В своё время, начиная работу снизу, он по ходу продвижения вверх, к куполу, нарабатывал мастерство, и теперь видел, где можно сделать лучше. Ну и, наконец, бумага — это не каменные стены, на бумаге можно развернуться в полном объёме отпущенного Господом таланта.
Однажды к нему подошёл игумен, погладил по голове:
— Справедливо хвалил тебя профессор, отрок. Ты и впрямь рисовальщик изрядный!
По окончании рабочего дня Маргарита Петровна повела девиц мыться в купальню с банькой на берегу реки. Мальчишек отпустила: отдыхайте где хотите. Дорофей Василиади заявил, что они пойдут купаться у запруды, а Стас решил прогуляться по окрестностям, посетить поля, на которых работал, а то и — чем чёрт не шутит — поискать дома той поры, хотя понимал — вряд ли найдёт. Сон есть сон!
Четверо однокурсников, удалившиеся от него шагов на тридцать, неожиданно остановились, пошептались, и Дорофей со своим верным Вовиком вернулись к нему.
— Слабак, мы даём тебе последний шанс показать свою смелость, — высокомерно сказал Дорофей. — Идём подглядывать за девчонками, а ты пойдёшь первым.
У Стаса едва глаза на лоб не полезли.
— Совсем ты, Дорофей, дурной, — сказал он. — Чего там подглядывать-то? — И, отвернувшись, пошёл в сторону полей.
— Трус! Боишься, да? Всё про тебя понятно! — неслось ему вслед. — Не пацан ты! Тряпка!
… Он нашёл своё поле. Молодые ростки яровых проклюнулись куда лучше, чем когда-либо у него. Сеют, наверное, не вразброс, а машиной, равнодушно подумал он. Удобряют. Не его теперь это поле, да и жизнь — отрезанный ломоть. Всё другое. На тракторе в одиночку вспашешь больше, чем раньше на лошадках — целой деревней. Какое занятие найти крестьянину? Не видать здесь молодёжи; сбежала туда, где заводы, где иная жизнь. Остались дети, старики да мужики вроде того, с мотоциклом. Редко-редко бабки затянут вечером заунывную песню; чтобы молодые горланили до утра — теперь такого нет.
Вот и опять Стасу взгрустнулось.
Опушка оказалась куда дальше, чем он помнил по своему сну — вырубили лес-то. Всё же добрался, прошёлся — не было здесь таких старых деревьев, которые могли бы помнить его. Спустился к реке. Окунулся, долго сидел на берегу; вдруг увлёкся интеллектуальным занятием — взялся подсчитывать, сколько же ему было бы лет, если бы сон был явью. Там он счёта лет не вёл, да и никто не вёл. Никто не говорил: было дело в позапрошлом году (шил в году 7097-м от Рождества Христова). Говорили: это было в год, когда Ерошку-малого волки с покосу утащили, или в год, когда большая вода стояла… Однако посчитал — выяснилось, что с учётом прожитого во сне он стал ровесником двадцатого века. Потом подсчитал, сколько уж не видел он Алёнушки. Получилось, что больше месяца.
Когда он подходил к селу, вечерело. Мычали коровы. Метрах в ста от него, вдоль околицы, быстро шли две фигуры, большая и маленькая.
— Завтра же отцу сообщу! Что это за детские выходки? — гневно выговаривала Маргарита Петровна.
— Чес-слово, просто мимо проходил! — бубнил в ответ Дорофей.
Ага, равнодушно подумал Стас, поймали парня за подглядыванием…
— Смешные какие, — тихонечко сказал кто-то, скрытый в тени берёзы. — Прямо дети. А вы, барин, всё грустите — знать, по матушке?
— Матрёна? — спросил он, приглядевшись. — Нет, мне сейчас нужна совсем не матушка.
И он подошёл к ней поближе.
— Такой ты, барин, несчастненький… — прошептала Матрёна, взглянув ему прямо в глаза. — Так и тянет тебя пожалеть.
— Так и пожалей. — И он до того крепко и умело прошёлся рукой по всему её телу, по спине — от шеи до бёдер, и дальше, не пропустив ни одного закоулочка, что Матрёна только пискнула:
— Ай да барин!
«В первый раз изменяю ведь Алёнушке, — мелькнула мысль. — Грехи любезны, доводят до бездны. А можно ли изменить той, которая приснилась?.. А монахи-то, монахи рождественские… Как Иван тогда сказал, в Мологе, возле гулящего дома, пряча глазки… Все мы, говорит, люди-человеки… Мягкая… Свежим пахнет… »
Эти мысли ещё бежали всей толпою наперегонки в его голове, а левая рука уже обхватила девицу чуть ниже талии, а правая подсунула локоть свой под спинку ей, а ладонью обняла затылок, сминая косу. И вот она уже полулежит в его руках, а он навис над её губами и шепчет прямо в них:
— Что ж ты меня всё барином кличешь? Я такой же крестьянин, как и ты…
Кричала вечерняя птица, махала скрипучая мельница крыльями своими…
А когда потом шли они от реки, он думал: «Ну не могло же мне так точно присниться всё, чего я никогда в руках не держал и не делал? Ведь руки, руки сами помнят всё и знают, разум здесь не участвует… »
Матрёна, тихая и задумчивая, вдруг засмеялась и лукаво спросила:.
— А ты меня замуж теперь звать не станешь?
— Нет, не стану.
— Отчего же не станешь? Аль не понравилась?
Он поцеловал её в висок:
— Понравилась, очень. Только я же говорил тебе, что женат.
— Ай, ну тебя! — весело фыркнула она. — Слушай, а чего маменькиным-то сынком прикидывался? Я ведь чуть не поверила…
…Когда Стас вернулся в плосковскую гостиницу, обнаружил, что вся команда предалась «преступному пороку»: кто-то раздобыл жареных семечек, и ребята, сидя на крыльце, лузгали их, плюясь шелухой. Был в этом некий вызов, потому что в Москве и Петрограде подобное поведение в общественных местах было запрещено специальными указами градоначальников и каралось содержанием под стражей сроком до четырнадцати суток.
За этим занятием они разговаривали о чём-то, совершенно Стасу непонятном. Алёна демонстративно не смотрела на него. Вкуса семечек он не помнил совершенно. « Там их не ели; жали из них масло, да и то не в наших краях, у нас тут льняное масло давят. Если вернусь туда, в тот сон, то научу всех жарить семечки и есть на досуге», — подумал он, а потом ему стало смешно: и досуг у крестьянина — гость редкий, и семечки не еда!
Неделя прошла спокойно, сны Стасу если и снились, то обычные, как всем. Он их даже не запоминал, Закончив зарисовки в Рождествене, группа перебралась в Николино, что километрах в семи, но на той же самой Согоже. В том его сне здесь были выселки: пяток изб, в которых жили рыбаки, поставлявшие в монастырь свежую рыбу.
В церкви здешней, построенной в конце восемнадцатого века, работы было мало, но никто не торопил, потому что реставрация была назначена только на следующий год, — а значит, и на отдых время оставалось. Стаса вполне хватало на то, чтобы после работы сбегать в Плосково, к Матрёне, и вернуться к утру. Бывшая зазноба Алёна, привыкшая за предыдущий год к его робким ухаживаниям, теперь, не понимая, отчего он так внезапно к ней охладел, начала хандрить, срывая тоску на подругах. Впрочем, оживился Витёк Тетерин, начав оказывать ей мелкие знаки внимания.
Такой добротной гостиницы, как в Плоскове, здесь не было. Студенты жили в большом доме при церкви, мальчики — на первом этаже, девочки — на втором. Доцент Кованевич нашла себе комнату в деревне. Проф. Жилинского поселили в том же доме, что и студентов, но в комнатке получше, и одного. Готовила и прибиралась угрюмая старушка, у которой хранились ключи от церкви.
Стас, окончательно вжившийся в реалии родного двадцатого века, сравнивая себя прежнего и себя же, но после того удивительного сна, обнаружил, что сильно продвинулся в понимании людей. А также, что крайне его радовало, он стал куда более самостоятельным!
Однажды поутру, открыв глаза, он сначала — как делал это теперь ежеутренне — постарался понять, не снилось ли ему опять что-нибудь этакое, не прожил ли он ещё какую-нибудь жизнь, — нет, не снилось, не прожил, — а потом подумал, что хорошо бы освежить в памяти школьный курс истории Отечества. Чтобы во снах своих, буде случится такая оказия, не выглядеть дураком в глазах тамошних жителей. С собой у него были только книжки с приключениями; Москва, где лежат все его учебники, далеко, но, скажем, в Вологду вполне можно смотаться хоть сегодня, купить или Соловьёва, или Иловайского.
Сказано — сделано: правая рука ещё застёгивала пуговицы на брюках, а левая уже барабанила в дверь комнаты руководителя практики. Услышав недовольное бурчание, Стас крикнул:
— Игорь Викентьевич! Я уехал на денёк в Вологду! Надеюсь, я вам сегодня не очень нужен?..
Раздался душераздирающий скрип пружин, и плачущий голос произнёс:
— И ради этого нужно будить человека! Да езжай ты куда хочешь! Впрочем, постой. Купи мне там «Огонёк»!
И уже пробежав лес, поле и второй перелесок, на подходе к автобусной станции в Турьеве, Стас сообразил, что произошло, остановился и заржал так, что был вынужден прислониться к берёзке.
До своего сна он никогда не осмелился бы поступать самовольно, ставя профессора в известность о своих желаниях или планах post factum, и тем более ради этого будить его. В лучшем случае выждал бы момент, когда профессор будет один, да в хорошем расположении духа, и, подойдя к нему, мямлил бы о срочной необходимости ехать, путаясь в словах и краснея под строгим взглядом учёного. А в худшем — и вообще не решился бы говорить о своих делах.
Теперь он относился к профессору иначе, нежели раньше: как минимум больше не считал его заместителем Господа Бога по церковной архитектуре и живописи. Тем более ему стало очевидным, что для Жилинского эта практика — просто дополнительный отдых. Свалил всю работу на Маргариту, асам, скажем, на речку… или в монастырь пиво пить… «Тэк-с»…
Всего за часик Стас обежал все книжные лавки, которых в Вологде насчитывалось шесть. Соловьёва в продаже не оказалось. Вернувшись в Николино с учебником Иловайского, он так им увлёкся, что даже вечером в Плосково не побежал. Читая, с некоторой жалостью понимал, что мог бы, скажем, уйти к Стеньке Разину и вволю поразбойничать. Правда, пришлось бы бросить дом. Да, вряд ли бы ушёл — хоть оно и сон, а всё ж таки семья…
А ещё тогда воевали с Польшей, Швецией, Турцией, Крымом, малороссийскими казаками… Такие события! Но кто в Плоскове о них знал? Он сам, прожив в той эпохе семнадцать лет, из всех событий только и знал, что о реформах Никона, и то благодаря отцу Афиногену. О медном бунте, правда, слышал — от купца Миная, разумеется, — но его лично сия проблема не задела: когда он стал ездить на ярмарки вместо Кормчего, от медных денег уже отказались, вернувшись к серебру.
Нет, плосковским «хрестьянам» определённо не было ни малейшего дела ни до чего из описанного профессором Иловайским. Сроду никто из них не слышал ни о шведах, ни о турках, а знали только немцев и татар, не делая, впрочем, между ними особого различия (кроме тех, разумеется, кто ездил в Мологу и воочию наблюдал иноземцев). А попробуй Стас рассказать им про тонкую дипломатическую игру вокруг Украины, про польско-турецкие интриги, про двух гетманов, люто воевавших между собой, при том что добивались они одного и того же, и в союзниках одинаково имели турецкого султана и крымского хана! Или про Кардисский мирный договор, отрезавший России выход к Балтике, про урон экономике и престижу…
Ох, не поняли бы его односельчане! Взялись бы за руки и затеяли вокруг него колдовской хоровод:
— Шинда вноза митта миногам!..
«Ну а я сам? — подумал вдруг Стас. — Ведь эти главы русской истории имелись в том учебнике, по которому я учился в школе, пусть даже это был не Иловайский. Но мне и в голову не пришло сопоставить свои, с позволения сказать, знания с той реальностью, которую предоставил мне сон».
Он пролистнул книгу, открыл оглавление. Прочёл: «Грюнвальдская битва». «Ну надо же! Я знаю это название, даже знаю, кто там махался, — но где этот Грюнвальд географически и где эта битва хронологически? Да, конечно, уже почти двадцать лет, как я зубрил все эти даты… Забыл… И если во сне попаду хоть за неделю до этой знаменитейшей битвы, ничего не смогу предвидеть!»
И он углубился в чтение.
… Кто ж знал, что читать у Иловайского надо было другие планы! Потянуло Стаса, когда он срисовывал образ св. Николая в церкви. Впервые предчувствие сна было столь явным… Он успел сказать Маргарите Петровне, что устал и поспит часок — чтобы не переживала попусту, — и прилёг у стеночки.
Район реки Согожи, неизвестно когда
Открыв глаза, Стас увидел вокруг себя лес (декорации те же, мелькнуло в голове) — хоть лес был и погуще былого; листья на деревьях (лето, слава тебе, Господи) и немаленького медведя, в полном изумлении севшего на задницу, когда у него под носом обьявился лежащий на земле голый человек.
Медведь? Оч-чень хорошо. Просто оч-чень хар-рашо!
Стас не впал в панику, отметив сей факт как определённо положительный. Он встал и навис над зверем, оказавшись чуть ли не крупнее его.
— Тэк-с, — произнёс он тоном проф. Жилинского, а потом протянул руку к дереву, отломал изрядных размеров сук и переломил его об колено, отчего получилась дубина в полтора аршина длиной. — Посмотрим, кто это у нас тут. — И шагнул к медведю, перекинув дубину из руки в руку. — А известно ли тебе, братец, что у меня к твоему биологическому виду имеется счётец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64