Да англичане скупят враз! Урожайность конопли в наших местах не ниже, чем, скажем, ржи. Но никто же не торгует голой коноплёй, а рожь и пшено мы сдаём в зерне. Даже не в муке! Как ни крути, выращивать коноплю выгоднее. А зерно, горох и прочее растить только для своего пользования.
Или лён. Отчего мы не сеем льна?
— Иван! — крикнул он. — А, Иван?
— Ась? — отозвался идущий впереди монах.
— А отчего наш монастырь сеет зерно и не растит льна?
Монах сбавил ход, поравнялся со Стасом, глянул на него лукаво и сказал:
— А оттого, что родной братец нашего отца-настоятеля Афиногена держит в Мологе хлебный торг.
Ах, проклятый бес Кукес! И смех и слёзы. Вот кто нам грехи-то отпускает.
В Мологу попали через день, к вечеру.
Алёнушкин отец, Минай Силов, был купцом, а поднялся он, будучи не лишён ума и сметки, с самых низов, из крестьян. Теперь у него было две лавки, которые он сдавал четырём арендаторам, и ещё одна, в которой сидел сам. Его позвали смотреть товар прежде, чем монахи загнали обоз на подворье, с которого назавтра предстояло перевезти монастырскую долю на биржу. Купец Минай, подойдя к крайним саням, запустил руку под рогожку и вытащил хорошую жменю зерна. Рассмотрел его, понюхал, подбросил, посмотрел на свет и заговорил сурово и громко, так, чтобы все окружающие слышали:
— Что, сынок, опять молотили на земле?
— На гумне, батюшка, на гумне, на земле убитой, — вежливо склонился Стас. — Теперь на льду молотить будем.
— Так посмотри же, что у вас получилось-от! — кричал купец. — Когда вы поумнеете-от? Не токмо в Москве, а и у нас уже гумна кроют и мостят. А вы? Когда лениться перестанете? Что — дорого? Да, дорого! Но на скорую ручку, сынок, всегда комком и в кучку. А веяли — в безветрие полное?! И ветра дождаться вам дорого? Плохое зерно. Грязное. Хорошей цены вам здесь не взять; в этом году и мы с урожаем, и Ярославль подвёз, а зерно наше лучше. Сдавай оптом на биржу, вот с этими чернецами, — кивнул он в сторону монахов.
И лишь потом, когда монахи ушли на подворье, и когда решилось с дешёвым ночлегом для «хрестьян», и когда зашли в дом Миная, он обнял Стаса и заговорил с ним ласково. Очень он его любил, куда больше, чем первого мужа Алёны, Коваля. Хоть и виделся с тем лишь единожды.
— Ты уж извини, что я покричал-от маненько, — сказал он. — Зато у всех на виду, какой я честный и справедливый. А? — И он задорно рассмеялся. — А я и впрямь таков. Правду-матку и родственнику скажу, и любому… Все знают. И зерно твоё худое, не спорь. Но не горюй, что сдашь оптом. За монастырский хлеб на бирже накинут, и твой хлеб тоже с наценкой проскочит, это раз. А покупать для Плоскова будем с оптовой же партии, сиречь дешевле, это два. Ну, давай выкладывай, чего купить надо.
И они забубнили, обсуждая список покупок для всего села, и бубнили почти всю ночь. Минай лишь однажды ладонью по столу хлопнул, когда дошли до прялки, башмачков, опашеня и зеркальца «для Алёнушки».
— Никак я не привыкну, что ты дщерь мою в Алёну переименовал. Откройся — что за притча? Зазноба, что ли, была у тебя с именем сим в молодые-то года?
И к немалому своему удивлению, Стас понял, что ему нечего ответить. Не было ясности в его прошлом. Годы тяжелейшего труда стёрли из памяти детство. Теперь он уже как дальний, полузабытый сон вспоминал родную матушку и московскую жизнь, науку и свои рисовательные опыты — но это он хотя бы помнил! А зазноба?.. Ему казалось, что всю свою жизнь любил он одну лишь на свете женщину, и она, любимая, стала его женой. Кто-то был до неё? Нет. Нет.
— Нет, — сказал он.
На ярмарке, как и на любом рынке, можно купить что угодно. Здесь и товар ремесленный — дорогой, здесь и товар иностранный — ещё дороже. Зато своя еда дёшева, и навалом: зерно, мука и хлеб, рыба свежая и мясо мороженое, огурцы в квасе, хрен и редис, грибы сушёные и солёные, мёд и варенье. Стас особо заметил, что ни картошки, ни помидоров нет и в помине. Квас и сбитень в продаже частные, водка, медовуха и пиво — казённые, государственные. Купец или ремесленник, дорого продав своё, дёшево закупит еду. А селянину проблема: своё, рощенное несколько месяцев, отдай за копейки, а всё нужное купи за рубли! Да ещё тут столько соблазнов! Кабак опять же…
А старики бают, что нынче жизнь легче, что селянин стал зажиточнее, нежели в былые годы. Может, итак.
Стас бродил между рядами, заглядывал в лавки, приценивался. А мысли текли сами по себе. Да, разбередил старик его память! Детство… мама… отчим…
Квартира у них была в Лубянском проезде. Отчим получил её, когда правительство переезжало из Петрограда в Москву. Решение-то о переезде принял А. Ф. Керенский ещё в 1917 году, но Лавр Георгиевич распорядился начать перевод министерств только в 1920-м. Он тогда не знал, куда назначить Керенского, который проявил себя бездарным администратором, и поручил как раз ему эту работу, а отчим, сотрудник Минюста, был шапочно знаком с Александром Фёдоровичем. И вышло, что Керенский отправлял министерства из Петрограда, а отчим принимал их в Москве, размещая по арендованным или выкупленным зданиям.
Само-то Министерство юстиции, как и Верховный суд, остались в Питере — и отчим стал жить на два дома, то в Петрограде с Зиной, дочерью от первого брака, то в Москве, у них с мамой.
В скверике у Ильинки — там, где часовня памяти героев-гренадеров, — Стас учился ездить на велосипеде; ходил в гимназию, что в Армянском переулке… А в школу рисования возили его на Ордынку. Светлые годы! История, грамматика, живопись, музыка, языки: греческий, латынь, английский, французский…
Кто-то толкнул его в спину с криком:
— Move on, you savage!
Он обернулся и, увидев гладкую красную рожу англичанина, ответил:
— I wouldn't call you «a gentleman» too .
— It's not your business to think of it!
— I can think myself what to think about .
Они, насупившись, оглядели друг друга; англичанин отвернулся и ушёл, распихивая публику локтями. Возможно, решил не связываться, предположив, что Стас или правительственный агент, переодетый крестьянином, или переводчик при важной персоне.
Засилье англичан на ярмарке — ещё один факт местной жизни, поражавший Стаса. Здешние жители западноевропейцев звали немцами, всех чохом. Аглицкие немцы, брабантские немцы… Англичане ныне — из всех немцев самые наглые, а раньше, говорят, верховодили немцы галацкие, сиречь голландцы. Торговый устав запрещал всем им вести торговлю врозь, запрещал ездить с товаром своим и деньгами на ярмарки, запрещал даже приказчиков посылать, а вести дела только через русских купцов. Разумеется, эти запреты легко обходились. Немец приезжает без товара, как турист, пьёт, гуляет, девок задирает, а подставные люди вовсю торгуют. И стрельцы это покрывают! Они за иностранцев горой, тем более в офицерах у них чуть ли не через одного иностранные наёмники!
Вот ещё один — ражий детина в стрелецком кафтане, с явным акцентом, залез на сани и зазывает публику, орёт: кто любит автомобильные гонки? Подходи! Что-то никто к нему не кидается, нету здесь желающих разбогатеть на дармовщинку. Недаром сказано: богатство чёрт сторожит.
Стас не любил автомобильные гонки, да и вообще никакие гонки. За год до его перехода из гимназии в Реставрационное училище на гонках погиб старший брат его одноклассника, Мишки Некрылова. Вот это было горе, особенно для Мишкиной матери. Но вообще техники Стас не чурался и очень гордился своим мотоциклом, который подарил ему отчим на шестнадцатилетие. Это был настоящий мотоцикл, BMW. Он даже хотел ехать на нём на практику в Плосково, но матушка не позволила: далеко, опасно. Вот и ездит теперь на санях.
И только вечером, когда укладывался спать на лавку в доме Миная, ему как в голову стукнуло: какие тут, к лешему, автомобильные гонки? Почудилось, должно быть. Наверное, стрелец из немцев что-то другое кричал. Надо было подойти к нему, расспросить.
Он решил на другой день поискать того стрельца, но к утру забыл об этом. Заспал.
Именно из этой поездки Стас вернулся домой с книгой.
Книг на ярмарках не продают. Слишком они дорогие и для купца, и для ремесленника. Но всё же Стас и книга нашли друг друга именно здесь!
В любые времена кто-то в верхах следит, что за книжки ходят по стране. И неожиданно для всех та или иная книга может быть объявлена вредной. И, буде она где имеется, обязана немедленно исчезнуть. Но что значит — «обязана»? Значит, кто-то должен её найти и истребить. Но если она хранится в монастырской библиотеке наряду с прочими божественными текстами, то искать не надо! Всего-то и дел, чтобы она исчезла. А как и куда она «исчезнет» — вопрос десятый.
Идёт Стас по ярмарке между рядами, смотрит — навстречу два монаха. Один по сторонам зырк-зырк, будто проверяет, не следит ли кто за ними. Второй всем встречным внимательно в глаза смотрит, а руки на груди держит. Если кто на его взгляд отвечает, руками незаметно длинный палий распахивает, а там — книги. Да дешёвые какие!
Были книги, а теперь исчезли. Повеление высшей власти выполнено!.. Как ни крути, а русский человек бережлив до крайности. Дырявый чайник не выкинет, обмылок беречь будет годами, а дорогие книги и тем более пожалеет. Запасливый лучше богатого. Правильно сказано: берёж лучше прибытка, берёж — половина спасения.
Минай Силыч не одобрил Стасову покупку. Но уж больно соскучился Стас по чтению. В той жизни он и за столом книжки читал, и в трамвае по дороге в училище. Вэтой жизни светской литературы не было, а были одни лишь священные тексты. Ветхий и Новый Заветы, молитвенники, святцы, жития… Всё перечитал Стас, и не по одному разу, но всё где-то, не дома. Своего хотелось!
И вот — первая собственная книга. Он представил, как будут они с Алёнушкой зимними вечерами разбирать затейливую вязь, вдумываясь в написанное, и как пробило его: домой захотелось, к жене и дочери! А поскольку находился он в тот момент в лавке у батюшки Миная, тестя своего, то взял со стола перо, макнул в чернильницу и впервые за долгие годы предался писанию. И написал на первой странице книги слово, что было для него милее всех слов на свете: Алёнушка. И год проставил: 1668 Р. Х.
А потом лежал Стас на санях, ехавших неспешно к дому, и читал:
«… Сеглаголюубо, еже слышахь, есть об ону сьтрану царскыхь домовь, якоже Кирь царь сведетельствав, створий кумерницу и постави вь ней богы и образы златы и сребрьены, иутвори е камениемь многоценьнымь.
Вылезешу же царю вь кумерницу раздрешение сном приети, рене жьрьць Проупь: «Порадуюсе с тобою, владыко. Ира запела вь утробе… »
Так оно и было. Сидели зимними вечерами под хорошо промасленной лучинкой, и читали, и говорили. За прошедшие годы Стас пересказал своим девочкам всё, что знал, все истории из прочитанных когда-то книг. Не ленился он заниматься с Дашенькой: чтению, счёту и правилам гигиены её научил, а заодно и Алёнушку.
Обе они были девушки работящие, что в поле, что дома. Вообще-то оно и зимой работы хватает. Но на вечернее время появилась теперь новая игрушка: «Сказание Афродитиана», книга про то, как персидский царь волхвов ко младенцу Иисусу посылал. И вот, под уютный шелест прялки, шли у них разговоры.
— «Когда царь вошёл в кумирницу, чтобы получить разгадку сна, жрец Пруп сказал ему: Порадуюсь с тобою, владыко. Ира зачала в утробе. Всю эту ночь пребывали в ликовании идолы богов, мужские и женские, и говорят мне: «Пророк, иди, радуйся вместе с Ирою тому, что она возлюблена». Я же сказал: «Как может быть возлюблена не существующая?» Они тотчас говорят мне: «Ожила она и называется теперь не Ира, а Урания : великое Солнце возлюбило её». Женские же статуи говорили мужским, умаляя сделанное: «Возлюбленная — Источник, а не Ира, ведь она за плотника помолвлена».
— Кто, кто за плотника помолвлена? — с живейшим интересом спрашивала Алёнушка.
— Ясно, кто: Источник, — отвечал Стас. — Не Ира же. Она и так жена самого Зеуса.
— А как же Источник может быть «помолвлена»? — удивлялась Алёнушка. — Помолвлена может быть только женщина.
— Да это же иносказание! Источник жизни, поняла? Ясно, что женщина. У Зеуса на небе жена Ира, а он возжелал этот Источник жизни на земле, чтобы родить земного сына, а без венчания нельзя, и они венчаны, а идолы на земле радуются, дураки такие. И говорят, что «Ира зачала», ибо Ира на небе, а её Источник жизни на земле.
— Ничего не понимаю. Что это за Источник жизни?
Стас оглянулся: не видит ли Даша? — и, сделав тупое лицо, ухватил жену за «источник жизни». Она взвизгнула и зашептала:
— Ты что, ребёнок увидит!
— Её саму скоро замуж отдавать.
В самом деле, прослышав, что в Плоскове есть девица, почти на выданье, грамотная, знающая счёт, а в придачу высокая и здоровая — в отца, Коваля, и лицом не дурная, с разных мест начали засылать сватов. Дело пока ограничивалось хорошей выпивкой: рано было Дарье замуж. Но всё равно ехали, «столбили место».
Он продолжал читать:
— «И говорят мужские идолы: «Мы согласны, что справедливо называется она Источником: Мирiа имя ей, которая в своём чреве, как в море, носит корабль с тысячью вьюков… Вы верно сказали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Или лён. Отчего мы не сеем льна?
— Иван! — крикнул он. — А, Иван?
— Ась? — отозвался идущий впереди монах.
— А отчего наш монастырь сеет зерно и не растит льна?
Монах сбавил ход, поравнялся со Стасом, глянул на него лукаво и сказал:
— А оттого, что родной братец нашего отца-настоятеля Афиногена держит в Мологе хлебный торг.
Ах, проклятый бес Кукес! И смех и слёзы. Вот кто нам грехи-то отпускает.
В Мологу попали через день, к вечеру.
Алёнушкин отец, Минай Силов, был купцом, а поднялся он, будучи не лишён ума и сметки, с самых низов, из крестьян. Теперь у него было две лавки, которые он сдавал четырём арендаторам, и ещё одна, в которой сидел сам. Его позвали смотреть товар прежде, чем монахи загнали обоз на подворье, с которого назавтра предстояло перевезти монастырскую долю на биржу. Купец Минай, подойдя к крайним саням, запустил руку под рогожку и вытащил хорошую жменю зерна. Рассмотрел его, понюхал, подбросил, посмотрел на свет и заговорил сурово и громко, так, чтобы все окружающие слышали:
— Что, сынок, опять молотили на земле?
— На гумне, батюшка, на гумне, на земле убитой, — вежливо склонился Стас. — Теперь на льду молотить будем.
— Так посмотри же, что у вас получилось-от! — кричал купец. — Когда вы поумнеете-от? Не токмо в Москве, а и у нас уже гумна кроют и мостят. А вы? Когда лениться перестанете? Что — дорого? Да, дорого! Но на скорую ручку, сынок, всегда комком и в кучку. А веяли — в безветрие полное?! И ветра дождаться вам дорого? Плохое зерно. Грязное. Хорошей цены вам здесь не взять; в этом году и мы с урожаем, и Ярославль подвёз, а зерно наше лучше. Сдавай оптом на биржу, вот с этими чернецами, — кивнул он в сторону монахов.
И лишь потом, когда монахи ушли на подворье, и когда решилось с дешёвым ночлегом для «хрестьян», и когда зашли в дом Миная, он обнял Стаса и заговорил с ним ласково. Очень он его любил, куда больше, чем первого мужа Алёны, Коваля. Хоть и виделся с тем лишь единожды.
— Ты уж извини, что я покричал-от маненько, — сказал он. — Зато у всех на виду, какой я честный и справедливый. А? — И он задорно рассмеялся. — А я и впрямь таков. Правду-матку и родственнику скажу, и любому… Все знают. И зерно твоё худое, не спорь. Но не горюй, что сдашь оптом. За монастырский хлеб на бирже накинут, и твой хлеб тоже с наценкой проскочит, это раз. А покупать для Плоскова будем с оптовой же партии, сиречь дешевле, это два. Ну, давай выкладывай, чего купить надо.
И они забубнили, обсуждая список покупок для всего села, и бубнили почти всю ночь. Минай лишь однажды ладонью по столу хлопнул, когда дошли до прялки, башмачков, опашеня и зеркальца «для Алёнушки».
— Никак я не привыкну, что ты дщерь мою в Алёну переименовал. Откройся — что за притча? Зазноба, что ли, была у тебя с именем сим в молодые-то года?
И к немалому своему удивлению, Стас понял, что ему нечего ответить. Не было ясности в его прошлом. Годы тяжелейшего труда стёрли из памяти детство. Теперь он уже как дальний, полузабытый сон вспоминал родную матушку и московскую жизнь, науку и свои рисовательные опыты — но это он хотя бы помнил! А зазноба?.. Ему казалось, что всю свою жизнь любил он одну лишь на свете женщину, и она, любимая, стала его женой. Кто-то был до неё? Нет. Нет.
— Нет, — сказал он.
На ярмарке, как и на любом рынке, можно купить что угодно. Здесь и товар ремесленный — дорогой, здесь и товар иностранный — ещё дороже. Зато своя еда дёшева, и навалом: зерно, мука и хлеб, рыба свежая и мясо мороженое, огурцы в квасе, хрен и редис, грибы сушёные и солёные, мёд и варенье. Стас особо заметил, что ни картошки, ни помидоров нет и в помине. Квас и сбитень в продаже частные, водка, медовуха и пиво — казённые, государственные. Купец или ремесленник, дорого продав своё, дёшево закупит еду. А селянину проблема: своё, рощенное несколько месяцев, отдай за копейки, а всё нужное купи за рубли! Да ещё тут столько соблазнов! Кабак опять же…
А старики бают, что нынче жизнь легче, что селянин стал зажиточнее, нежели в былые годы. Может, итак.
Стас бродил между рядами, заглядывал в лавки, приценивался. А мысли текли сами по себе. Да, разбередил старик его память! Детство… мама… отчим…
Квартира у них была в Лубянском проезде. Отчим получил её, когда правительство переезжало из Петрограда в Москву. Решение-то о переезде принял А. Ф. Керенский ещё в 1917 году, но Лавр Георгиевич распорядился начать перевод министерств только в 1920-м. Он тогда не знал, куда назначить Керенского, который проявил себя бездарным администратором, и поручил как раз ему эту работу, а отчим, сотрудник Минюста, был шапочно знаком с Александром Фёдоровичем. И вышло, что Керенский отправлял министерства из Петрограда, а отчим принимал их в Москве, размещая по арендованным или выкупленным зданиям.
Само-то Министерство юстиции, как и Верховный суд, остались в Питере — и отчим стал жить на два дома, то в Петрограде с Зиной, дочерью от первого брака, то в Москве, у них с мамой.
В скверике у Ильинки — там, где часовня памяти героев-гренадеров, — Стас учился ездить на велосипеде; ходил в гимназию, что в Армянском переулке… А в школу рисования возили его на Ордынку. Светлые годы! История, грамматика, живопись, музыка, языки: греческий, латынь, английский, французский…
Кто-то толкнул его в спину с криком:
— Move on, you savage!
Он обернулся и, увидев гладкую красную рожу англичанина, ответил:
— I wouldn't call you «a gentleman» too .
— It's not your business to think of it!
— I can think myself what to think about .
Они, насупившись, оглядели друг друга; англичанин отвернулся и ушёл, распихивая публику локтями. Возможно, решил не связываться, предположив, что Стас или правительственный агент, переодетый крестьянином, или переводчик при важной персоне.
Засилье англичан на ярмарке — ещё один факт местной жизни, поражавший Стаса. Здешние жители западноевропейцев звали немцами, всех чохом. Аглицкие немцы, брабантские немцы… Англичане ныне — из всех немцев самые наглые, а раньше, говорят, верховодили немцы галацкие, сиречь голландцы. Торговый устав запрещал всем им вести торговлю врозь, запрещал ездить с товаром своим и деньгами на ярмарки, запрещал даже приказчиков посылать, а вести дела только через русских купцов. Разумеется, эти запреты легко обходились. Немец приезжает без товара, как турист, пьёт, гуляет, девок задирает, а подставные люди вовсю торгуют. И стрельцы это покрывают! Они за иностранцев горой, тем более в офицерах у них чуть ли не через одного иностранные наёмники!
Вот ещё один — ражий детина в стрелецком кафтане, с явным акцентом, залез на сани и зазывает публику, орёт: кто любит автомобильные гонки? Подходи! Что-то никто к нему не кидается, нету здесь желающих разбогатеть на дармовщинку. Недаром сказано: богатство чёрт сторожит.
Стас не любил автомобильные гонки, да и вообще никакие гонки. За год до его перехода из гимназии в Реставрационное училище на гонках погиб старший брат его одноклассника, Мишки Некрылова. Вот это было горе, особенно для Мишкиной матери. Но вообще техники Стас не чурался и очень гордился своим мотоциклом, который подарил ему отчим на шестнадцатилетие. Это был настоящий мотоцикл, BMW. Он даже хотел ехать на нём на практику в Плосково, но матушка не позволила: далеко, опасно. Вот и ездит теперь на санях.
И только вечером, когда укладывался спать на лавку в доме Миная, ему как в голову стукнуло: какие тут, к лешему, автомобильные гонки? Почудилось, должно быть. Наверное, стрелец из немцев что-то другое кричал. Надо было подойти к нему, расспросить.
Он решил на другой день поискать того стрельца, но к утру забыл об этом. Заспал.
Именно из этой поездки Стас вернулся домой с книгой.
Книг на ярмарках не продают. Слишком они дорогие и для купца, и для ремесленника. Но всё же Стас и книга нашли друг друга именно здесь!
В любые времена кто-то в верхах следит, что за книжки ходят по стране. И неожиданно для всех та или иная книга может быть объявлена вредной. И, буде она где имеется, обязана немедленно исчезнуть. Но что значит — «обязана»? Значит, кто-то должен её найти и истребить. Но если она хранится в монастырской библиотеке наряду с прочими божественными текстами, то искать не надо! Всего-то и дел, чтобы она исчезла. А как и куда она «исчезнет» — вопрос десятый.
Идёт Стас по ярмарке между рядами, смотрит — навстречу два монаха. Один по сторонам зырк-зырк, будто проверяет, не следит ли кто за ними. Второй всем встречным внимательно в глаза смотрит, а руки на груди держит. Если кто на его взгляд отвечает, руками незаметно длинный палий распахивает, а там — книги. Да дешёвые какие!
Были книги, а теперь исчезли. Повеление высшей власти выполнено!.. Как ни крути, а русский человек бережлив до крайности. Дырявый чайник не выкинет, обмылок беречь будет годами, а дорогие книги и тем более пожалеет. Запасливый лучше богатого. Правильно сказано: берёж лучше прибытка, берёж — половина спасения.
Минай Силыч не одобрил Стасову покупку. Но уж больно соскучился Стас по чтению. В той жизни он и за столом книжки читал, и в трамвае по дороге в училище. Вэтой жизни светской литературы не было, а были одни лишь священные тексты. Ветхий и Новый Заветы, молитвенники, святцы, жития… Всё перечитал Стас, и не по одному разу, но всё где-то, не дома. Своего хотелось!
И вот — первая собственная книга. Он представил, как будут они с Алёнушкой зимними вечерами разбирать затейливую вязь, вдумываясь в написанное, и как пробило его: домой захотелось, к жене и дочери! А поскольку находился он в тот момент в лавке у батюшки Миная, тестя своего, то взял со стола перо, макнул в чернильницу и впервые за долгие годы предался писанию. И написал на первой странице книги слово, что было для него милее всех слов на свете: Алёнушка. И год проставил: 1668 Р. Х.
А потом лежал Стас на санях, ехавших неспешно к дому, и читал:
«… Сеглаголюубо, еже слышахь, есть об ону сьтрану царскыхь домовь, якоже Кирь царь сведетельствав, створий кумерницу и постави вь ней богы и образы златы и сребрьены, иутвори е камениемь многоценьнымь.
Вылезешу же царю вь кумерницу раздрешение сном приети, рене жьрьць Проупь: «Порадуюсе с тобою, владыко. Ира запела вь утробе… »
Так оно и было. Сидели зимними вечерами под хорошо промасленной лучинкой, и читали, и говорили. За прошедшие годы Стас пересказал своим девочкам всё, что знал, все истории из прочитанных когда-то книг. Не ленился он заниматься с Дашенькой: чтению, счёту и правилам гигиены её научил, а заодно и Алёнушку.
Обе они были девушки работящие, что в поле, что дома. Вообще-то оно и зимой работы хватает. Но на вечернее время появилась теперь новая игрушка: «Сказание Афродитиана», книга про то, как персидский царь волхвов ко младенцу Иисусу посылал. И вот, под уютный шелест прялки, шли у них разговоры.
— «Когда царь вошёл в кумирницу, чтобы получить разгадку сна, жрец Пруп сказал ему: Порадуюсь с тобою, владыко. Ира зачала в утробе. Всю эту ночь пребывали в ликовании идолы богов, мужские и женские, и говорят мне: «Пророк, иди, радуйся вместе с Ирою тому, что она возлюблена». Я же сказал: «Как может быть возлюблена не существующая?» Они тотчас говорят мне: «Ожила она и называется теперь не Ира, а Урания : великое Солнце возлюбило её». Женские же статуи говорили мужским, умаляя сделанное: «Возлюбленная — Источник, а не Ира, ведь она за плотника помолвлена».
— Кто, кто за плотника помолвлена? — с живейшим интересом спрашивала Алёнушка.
— Ясно, кто: Источник, — отвечал Стас. — Не Ира же. Она и так жена самого Зеуса.
— А как же Источник может быть «помолвлена»? — удивлялась Алёнушка. — Помолвлена может быть только женщина.
— Да это же иносказание! Источник жизни, поняла? Ясно, что женщина. У Зеуса на небе жена Ира, а он возжелал этот Источник жизни на земле, чтобы родить земного сына, а без венчания нельзя, и они венчаны, а идолы на земле радуются, дураки такие. И говорят, что «Ира зачала», ибо Ира на небе, а её Источник жизни на земле.
— Ничего не понимаю. Что это за Источник жизни?
Стас оглянулся: не видит ли Даша? — и, сделав тупое лицо, ухватил жену за «источник жизни». Она взвизгнула и зашептала:
— Ты что, ребёнок увидит!
— Её саму скоро замуж отдавать.
В самом деле, прослышав, что в Плоскове есть девица, почти на выданье, грамотная, знающая счёт, а в придачу высокая и здоровая — в отца, Коваля, и лицом не дурная, с разных мест начали засылать сватов. Дело пока ограничивалось хорошей выпивкой: рано было Дарье замуж. Но всё равно ехали, «столбили место».
Он продолжал читать:
— «И говорят мужские идолы: «Мы согласны, что справедливо называется она Источником: Мирiа имя ей, которая в своём чреве, как в море, носит корабль с тысячью вьюков… Вы верно сказали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64