Даже ещё не вселился в номер, или как её, каюту. Вы позволите? — И он собрался уходить, определённо ожидая, что она согласно этикету отпустит его кивком головы, но Марина смотрела на него молча, будто задумавшись, и лишь через несколько секунд, поморгав, сказала:
— Да, идите, разумеется. Ведь мы ещё увидимся.
Стас едва не ляпнул: «Это же корабль, куда тут денешься», но вовремя спохватился, что такая фраза не будет звучать галантно, и, ещё раз улыбнувшись, сказал:
— Для того и плывём, — и отправился вслед за стюардом, вселяться.
Каюта его была на верхней палубе, где жили Марина, министр культуры, Мими и другие важные персоны. Художников поселили ниже, в первом классе; прочий персонал ехал вторым. Стасу было интересно, куда поселили охранника Сержа и его безымянного напарника — не в коридоре же, где он их встретил слоняющимися от носа к корме.
Развесив на плечики одежду и выкладывая на прикроватный стол книги, он размышлял о происходящем в Петрограде. Ему не было известно, по каким закоулкам возили Марину со свитой, но он мог догадаться почему. Виденное сегодня и его не оставило равнодушным.
После целой недели спокойного, вдумчивого труда в соборе Рождественского монастыря, после тихих вечеров, наполненных беседами с отцом Паисием и Сан Санычем Румынским, после суток, проведённых в неспешном поезде из Вологды, Петроград ошарашивал.
Приехав и сойдя с вологодского поезда на перрон Николаевского вокзала, он сразу увидел полковника Лихачёва. Это его удивило; позвонив полковнику из Плоскова и сообщив номер своего поезда и вагона, он просто хотел подтвердить, что едет и что всё в порядке. На встречу он не рассчитывал.
— Зачем вы?.. — спросил он.
Лихачёв, одетый в какой-то затрапезного вида пиджак, ответил;
— Чтобы отвезти вас к пароходу.
— Я и сам бы прекрасно доехал до порта.
— Пароход наш в грузовом порту, вы не найдёте.
— А почему в грузовом?
Лихачёв скривился:
— Для секретности. Тут такое творится! Вы увидите. А кстати, у меня ваши документы: вы ведь проманкировали визит в посольство?.. Вам было назначено прийти через три дня; пришлось, представьте, мне прикинуться вами…
Они посмеялись и пошли с вокзала в город.
Вещей у Стаса был один сундучок с книгами — он в последнее время стал очень много читать, — а это не бог весть какой груз. И он, как всякий москвич, намеревался первым делом пройтись по Невскому, затем ехать на Шпалерную, в квартиру отчима, переодеться, и уже оттуда — в порт. Теперь оказалось, что его сундучок вместе с ним довезут на машине, а гулять по Невскому никак нельзя; впрочем, он уже видел, что проспект забит народом.
Они пошли от вокзала направо, где у бровки тротуара притулился симпатичный «доджик».
— Садитесь, — предложил Лихачёв, — поедем на вашу Шпалерную закоулками.
И они поехали закоулками, но всё равно не убереглись: на пересечении Знаменской и Кирочной нарвались на массовое побоище. Шофёр быстро затормозил, прижался к стене — чтобы не перевернули, и стал сдавать назад, а Стас, почти упёршись головой в лобовое стекло, смотрел, как множество людей молча и ожесточённо лупят друг друга. Тут уже было не разобрать, кто солдат, кто полицейский, а кто озверелый обыватель; всё смешалось. Дрались, наверное, давно, и на крики не было сил.
Под ногами толпы человек в пятьсот валялись обломки транспарантов. Стас только на двух сумел разобрать текст: «Власть народу!» и «Хватит распродавать Россию!» Остальное виделось обрывками: «В отставку пр… », «Свободу… », а кому свободу, не понять.
Внезапно со стороны Вознесенского проспекта выскочила конница и стала теснить толпу. Передние ряды начали дубасить кавалеристов палками. Поперёк улицы образовалось турбулентное движение.
— Разворачивай! Гони! — в ажиотации хрипел полковник Лихачёв. Шофёр крутил головой, стараясь выехать отсюда так, чтоб никого не задавить. По машине несколько раз ударили чем-то тяжёлым.
Наконец вывернули в переулок, там по тротуарам лежали люди, а потом дворами — вырвались.
— Бузят! — говорил шофёр, нервно улыбаясь.
— Видели там, на вокзале, состав закрытый стоял? — возбуждённо спросил Лихачёв.
— Нет, — ответил Стас. — Где?
— Сзади вашего… Это дивизия имени Корнилова, из Москвы. Через три часа здесь будет тихо и спокойно.
— Как в могиле! — хохотнул шофёр.
Они подъехали к дому отчима.
Встречала горничная Марфуша; отчим в такой час был, разумеется, в министерстве; Минюст и Верховный суд так и остались в Петрограде после переезда правительства в Москву… А Зина-то, сводная его сестра, уже месяц как в Лондоне! Анджей Януарьевич даже не сказал, когда неделю назад был в Москве. «Впрочем, и я его про Зину не спрашивал», — подумал Стас.
Поставили чайничек; уютно тикали ходики. Стас шарил в гардеропе. Давно он тут не был: его выходной костюм оказался мал! Решил остаться в тех же брюках, в которых приехал; уложил в саквояж бельё, рубашки и галстук; надел куртку — очень красивая куртка, французская, отчим купил ему её, когда он был тут в прошлом году, а он, возвращаясь в Москву, забыл взять. И хорошо, что забыл: для России слишком шикарная, для Парижа в самый раз!
Совершая неспешную прогулку по верхней палубе лайнера, Стас размышлял об увиденном в городе. Правда, приходилось отвлекаться на всякие диковинки, которые в изобилии предоставляло ему морское судно. Ведь на таком пароходе, да и вообще в море он был впервые. Однажды с мамой плавал на чумазом пароходике по Москве-реке; у князя Ондрия несколько раз ходил в стругах да, когда хлеборобничал в Плоскове, на лодке плавал до соседних деревень — вот и весь его водоходный опыт. Нечего вспомнить про те плавсредства.
А здесь — помилуй, Сусе!
На верхней палубе, куда не допускались не только матросы в робах и подлая публика, но, без приглашения, даже пассажиры первого класса, всё сверкало: стальные леера, борта шлюпок, до блеска отмытые окна кают, их рамы и прочая медяшка. Палуба закрыта ковром, а наружные стены кают обиты архангельской сосновой доской. Вдоль стен — деревянные шезлонги, накрытые пледами тигровой раскраски, а между ними стеклянные столики с разнообразными бутылками.
Среди нарядных лиц Стас приметил одноногого художника по фамилии, кажется, Скорцев. Тот стоял в одиночестве, опёршись о деревянные поручни, и смотрел вдаль; тут же были прислонены его костыли. Художник медленно курил папиросу и не обращал на гуляющих по палубе пассажиров никакого внимания.
Он здесь настолько выделялся, что Стас не мог пройти мимо и, остановившись сбоку от инвалида, спросил:
— Как вам наше романтическое путешествие?
Одноногий художник удивлённо повернулся к нему:
— Романтики в наше время, господин хороший… простите, забил имя-отчество…
— Станислав Фёдорович!
— Романтики, Станислав Фёдорович, в нынешних морских путешествиях нет ни на грош. Четыре раза в день вам подадут горячую еду, помоют в ванной, сделают педикюр в салоне красоты, предоставят радиостанцию, поговорить с домашними… Так что романтики в современных путешествиях нет. Как и в современных войнах.
Стас засмеялся:
— Поверьте мне, человеку, много занимавшемуся историей: в древних войнах её было ещё меньше!
— Я тоже занимался историей, — сказал художник с горечью и кивнул на костыли. — Только практически.
— Простите, я не хотел бередить…
— Ничего. Мы все для того и едем, чтобы бередить. Выставка-то посвящена годовщине начала войны… А ещё чуть-чуть, денёк-другой, и слева по борту возникнет этот гнойник на теле человечества, из-за которого всё и было. Так что не извиняйтесь, тут и без вас разбередят.
— Вы Германию имеете в виду под гнойником?
— Так точно.
— Но какую? Их же много. Той, о которой вы говорите, не существует! Её разбили на кусочки в 1919-м.
— Германия, мой юный попутчик, всегда одна, даже разбитая на кусочки. Она вечно пребывает на качелях гордыни. Она жаждет превосходства во всём, от идеи мировой власти до лучшего в мире айсбана, пива и штруделя . Когда у немцев есть айсбан, они мечтают о мировой власти. Но если обулись в сапоги и пошли завоёвывать мир, будьте уверены, не за горами время, когда, получив по сусалам, начнут мечтать об айсбане.
— Вы прямо-таки лирик.
— Нет, я практик-с. Помяните моё слово: пройдет ещё десять — двадцать лет, и злобный тевтон опять соберёт Германию в кучу и попрёт резать соседей. Тем более что и мы-то, победители, сами… в слове на букву «гэ», pardon.
Он махнул рукой:
— Ладно. Вы небось водку по молодости лет ещё не кушаете?
— Честно сказать, не люблю. Но компанию вам составлю.
— Ну, тогда пойдёмте в буфет. Здесь, — кивнул он на столики с бутылками, — нашей русской водки нет. Идёмте. Я угощаю.
— Это лишнее, — сказал Стас, вынимая бумажник.
— Оставьте! Не надо судить по внешности. Я ведь еду по личному приглашению премьер-министра Франции, не с вашей делегацией, а при ней. У меня даже личный счёт здесь открыт. А вы думали, почему я, художник, скажем прямо, средненький, еду палубой выше всяких лизоблюдов, придворных портретистов?..
Впрочем, им тут же и пришлось спускаться к «лизоблюдам»: ресторан для особо важных персон и первого класса был общий, он располагался на средней палубе, в носу корабля. Скорцев на костылях спускался медленно.
День был тёплый и безветренный, море ещё никому не наскучило, поэтому все пассажиры первого класса высыпали из кают и нагуливали себе аппетит перед обедом. Здесь, на средней палубе, тоже стояли шезлонги, но без пледов, и не было столиков, но между гуляющими господами сновали шустрые стюарды, предлагая прохладительные напитки.
Среди прочей публики Стас приметил группку художников, живо беседующих с полковником Лихачёвым. Он покивал полковнику, а тот весело нахмурил брови: не выдавайте, дескать, кто я такой есть.
В буфете было малолюдно. Стас отодвинул стул, но Скорцев демонстративно проигнорировал его попытку помочь и сел на другой стул.
— Мне — водки, — сказал он подбежавшему стюарду. — Молодому человеку…
— Пива! — решил Стас.
— Йес! — воскликнул стюард и умчался прочь.
Скорцев опять закурил папиросу.
— Вот оно, низкопоклонство перед всем нерусским в действии, — сказал он. — У парня самая что ни есть рязанская физиономия, а он «йес» кричит.
— Так пароход-то английский! — возразил Стас. — Небось эти «йесы» в контракте оговорены…
— Пароход английский… Табак турецкий… Кисти и мольберты у нас французские, — бурчал Скорцев. — Невест себе Романовы из германских земель импортировали. Контракт на ликвидацию всего русского. Дело, конечно, не в «йесах», а в том, что России конец приходит…
— Бросьте, — сказал Стас. — В семнадцатом году тоже России конец приходил, и ничего, выкарабкались…
— Вы-то что можете знать про семнадцатый год? — усмехнулся художник. — Тоже теоретически занимались историей Сентябрьского переворота?
— Да это все знают, помилуйте! Ребёнок приходит в гимназию в первый раз и спрашивает у бонны: чей это портрет на стене? А бонна ему: это дяденька Лавр, который пришёл в семнадцатом году в Петроград и навёл порядок, а потом немцев, чертей рогатых, раздолбал…
— Во-первых, не так всё было просто в семнадцатом году… Я, скажем, был сторонником Советов. Во-вторых, да, нашёлся великий человек, который остановил катастрофу. А теперь кто остановит? Эти? — Скорцев презрительно кивнул куда-то вверх. — Они только и умеют, что распродавать Русь в розницу английской сволочи и стоять перед этой сволочью навытяжку!.. Вы уж простите, что я так, напрямую. Сердце болит… Вы слышали, что нынче в Питере творится?
— И даже видел.
Принесли графинчик водки и пиво. К водке подали тонко нарезанный огурчик, ветчину, веточку укропу; к пиву — сушёные анчоусы.
— Отлично! — оживился художник, лицезрея закуску. — Ну-с, желаю здравствовать, Станислав Фёдорович!
— И вам того же!
Художник выпил, закусил.
— Так что вы там видели? Морды бьют?
— Ой, сильно бьют. Но непрофессионально. А кто, кого и за что бьёт, непонятно.
— Я вам расскажу. — И Скорцев, время от времени хряпая рюмочку, к изумлению Стаса, почал выдвигать те же аргументы, что и, совсем недавно, Матрёна! Но теперь уже Стас был учёный. Не имея возражений и боясь согласиться, он кивал, кивал а потом просто перевёл разговор на другое:
— А как вышло, что вас пригласил французский премьер? Кто там нынче, Саваж?
— Я был в Иностранном легионе. Мы с Саважем побратимы, в одном окопе сидели, в одном госпитале… лежали. Только мне оторвало ногу, а ему руку. Comprenez?
— Oui, merci, je tout a compris .
Пароход — это вам, господа, не вёсельная лодочка и не какой-нибудь парусный ботик. Удобств предоставляет человек несравненно больше. Но и неприятные сюрпризы преподносит такие, каких на лодочках не бывает.
Например, сажа. При неудачном направлении ветра, а тем паче при его отсутствии, дым из труб лезет куда хочет и несёт с собою её, проклятую. А сажа, она ведь потому и получила такое своё название, что имеет обыкновение сажаться ровным слоем на что угодно, совершенно не принимая во внимание, грязная роба матроса перед нею, белоснежная рубашка джентльмена или розовое личико милой дамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Да, идите, разумеется. Ведь мы ещё увидимся.
Стас едва не ляпнул: «Это же корабль, куда тут денешься», но вовремя спохватился, что такая фраза не будет звучать галантно, и, ещё раз улыбнувшись, сказал:
— Для того и плывём, — и отправился вслед за стюардом, вселяться.
Каюта его была на верхней палубе, где жили Марина, министр культуры, Мими и другие важные персоны. Художников поселили ниже, в первом классе; прочий персонал ехал вторым. Стасу было интересно, куда поселили охранника Сержа и его безымянного напарника — не в коридоре же, где он их встретил слоняющимися от носа к корме.
Развесив на плечики одежду и выкладывая на прикроватный стол книги, он размышлял о происходящем в Петрограде. Ему не было известно, по каким закоулкам возили Марину со свитой, но он мог догадаться почему. Виденное сегодня и его не оставило равнодушным.
После целой недели спокойного, вдумчивого труда в соборе Рождественского монастыря, после тихих вечеров, наполненных беседами с отцом Паисием и Сан Санычем Румынским, после суток, проведённых в неспешном поезде из Вологды, Петроград ошарашивал.
Приехав и сойдя с вологодского поезда на перрон Николаевского вокзала, он сразу увидел полковника Лихачёва. Это его удивило; позвонив полковнику из Плоскова и сообщив номер своего поезда и вагона, он просто хотел подтвердить, что едет и что всё в порядке. На встречу он не рассчитывал.
— Зачем вы?.. — спросил он.
Лихачёв, одетый в какой-то затрапезного вида пиджак, ответил;
— Чтобы отвезти вас к пароходу.
— Я и сам бы прекрасно доехал до порта.
— Пароход наш в грузовом порту, вы не найдёте.
— А почему в грузовом?
Лихачёв скривился:
— Для секретности. Тут такое творится! Вы увидите. А кстати, у меня ваши документы: вы ведь проманкировали визит в посольство?.. Вам было назначено прийти через три дня; пришлось, представьте, мне прикинуться вами…
Они посмеялись и пошли с вокзала в город.
Вещей у Стаса был один сундучок с книгами — он в последнее время стал очень много читать, — а это не бог весть какой груз. И он, как всякий москвич, намеревался первым делом пройтись по Невскому, затем ехать на Шпалерную, в квартиру отчима, переодеться, и уже оттуда — в порт. Теперь оказалось, что его сундучок вместе с ним довезут на машине, а гулять по Невскому никак нельзя; впрочем, он уже видел, что проспект забит народом.
Они пошли от вокзала направо, где у бровки тротуара притулился симпатичный «доджик».
— Садитесь, — предложил Лихачёв, — поедем на вашу Шпалерную закоулками.
И они поехали закоулками, но всё равно не убереглись: на пересечении Знаменской и Кирочной нарвались на массовое побоище. Шофёр быстро затормозил, прижался к стене — чтобы не перевернули, и стал сдавать назад, а Стас, почти упёршись головой в лобовое стекло, смотрел, как множество людей молча и ожесточённо лупят друг друга. Тут уже было не разобрать, кто солдат, кто полицейский, а кто озверелый обыватель; всё смешалось. Дрались, наверное, давно, и на крики не было сил.
Под ногами толпы человек в пятьсот валялись обломки транспарантов. Стас только на двух сумел разобрать текст: «Власть народу!» и «Хватит распродавать Россию!» Остальное виделось обрывками: «В отставку пр… », «Свободу… », а кому свободу, не понять.
Внезапно со стороны Вознесенского проспекта выскочила конница и стала теснить толпу. Передние ряды начали дубасить кавалеристов палками. Поперёк улицы образовалось турбулентное движение.
— Разворачивай! Гони! — в ажиотации хрипел полковник Лихачёв. Шофёр крутил головой, стараясь выехать отсюда так, чтоб никого не задавить. По машине несколько раз ударили чем-то тяжёлым.
Наконец вывернули в переулок, там по тротуарам лежали люди, а потом дворами — вырвались.
— Бузят! — говорил шофёр, нервно улыбаясь.
— Видели там, на вокзале, состав закрытый стоял? — возбуждённо спросил Лихачёв.
— Нет, — ответил Стас. — Где?
— Сзади вашего… Это дивизия имени Корнилова, из Москвы. Через три часа здесь будет тихо и спокойно.
— Как в могиле! — хохотнул шофёр.
Они подъехали к дому отчима.
Встречала горничная Марфуша; отчим в такой час был, разумеется, в министерстве; Минюст и Верховный суд так и остались в Петрограде после переезда правительства в Москву… А Зина-то, сводная его сестра, уже месяц как в Лондоне! Анджей Януарьевич даже не сказал, когда неделю назад был в Москве. «Впрочем, и я его про Зину не спрашивал», — подумал Стас.
Поставили чайничек; уютно тикали ходики. Стас шарил в гардеропе. Давно он тут не был: его выходной костюм оказался мал! Решил остаться в тех же брюках, в которых приехал; уложил в саквояж бельё, рубашки и галстук; надел куртку — очень красивая куртка, французская, отчим купил ему её, когда он был тут в прошлом году, а он, возвращаясь в Москву, забыл взять. И хорошо, что забыл: для России слишком шикарная, для Парижа в самый раз!
Совершая неспешную прогулку по верхней палубе лайнера, Стас размышлял об увиденном в городе. Правда, приходилось отвлекаться на всякие диковинки, которые в изобилии предоставляло ему морское судно. Ведь на таком пароходе, да и вообще в море он был впервые. Однажды с мамой плавал на чумазом пароходике по Москве-реке; у князя Ондрия несколько раз ходил в стругах да, когда хлеборобничал в Плоскове, на лодке плавал до соседних деревень — вот и весь его водоходный опыт. Нечего вспомнить про те плавсредства.
А здесь — помилуй, Сусе!
На верхней палубе, куда не допускались не только матросы в робах и подлая публика, но, без приглашения, даже пассажиры первого класса, всё сверкало: стальные леера, борта шлюпок, до блеска отмытые окна кают, их рамы и прочая медяшка. Палуба закрыта ковром, а наружные стены кают обиты архангельской сосновой доской. Вдоль стен — деревянные шезлонги, накрытые пледами тигровой раскраски, а между ними стеклянные столики с разнообразными бутылками.
Среди нарядных лиц Стас приметил одноногого художника по фамилии, кажется, Скорцев. Тот стоял в одиночестве, опёршись о деревянные поручни, и смотрел вдаль; тут же были прислонены его костыли. Художник медленно курил папиросу и не обращал на гуляющих по палубе пассажиров никакого внимания.
Он здесь настолько выделялся, что Стас не мог пройти мимо и, остановившись сбоку от инвалида, спросил:
— Как вам наше романтическое путешествие?
Одноногий художник удивлённо повернулся к нему:
— Романтики в наше время, господин хороший… простите, забил имя-отчество…
— Станислав Фёдорович!
— Романтики, Станислав Фёдорович, в нынешних морских путешествиях нет ни на грош. Четыре раза в день вам подадут горячую еду, помоют в ванной, сделают педикюр в салоне красоты, предоставят радиостанцию, поговорить с домашними… Так что романтики в современных путешествиях нет. Как и в современных войнах.
Стас засмеялся:
— Поверьте мне, человеку, много занимавшемуся историей: в древних войнах её было ещё меньше!
— Я тоже занимался историей, — сказал художник с горечью и кивнул на костыли. — Только практически.
— Простите, я не хотел бередить…
— Ничего. Мы все для того и едем, чтобы бередить. Выставка-то посвящена годовщине начала войны… А ещё чуть-чуть, денёк-другой, и слева по борту возникнет этот гнойник на теле человечества, из-за которого всё и было. Так что не извиняйтесь, тут и без вас разбередят.
— Вы Германию имеете в виду под гнойником?
— Так точно.
— Но какую? Их же много. Той, о которой вы говорите, не существует! Её разбили на кусочки в 1919-м.
— Германия, мой юный попутчик, всегда одна, даже разбитая на кусочки. Она вечно пребывает на качелях гордыни. Она жаждет превосходства во всём, от идеи мировой власти до лучшего в мире айсбана, пива и штруделя . Когда у немцев есть айсбан, они мечтают о мировой власти. Но если обулись в сапоги и пошли завоёвывать мир, будьте уверены, не за горами время, когда, получив по сусалам, начнут мечтать об айсбане.
— Вы прямо-таки лирик.
— Нет, я практик-с. Помяните моё слово: пройдет ещё десять — двадцать лет, и злобный тевтон опять соберёт Германию в кучу и попрёт резать соседей. Тем более что и мы-то, победители, сами… в слове на букву «гэ», pardon.
Он махнул рукой:
— Ладно. Вы небось водку по молодости лет ещё не кушаете?
— Честно сказать, не люблю. Но компанию вам составлю.
— Ну, тогда пойдёмте в буфет. Здесь, — кивнул он на столики с бутылками, — нашей русской водки нет. Идёмте. Я угощаю.
— Это лишнее, — сказал Стас, вынимая бумажник.
— Оставьте! Не надо судить по внешности. Я ведь еду по личному приглашению премьер-министра Франции, не с вашей делегацией, а при ней. У меня даже личный счёт здесь открыт. А вы думали, почему я, художник, скажем прямо, средненький, еду палубой выше всяких лизоблюдов, придворных портретистов?..
Впрочем, им тут же и пришлось спускаться к «лизоблюдам»: ресторан для особо важных персон и первого класса был общий, он располагался на средней палубе, в носу корабля. Скорцев на костылях спускался медленно.
День был тёплый и безветренный, море ещё никому не наскучило, поэтому все пассажиры первого класса высыпали из кают и нагуливали себе аппетит перед обедом. Здесь, на средней палубе, тоже стояли шезлонги, но без пледов, и не было столиков, но между гуляющими господами сновали шустрые стюарды, предлагая прохладительные напитки.
Среди прочей публики Стас приметил группку художников, живо беседующих с полковником Лихачёвым. Он покивал полковнику, а тот весело нахмурил брови: не выдавайте, дескать, кто я такой есть.
В буфете было малолюдно. Стас отодвинул стул, но Скорцев демонстративно проигнорировал его попытку помочь и сел на другой стул.
— Мне — водки, — сказал он подбежавшему стюарду. — Молодому человеку…
— Пива! — решил Стас.
— Йес! — воскликнул стюард и умчался прочь.
Скорцев опять закурил папиросу.
— Вот оно, низкопоклонство перед всем нерусским в действии, — сказал он. — У парня самая что ни есть рязанская физиономия, а он «йес» кричит.
— Так пароход-то английский! — возразил Стас. — Небось эти «йесы» в контракте оговорены…
— Пароход английский… Табак турецкий… Кисти и мольберты у нас французские, — бурчал Скорцев. — Невест себе Романовы из германских земель импортировали. Контракт на ликвидацию всего русского. Дело, конечно, не в «йесах», а в том, что России конец приходит…
— Бросьте, — сказал Стас. — В семнадцатом году тоже России конец приходил, и ничего, выкарабкались…
— Вы-то что можете знать про семнадцатый год? — усмехнулся художник. — Тоже теоретически занимались историей Сентябрьского переворота?
— Да это все знают, помилуйте! Ребёнок приходит в гимназию в первый раз и спрашивает у бонны: чей это портрет на стене? А бонна ему: это дяденька Лавр, который пришёл в семнадцатом году в Петроград и навёл порядок, а потом немцев, чертей рогатых, раздолбал…
— Во-первых, не так всё было просто в семнадцатом году… Я, скажем, был сторонником Советов. Во-вторых, да, нашёлся великий человек, который остановил катастрофу. А теперь кто остановит? Эти? — Скорцев презрительно кивнул куда-то вверх. — Они только и умеют, что распродавать Русь в розницу английской сволочи и стоять перед этой сволочью навытяжку!.. Вы уж простите, что я так, напрямую. Сердце болит… Вы слышали, что нынче в Питере творится?
— И даже видел.
Принесли графинчик водки и пиво. К водке подали тонко нарезанный огурчик, ветчину, веточку укропу; к пиву — сушёные анчоусы.
— Отлично! — оживился художник, лицезрея закуску. — Ну-с, желаю здравствовать, Станислав Фёдорович!
— И вам того же!
Художник выпил, закусил.
— Так что вы там видели? Морды бьют?
— Ой, сильно бьют. Но непрофессионально. А кто, кого и за что бьёт, непонятно.
— Я вам расскажу. — И Скорцев, время от времени хряпая рюмочку, к изумлению Стаса, почал выдвигать те же аргументы, что и, совсем недавно, Матрёна! Но теперь уже Стас был учёный. Не имея возражений и боясь согласиться, он кивал, кивал а потом просто перевёл разговор на другое:
— А как вышло, что вас пригласил французский премьер? Кто там нынче, Саваж?
— Я был в Иностранном легионе. Мы с Саважем побратимы, в одном окопе сидели, в одном госпитале… лежали. Только мне оторвало ногу, а ему руку. Comprenez?
— Oui, merci, je tout a compris .
Пароход — это вам, господа, не вёсельная лодочка и не какой-нибудь парусный ботик. Удобств предоставляет человек несравненно больше. Но и неприятные сюрпризы преподносит такие, каких на лодочках не бывает.
Например, сажа. При неудачном направлении ветра, а тем паче при его отсутствии, дым из труб лезет куда хочет и несёт с собою её, проклятую. А сажа, она ведь потому и получила такое своё название, что имеет обыкновение сажаться ровным слоем на что угодно, совершенно не принимая во внимание, грязная роба матроса перед нею, белоснежная рубашка джентльмена или розовое личико милой дамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64