– Я слыхал, что многие помнят Пендрагона и не слишком радуются тому, что двор Артура сделался Христианским. И еще люди помнят, что Артур, восходя на престол, дал клятву поддерживать Авалон.
– Да, – подтвердила Моргейна. – И он носит священный меч Авалона.
– Похоже, христиане не ставят это ему в вину, – сказал Акколон. – Мне вспомнились кое-какие новости: Эдрик, король саксов, принял христианство и вместе со всей своей дружиной крестился в Гластонбери. А потом он поклялся Артуру в верности, и все саксонские земли признали Артура Верховным королем.
– Артур – король над саксами? Ну и чудеса! – поразился Аваллох. – Я слыхал, будто он говорил, что будет разговаривать с саксами только на языке меча!
– И все-таки случилось так, что король саксов преклонил колени, а Артур принял его клятву, а потом протянул ему руку и помог подняться, – сказал Акколон. – Возможно, он женит сына Ланселета на дочери сакса и покончит с войной. А Мерлин теперь сидит среди советников Артура, и говорят, будто он – такой же добрый христианин, как и все они!
– Гвенвифар, должно быть, счастлива, – заметила Моргейна. – Она всегда твердила, что бог даровал Артуру победу при горе Бадон именно потому, что он шел в бой под знаменем с изображением Святой Девы. А еще я слыхала, как она сказала, что бог продлил его дни для того, чтобы он мог привести саксов под руку церкви.
Уриенс пожал плечами.
– Я, пожалуй, не позволю ни единому вооруженному саксу стоять у меня за спиной – даже если он напялит на себя епископскую митру!
– Да и я тоже, – согласился Аваллох. – Но если вожди саксов примутся молиться и думать о спасении души, они, по крайней мере, перестанут устраивать налеты на наши деревни и аббатства. А что касается епитимьи и поста – как ты думаешь, что такого может быть у Артура за душой? Я сражался в его армии, но я никогда не входил в число соратников и плохо его знаю. Но он всегда казался мне на редкость хорошим человеком, а столь длительную епитимью могли наложить только за небывало тяжкий грех. Леди Моргейна – ты ведь его сестра, ты, наверное, должна знать.
– Я его сестра, а не его духовник, – огрызнулась Моргейна, поняла, что ответ вышел чересчур резким, и умолкла.
– У любого человека, пятнадцать лет провоевавшего с саксами, найдется за душой множество такого, в чем он не рад будет признаться, – сказал Уриенс. – Но мало кто столько думает о душе, чтобы вспоминать об этом всем, когда война закончилась. Всем нам ведомо убийство, разорение, кровь и резня невинных. Но даст Бог, на нашем веку войн больше не будет, и теперь, раз мы заключили мир с людьми, у нас будет больше времени, чтобы достичь мира с Господом.
«Так, значит, Артур до сих пор отбывает епитимью, и старый архиепископ Патриций до сих пор держит его душу в заложниках! Хотелось бы мне знать – рада ли этому Гвенвифар?»
– Расскажи нам побольше о дворе! – попросила Мелайна. – Как там королева? Во что она была одета? Акколон рассмеялся.
– Я мало что смыслю в дамских нарядах. Какое-то белое платье, шитое жемчугом – ирландский рыцарь Мархальт привез его в подарок от короля Ирландии. Элейна, как я слыхал, родила Ланселету дочь – или это было в прошлом году? Сын у нее уже был – это его назвали наследником Артура. А при дворе короля Пелинора случился скандал – его сын Ламорак съездил с поручением в Лотиан и теперь твердит, что хочет жениться на вдове Лота, старой королеве Моргаузе…
– Парень, должно быть, рехнулся! – хохотнул Аваллох. – Моргаузе же лет пятьдесят, если не больше!
– Сорок пять, – поправила его Моргейна. – Она на десять лет старше меня.
И зачем только она сама поворачивает нож в ране? «Я что, хочу, чтобы Акколон понял, какая я старая – вполне подходящая бабушка для отпрысков Уриенса?…»
– Он и вправду рехнулся, – согласился Акколон. – Распевает баллады, носит подвязку своей дамы и вообще страдает всякой чушью…
– Думаю, эта подвязка сгодится лошади вместо недоуздка, – заметил Уриенс.
Акколон покачал головой.
– Отнюдь. Я видел вдову Лота – она до сих пор красива. Конечно, она не девочка – но кажется, это лишь придает ей красоты. Меня другое удивляет: что такая женщина могла найти в зеленом юнце? Ламораку едва сравнялось двадцать.
– А что юнец мог найти в даме почтенных лет? – не унимался Аваллох.
– Возможно, – рассмеялся Уриенс, – дама весьма сведуща в постельных забавах. Конечно, в том можно усомниться – ведь она была замужем за стариком Лотом. Но наверняка у нее были и другие учителя…
Мелайна покраснела.
– Пожалуйста, перестаньте! Разве такие разговоры уместны среди христиан?
– Были бы они неуместны, невестушка, с чего бы твоя талия так раздалась? – поинтересовался Уриенс.
– Я – замужняя женщина, – отозвалась пунцовая от смущения Мелайна.
– Если быть христианином – означает стыдиться говорить о том, чего никто не стыдится делать, то упаси меня Владычица когда-либо назваться христианкой! – отрезала Моргейна.
– Однако, – подал голос Аваллох, – это все-таки нехорошо: сидеть за трапезой и рассказывать непристойные истории о родственнице леди Моргейны.
– У королевы Моргаузы нет мужа, которого эта история могла бы оскорбить, – сказал Акколон. – Она – взрослая женщина и сама себе госпожа. Несомненно, ее сыновья только рады тому, что она завела себе любовника, но не торопится выходить за него замуж. Разве она, кроме всего прочего, не является герцогиней Корнуольской?
– Нет, – отозвалась Моргейна. – После того, как Пендрагон казнил Горлойса за измену, герцогиней Корнуолльской стала Игрейна. У Горлойса не было сыновей, а поскольку Утер отдал Тинтагель Игрейне в качестве свадебного дара, полагаю, теперь он принадлежит мне.
И внезапно Моргейне до боли захотелось увидеть тот полузабытый край, черный силуэт замка и скал на фоне неба, крутые склоны потаенных долин, захотелось услышать шум морского прибоя у подножия замка… «Тинтагель! Мой дом! Я не могу вернуться на Авалон – но я не бездомна… Корнуолл принадлежит мне».
– Полагаю, моя дорогая, – сказал Уриенс, – по римским законам я, как твой муж, являюсь герцогом Корнуольским.
Моргейну захлестнула вспышка ярости.
"Только через мой труп! – подумала она. – Уриенсу ведь нет никакого дела до Корнуолла – он только хочет, чтобы Тинтагель, как и я сама, сделался его собственностью! А может, я отправлюсь туда, поселюсь там одна, как Моргауза в Лотиане, и буду сама себе хозяйка – и никто не будет мною командовать…" В памяти ее всплыла картинка: покои королевы в Тинтагеле, и она сама, совсем еще малышка, сидит на полу и играется старым веретеном… "Если Уриенс посмеет заявить свои права хоть на акр корнуольской земли, я подарю ему шесть футов – и он ею подавится!"
– А теперь расскажите мне здешние новости, – сказал Акколон. – Весна выдалась поздняя – я видел пахарей в полях.
– Но вспашка почти закончена, – сказала Мелайна, – и в воскресенье люди будут благословлять поля…
– И выбирать Весеннюю Деву, – подал голос Увейн. – Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, – обратился он к Моргейне. – Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая. Отцу Эйану это не нравится, хоть я и не понимаю, почему – это ведь так красиво…
Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:
– Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть – чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, – это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева – воспоминание о… – нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!
– Были времена, – сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, – когда Весенней Девой – равно как и Хозяйкой урожая – была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.
Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.
Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:
– Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!
– Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, – заметил Акколон.
– Нет, – заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, – она не настолько красивая. А вот наша матушка – красивая. Правда, Акколон?
– Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, – поспешно вмешался Уриенс, – но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.
"Нет, – подумала Моргейна. – Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…"
Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону – комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.
– Тебе ничего не нужно?
– Ничего, – отозвался Акколон. – Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец – счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.
– Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! – взорвалась Моргейна. – Я же тебе сказала: у меня не было выбора!
– Но ты дала слово мне!
Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.
– Сделанного не воротишь, Акколон.
Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку – почти угрожающе:
– Я не считаю, что между нами все кончено, леди!
Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:
– Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох, до чего же приятно отправится на отдых!
– Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.
– Нет, – отозвался он, – завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение – здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?
Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне – факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.
– Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!
Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.
– Конечно, ты права, – тихо сказал он. – Ну, что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.
Но когда она улеглась рядом с ним, он лежал неподвижно, и лишь через некоторое время робко обнял ее за плечи. Моргейна уже успела пожалеть о своих жестоких словах… Ей было холодно и одиноко. Она лежала, прикусив губу, чтобы не расплакаться. Но когда Уриенс попытался заговорить с ней, она притворилась, будто спит.
День летнего солнцестояния выдался ясным. Моргейна, проснувшись на рассвете, сразу же поняла, что хоть она и не раз говорила себе, будто перестала чуять подобные вещи, но нынешнее лето что-то пробудило в ней. Одевшись, она бесстрастно взглянула на спящего мужа.
Она вела себя, как дура. И зачем только она безропотно приняла слова Артура? Побоялась поссорить его с другим королем? Если он не в силах удержать свой трон без помощи женщины, возможно, он вообще его недостоин. Он отступник, он предал Авалон. Он отдал ее в руки другого отступника. А она покорно согласилась со всем, что они решили за нее.
«Игрейна позволила, чтобы вся ее жизнь стала разменной монетой в политике».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194
– Да, – подтвердила Моргейна. – И он носит священный меч Авалона.
– Похоже, христиане не ставят это ему в вину, – сказал Акколон. – Мне вспомнились кое-какие новости: Эдрик, король саксов, принял христианство и вместе со всей своей дружиной крестился в Гластонбери. А потом он поклялся Артуру в верности, и все саксонские земли признали Артура Верховным королем.
– Артур – король над саксами? Ну и чудеса! – поразился Аваллох. – Я слыхал, будто он говорил, что будет разговаривать с саксами только на языке меча!
– И все-таки случилось так, что король саксов преклонил колени, а Артур принял его клятву, а потом протянул ему руку и помог подняться, – сказал Акколон. – Возможно, он женит сына Ланселета на дочери сакса и покончит с войной. А Мерлин теперь сидит среди советников Артура, и говорят, будто он – такой же добрый христианин, как и все они!
– Гвенвифар, должно быть, счастлива, – заметила Моргейна. – Она всегда твердила, что бог даровал Артуру победу при горе Бадон именно потому, что он шел в бой под знаменем с изображением Святой Девы. А еще я слыхала, как она сказала, что бог продлил его дни для того, чтобы он мог привести саксов под руку церкви.
Уриенс пожал плечами.
– Я, пожалуй, не позволю ни единому вооруженному саксу стоять у меня за спиной – даже если он напялит на себя епископскую митру!
– Да и я тоже, – согласился Аваллох. – Но если вожди саксов примутся молиться и думать о спасении души, они, по крайней мере, перестанут устраивать налеты на наши деревни и аббатства. А что касается епитимьи и поста – как ты думаешь, что такого может быть у Артура за душой? Я сражался в его армии, но я никогда не входил в число соратников и плохо его знаю. Но он всегда казался мне на редкость хорошим человеком, а столь длительную епитимью могли наложить только за небывало тяжкий грех. Леди Моргейна – ты ведь его сестра, ты, наверное, должна знать.
– Я его сестра, а не его духовник, – огрызнулась Моргейна, поняла, что ответ вышел чересчур резким, и умолкла.
– У любого человека, пятнадцать лет провоевавшего с саксами, найдется за душой множество такого, в чем он не рад будет признаться, – сказал Уриенс. – Но мало кто столько думает о душе, чтобы вспоминать об этом всем, когда война закончилась. Всем нам ведомо убийство, разорение, кровь и резня невинных. Но даст Бог, на нашем веку войн больше не будет, и теперь, раз мы заключили мир с людьми, у нас будет больше времени, чтобы достичь мира с Господом.
«Так, значит, Артур до сих пор отбывает епитимью, и старый архиепископ Патриций до сих пор держит его душу в заложниках! Хотелось бы мне знать – рада ли этому Гвенвифар?»
– Расскажи нам побольше о дворе! – попросила Мелайна. – Как там королева? Во что она была одета? Акколон рассмеялся.
– Я мало что смыслю в дамских нарядах. Какое-то белое платье, шитое жемчугом – ирландский рыцарь Мархальт привез его в подарок от короля Ирландии. Элейна, как я слыхал, родила Ланселету дочь – или это было в прошлом году? Сын у нее уже был – это его назвали наследником Артура. А при дворе короля Пелинора случился скандал – его сын Ламорак съездил с поручением в Лотиан и теперь твердит, что хочет жениться на вдове Лота, старой королеве Моргаузе…
– Парень, должно быть, рехнулся! – хохотнул Аваллох. – Моргаузе же лет пятьдесят, если не больше!
– Сорок пять, – поправила его Моргейна. – Она на десять лет старше меня.
И зачем только она сама поворачивает нож в ране? «Я что, хочу, чтобы Акколон понял, какая я старая – вполне подходящая бабушка для отпрысков Уриенса?…»
– Он и вправду рехнулся, – согласился Акколон. – Распевает баллады, носит подвязку своей дамы и вообще страдает всякой чушью…
– Думаю, эта подвязка сгодится лошади вместо недоуздка, – заметил Уриенс.
Акколон покачал головой.
– Отнюдь. Я видел вдову Лота – она до сих пор красива. Конечно, она не девочка – но кажется, это лишь придает ей красоты. Меня другое удивляет: что такая женщина могла найти в зеленом юнце? Ламораку едва сравнялось двадцать.
– А что юнец мог найти в даме почтенных лет? – не унимался Аваллох.
– Возможно, – рассмеялся Уриенс, – дама весьма сведуща в постельных забавах. Конечно, в том можно усомниться – ведь она была замужем за стариком Лотом. Но наверняка у нее были и другие учителя…
Мелайна покраснела.
– Пожалуйста, перестаньте! Разве такие разговоры уместны среди христиан?
– Были бы они неуместны, невестушка, с чего бы твоя талия так раздалась? – поинтересовался Уриенс.
– Я – замужняя женщина, – отозвалась пунцовая от смущения Мелайна.
– Если быть христианином – означает стыдиться говорить о том, чего никто не стыдится делать, то упаси меня Владычица когда-либо назваться христианкой! – отрезала Моргейна.
– Однако, – подал голос Аваллох, – это все-таки нехорошо: сидеть за трапезой и рассказывать непристойные истории о родственнице леди Моргейны.
– У королевы Моргаузы нет мужа, которого эта история могла бы оскорбить, – сказал Акколон. – Она – взрослая женщина и сама себе госпожа. Несомненно, ее сыновья только рады тому, что она завела себе любовника, но не торопится выходить за него замуж. Разве она, кроме всего прочего, не является герцогиней Корнуольской?
– Нет, – отозвалась Моргейна. – После того, как Пендрагон казнил Горлойса за измену, герцогиней Корнуолльской стала Игрейна. У Горлойса не было сыновей, а поскольку Утер отдал Тинтагель Игрейне в качестве свадебного дара, полагаю, теперь он принадлежит мне.
И внезапно Моргейне до боли захотелось увидеть тот полузабытый край, черный силуэт замка и скал на фоне неба, крутые склоны потаенных долин, захотелось услышать шум морского прибоя у подножия замка… «Тинтагель! Мой дом! Я не могу вернуться на Авалон – но я не бездомна… Корнуолл принадлежит мне».
– Полагаю, моя дорогая, – сказал Уриенс, – по римским законам я, как твой муж, являюсь герцогом Корнуольским.
Моргейну захлестнула вспышка ярости.
"Только через мой труп! – подумала она. – Уриенсу ведь нет никакого дела до Корнуолла – он только хочет, чтобы Тинтагель, как и я сама, сделался его собственностью! А может, я отправлюсь туда, поселюсь там одна, как Моргауза в Лотиане, и буду сама себе хозяйка – и никто не будет мною командовать…" В памяти ее всплыла картинка: покои королевы в Тинтагеле, и она сама, совсем еще малышка, сидит на полу и играется старым веретеном… "Если Уриенс посмеет заявить свои права хоть на акр корнуольской земли, я подарю ему шесть футов – и он ею подавится!"
– А теперь расскажите мне здешние новости, – сказал Акколон. – Весна выдалась поздняя – я видел пахарей в полях.
– Но вспашка почти закончена, – сказала Мелайна, – и в воскресенье люди будут благословлять поля…
– И выбирать Весеннюю Деву, – подал голос Увейн. – Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, – обратился он к Моргейне. – Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая. Отцу Эйану это не нравится, хоть я и не понимаю, почему – это ведь так красиво…
Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:
– Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть – чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, – это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева – воспоминание о… – нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!
– Были времена, – сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, – когда Весенней Девой – равно как и Хозяйкой урожая – была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.
Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.
Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:
– Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!
– Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, – заметил Акколон.
– Нет, – заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, – она не настолько красивая. А вот наша матушка – красивая. Правда, Акколон?
– Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, – поспешно вмешался Уриенс, – но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.
"Нет, – подумала Моргейна. – Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…"
Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону – комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.
– Тебе ничего не нужно?
– Ничего, – отозвался Акколон. – Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец – счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.
– Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! – взорвалась Моргейна. – Я же тебе сказала: у меня не было выбора!
– Но ты дала слово мне!
Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.
– Сделанного не воротишь, Акколон.
Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку – почти угрожающе:
– Я не считаю, что между нами все кончено, леди!
Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:
– Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох, до чего же приятно отправится на отдых!
– Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.
– Нет, – отозвался он, – завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение – здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?
Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне – факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.
– Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!
Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.
– Конечно, ты права, – тихо сказал он. – Ну, что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.
Но когда она улеглась рядом с ним, он лежал неподвижно, и лишь через некоторое время робко обнял ее за плечи. Моргейна уже успела пожалеть о своих жестоких словах… Ей было холодно и одиноко. Она лежала, прикусив губу, чтобы не расплакаться. Но когда Уриенс попытался заговорить с ней, она притворилась, будто спит.
День летнего солнцестояния выдался ясным. Моргейна, проснувшись на рассвете, сразу же поняла, что хоть она и не раз говорила себе, будто перестала чуять подобные вещи, но нынешнее лето что-то пробудило в ней. Одевшись, она бесстрастно взглянула на спящего мужа.
Она вела себя, как дура. И зачем только она безропотно приняла слова Артура? Побоялась поссорить его с другим королем? Если он не в силах удержать свой трон без помощи женщины, возможно, он вообще его недостоин. Он отступник, он предал Авалон. Он отдал ее в руки другого отступника. А она покорно согласилась со всем, что они решили за нее.
«Игрейна позволила, чтобы вся ее жизнь стала разменной монетой в политике».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194