил имя Артур.
С рождения и до шести лет Гвидион только и делал, что путался у меня под ногами, как только его отлучили от груди, моя мать, Игрейна, вручила его мне со словами: «Вот твой маленький братик, ты должна любить его и заботиться о нем». А я бы охотно придушила орущее отродье и швырнула бы его вниз с утеса и побежала бы к матери, умоляя, чтобы она опять стала совсем-совсем моя; вот только ей почему-то судьба мальчишки была небезразлична.
Однажды приехал Утер, и мать, как всегда, облеклась в лучший свой наряд, и украсилась ожерельями из лунных камней и янтаря, и, нагнувшись, небрежно поцеловала меня и маленького брата, уже готовая поспешить к Утеру. Я смотрела на ее разрумянившееся лицо – щеки пылают, дыхание участилось от радости, что муж ее вернулся домой, – и всей душой ненавидела и Утера, и моего брата. Я стояла на верхней ступеньке лестнице и плакала, дожидаясь, когда за нами придет нянька, а малыш заковылял за матерью вниз, выкликая: «Мама, мама!» – в ту пору он еще и не говорил толком, – и, конечно же, упал и ударился подбородком о ступеньку. Я пронзительно закричала, зовя мать, но она уже спешила к королю и лишь гневно бросила через плечо: «Моргейна, я же сказала тебе: пригляди за малышом», и скрылась.
Я взяла вопящего ребенка на руки и вытерла ему подбородок своим покрывалом. Падая, он рассек губу о зуб – к тому времени у него их прорезалось не то восемь, не то десять – и теперь плакал, не умолкая, и звал маму; но мать так и не пришла, так что я присела на ступеньку и усадила его на колени, а он обвил ручонками мою шею, и зарылся лицом в мою тунику, и со временем в слезах заснул. Он казался довольно тяжелым, а волосенки у него были мягкие и влажные, промок он и еще кое-где, но, к вящему своему удивлению, я вроде бы и не слишком возражала. Малыш прижался ко мне: видимо, во сне позабыл, что не на руках у матери. «Игрейне нет дела до нас обоих, – подумала я. – Она бросила его точно так же, как некогда меня. Теперь мне, наверное, придется быть ему мамой».
Я легонько встряхнула малыша, и, проснувшись, он вновь обнял меня за шею, чтобы его унесли прочь, а я принялась подбрасывать его на коленях, как это на моих глазах делала нянька.
«Не плачь, – промолвила я. – Я отведу тебя к няньке».
«Мама», – всхлипнул он.
«Мама ушла, она с королем, – отозвалась я, – но я позабочусь о тебе, братик». И, сжав в ладони его пухлую ручонку, я поняла, что имела в виду Игрейна: я уже слишком взрослая, чтобы плакать или всхлипывать, требуя мать, потому что отныне мне нужно заботиться о малыше.
Думаю, мне в ту пору едва исполнилось семь.
Когда сестра моей матери Моргауза выходила замуж за короля Лота Оркнейского, я впервые надела «взрослое» платье и янтарное, с серебром, ожерелье – только это я и помню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194