Это такой учёный. В те годы он был страшно популярен, на него только что не молились. Фёдор про него часто говорил, так образно… Сейчас вспомню. А, да! "Отгадчик тайн, поэт и звездочёт». Унёс её кто-то, жаль.
— Ты её название не помнишь?
— Ещё бы! «На границе неведомого» называлась, 1910 года. Такая обложка бумажная, синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь.
Верховья Волги, 1351 год
Старый Кощей — дедок с виду такой, о каких говорят «сам с ноготок, борода с локоток», — появился на летней лесной полянке из ниоткуда, сразу твёрдо встав на ноги. В ту же секунду юнец лет тринадцати — пятнадцати грохнулся на спину в двух метрах от него. Оба были совершенно голы, но в окружающей природе не было ни одного существа, способного удивиться этому обстоятельству.
Ничуть не медля, старик деловито обошёл поляну по кругу, нашёл на земле палку покрепче и лишь затем подошёл к парнишке, который теперь уже сидел, в недоумении оглядывая окрестности. Дед опёрся на палку и, сморщив доброе лицо в улыбке, внимательно посмотрел прямо в глаза подростку.
— Я… я… — пролепетал тот, прикрываясь рукою.
— Да вижу, кто ты, вижу, — молвил старик. — Испуган, падаешь спиной, наготу прячешь… Новик, стало быть, в «ходках" наших, Господом нам дарованных.
— Новик? — переспросил мальчик. — А где я? И где моя одежда?
Кощей повёл рукой:
— Это лес, который здесь всегда. А где мы в этом всегда мне пока неведомо. Но не горюй, всё узнаем… Вставай, идти бы нам надо.
— Мне что, всё это снится, что ли? — Мальчик едва не плакал. — Я пришёл сделать этюд гумна, а теперь ни гумна, ни мольберта, ни одежды! Я сплю?
— Спишь, — вздохнул старик. — Спишь, в истинной своей жизни. И видишь сон, что голым гуляешь со мною по лесу. Успокойся. Как звать тебя?
— Эдик… Эдуард. Я у крёстного гощу, этюд делал…
Старик присмотрелся:
— Мнится мне, аз, грешный, уже тебя видел. Скажи, не бывало ли, чтобы тебя хозяин грыз?
Мальчик испуганно огляделся:
— Нет. Меня никто не грыз.
— Ой, схож обликом! Хоть он и быстро сгрыз того бедолагу, а потом и меня, всё ж я того отрока хорошо запомнил. Очень с тобою схож… хоть ты и помоложе. — И старик показал Эдику палку: — Видишь? Хозяин-то, может, ещё здесь бродит, а у меня дубинка.
Он мелко засмеялся:
— Хе-хе-хе… Думает второй раз меня съесть… Хватит ужо… А меня, отрок Эдик, зовут Кощей.
— Как! Не может быть.
За всеми этими разговорами старик ходил по кругу, обрывая ветки кустов, выдёргивая длинные травинки, а затем вставший на ноги Эдуард начал ему помогать, и в итоге они сплели себе юбочки, которые и обмотали вокруг чресл.
— Скажите… Кощей, — будто сквозь силу произнёс его имя Эдуард. — Это то, о чём папенька рассказывал — когда попадаешь в старину?
— Ага! Папенька рассказывал? Значит, соблюдают завет в семье вашей, хорошо. А теперь идём.
Старик споро двинулся туда, где чуть слышно шумел ручеёк. Похоже, ему совсем не мешали корешки, шишки и прочий лесной мусор, по которому шагал он, смело вставая на всю ступню. Эдик нёсся за ним, подпрыгивая, ойкая при каждом неловком шаге и прислушиваясь к его словам, поскольку Кощей говорил на ходу.
— Я в ходоках с самого рождения, а ты впервые. — Так понимал его речь Эдуард; на деле старик изъяснялся изощрённо-старомодно. — Что тебе рассказывали о ходках наших? Из какой ты семьи?
Но у мальчика у самого были вопросы.
— Странное имя: Кощей, — сказал он. — Как в сказке.
— А сие не имя, но прозвище, — сообщил старик, не снижая темпа хода. — Ить сказка то, что сказывают. Меня по-всякому прозывали: Енох, Ведун, Ерарх, Троян, Аникан… Асимой звали… А однажды был сразу тремя братьями: Хай, Май и Хорив. Званье, сиречь как тебя зовут, твоё прозвище для всех, а имя скрывать надо. В имени суть человека, узнает его кто — получит тебя в свою власть. А вдруг узнавший — враг твой. Понял?
— Нет.
— Тогда оставим это. Так что тебе рассказывали о «ходках» наших?
— А куда мы идём?
— Ход наш к избушке, отрок, в которой схорон, — пояснил Кощей. — Я как попал в совсем древнюю старину, поставил избушку в тайном месте и держу в ней всякую рухлядь. Бывает, инда придёшь, а уже истлело. Или находишь порты и рубаху только лишь оставленными и продляешь свой путь среди знакомых людей. Похоронишь самого себя, и в путь. Понял?
— Нет.
— Ну, тогда сам сказывай. Что тебе ведомо о ходках наших? Из какой ты семьи?
— А-а-а… хитренький. А правило номер один — никому не открываться? Меня папенька учил.
— Верно! Стало быть, ты из нашего роду-племени, правила знаешь. Но открываться нельзя только перед теми, кто про ходки не знает, сиречь таиться от людей обычных. А я разве обычный?
— Ну… Если Кощей, то, конечно, не обычный. А правда что вы бессмертный?
Кощей на ходу оглянулся на него, засмеялся:
— Все смертные на свете, нет никого бессмертного.
— А про смертельную иглу в яйце правда?
— Иглу в яйце? — сморщился Кощей. — Ничего себе пытка, Наверное, больно, а может, и впрямь смертельно. Не могу тебе сказать.
— Да нет: игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу.
— Чего только люди не придумают. Это у вас так зайцев запекают, на горящем дубу? А мне в Аравии готовили мешун: овощи в утке, утками набивают барана, зашивают и жарят на вертеле.
Некоторое время шли молча. Мальчик думал. Наконец у него созрел новый вопрос:
— А как же я тут буду жить?
— Все живут, и ты сможешь.
— Без маменьки… Я вот голодный, и что делать? Ничего нет, никого не знаю. Когда папенька рассказывал об этом, казалось интересно. А тут лес, и больше ничего.
— Всё наладится, не переживай…
Они подошли к довольно неказистой, почти не заметной среди деревьев избушке. Эдик опять вспомнил про сказки и начал перекладывать их старику, особо упирая на умение избушки поворачиваться «к лесу передом». Он явно ожидал, что Кощей вот-вот произнесёт заклинание и сказка станет былью.
Но Кощей избушку поворачивать не стал, а ушёл в неё и вынес оттуда страшные штаны на верёвочках. Потом огнивом печку растопил, а трубы у печки не было — пришлось Эдику, кашляя от дыма, в одиночку поддерживать огонь, кидая в печь собранные им же веточки, а старик охотился в лесу. Он принёс две птички, и они жарили их, а потом ели, разговаривая.
— Маменька у меня Елена Эдуардовна, — рассказывал мальчик, — ведает библиотекой в Главном штабе артиллерии. Папенька Фёдор Станиславович, генерал, при императрице Анастасии Николаевне состоит! Крёстный — князь Юрьев, старенький уже. Пчёл разводит. А я учусь, кончу гимназию в 1937 году, буду поступать в университет, на исторический факультет. Очень меня история увлекает. Я всё читал: и про Петра Первого, как он шведов бил, и про Павла Великого, как Индию вместе с Наполеоном завоевывали, и как японцев победили…
Вечерело. Темнота и прохлада загнали их в дом, и они грелись под какими-то шкурами под рассказы мальчика о «временах прошедших», о которых старик не имел ровно никакого представления.
Утром опять зашёл разговор о дальнейшей жизни. Эдик был в растерянности: неизвестная эпоха пугала его.
— А вы что собирались тут делать? — спросил он.
Старик, сидящий на порожке прямо перед ним, огляделся, никого, кроме них, не увидел и спросил с недоумением:
— Почему ты всё говоришь со мной, будто меня несколько? «Вы» князю говорят, и то если он не один, а с ратью, а без неё и ему — «ты». А если князь с воинством идёт, то и сам про себя другому князю скажет: мы, дескать, иду на вы… За ним сила людская, поэтому.
— Ах вот почему царица пишет: «Мы, Анастасия, Императрица к Самодержица Всероссийская», — воскликнул Эдик.
— А что делать я собирался? — продолжал старик. — Ничего не собирался. Кинул меня сюда Господь по своей какой-то надобности, и буду жить. Мы все под Господом ходим. Послал тебе Господь дождик, а ты что делать собирался? Живи под дождиком. Раньше я путешествовал, всю землю исходил; старым стал — просто живу. Теперь… раз Он тебя мне послал, тобою буду заниматься. Устроимся как-нибудь. А что ты делать умеешь?
Мальчик задумался и вдруг прослезился:
— Я рисовать люблю. Приехал к крёстному на этюды, мольберт с собой взял, краски — хотел гумно рисовать, — а тут… Папенька говорил, что это будет вроде видишь сон. А это совсем не сон! Я хочу проснуться! Маменька испугается, что меня нет!
— Проснёшься, когда для того время придёт, не бойся. И маменька не заметит. Я-то сам со младенческой поры, как приходили то крымчаки, то поляки, а то и московиты злобные, в сон кидался, и моя-то маменька таскала меня как полено. Так и не догадалась, где я бывал… Где вырастал и жизнь проживал, А мой ата, сиречь отец, знал, да не говорил ей. Как же она удивилась, когда я в три годика оказался грамотным! Они на ярмарке меня показывали за деньги. Впрочем, продолжай.
— За деньги ребёночка показывали? — вытаращил глаза Эдик. — Мои бы маменька и папенька никогда бы…
— А деревню нашу риттеры спалили, всех выгнали. Вот и пробавлялись крохами. Но скажи мне, что означает умение твоё? Никак я не уразумею. Что есть этюд? И другие слова твои… Но не гумно, гумно я знаю.
— А, мольберт. Это чтобы картины рисовать.
— Что?
— Ну, живопись.
— Э?..
— Художество.
— Э-э-э…
— Красками по холсту… Изображение.
— А-а! Холст. Ты ткач!
Эдик уже хохотал:
— Нет! Не ткач! Художник-любитель!
Ничего не соображал старик в культурной жизни двадцатого века, но у Эдика, когда речь зашла о лесе, получилось ещё хуже. Для него стало открытием, что лес полон всякой еды, что по незаметным, казалось бы, приметам, которым стал учить его Кощей, можно легко находить дорогу к дому. Целый месяц он играл в лесного жителя, осваивая новые для себя умения, и лишь изредка печаль навещала его: трудно было поверить, что, пока он тут развлекается, там, у крёстного, всё хорошо и маменька не сошла с ума, разыскивая его.
Когда слёзы навёртывались на его глаза, старик успокаивал:
— Не переживай, малец. Всё в порядке с твоей маменькой. Она ещё даже не родилась.
Во всех же остальных случаях — когда они не занимались охотой, хозяйством и тоской по маменьке — их разговоры были посвящены проблемам выживания ходока, правилам его поведения. Старый Кощей имел громадный опыт — несмотря на отличную память, не мог сосчитать всех своих жизней, и относил это на то, что всегда соблюдал завет.
— Главное — не события, с нами на земле происходящие, а то, что тянет нас. Наши ходки не ради наших дел и удовольствий, а ради самой ходки. Зачем-то она Господу надобна, — говорил он Эдику, и они долго обсуждали этот постулат, не посягая, однако, на право Господа иметь свои непознаваемые цели. При этом старик рассказывал притчи, сочинял бытовые примеры:
— Если есть у тебя холстина рваная, её сшить надобно. И ты иголочкой с ниточкой зашиваешь прореху-то. Что же для тебя главное? Иголка? Или место в холстине, куда остриё попало? Нет, главное для тебя — стежок, чтобы нитка схватила два края холстины. А иголку затем отложил да и забыл о ней. Мы для Господа нашего иголка. А что и как он сшивает, того нам не понять.
Или однажды стал расспрашивать Эдика:
— Ты берёшь грязный котёл и чистишь его с песочком куском ветоши. Какова твоя цель?
— Всех микробов перебить, — бойко отвечал Эдик.
— Нет.
— Чтобы блестело?
— Нет.
— А, понял! Чтобы не воняло!
— Опять же нет. Котёл ты чистишь, дабы приготовить в нём новую пищу.
— Но это и так понятно!
— Да, тебе понятно. А вот если бы, как ты чистишь котёл, увидели селькупы, то они не смогли бы понять, ни что ты чистишь, ни зачем. А кусок ветоши тем более этого не понял бы если бы он умел хоть что-то понимать.
— А кто такие селькупы?
— Сие не важно. Я же не спрашиваю тебя, кто такие микробы, к коим ты настроен столь кровожадно.
В другой раз говорили о людях. Оказывается, не только ходоку невозможно понять замысел Божий, но и прочим людям не дано понять ходока. Не потому, что тёмные или глупые, — они умны, но ум их привязан к их веку. Кстати выяснилось, что век — вовсе не сто лет, как полагал Эдик, а время поколения, когда дети одних родителей сами становятся родителями. Тому, кто живёт между своим отцом и своим сыном, неизвестно откуда взявшийся пришелец всегда чужой.
— Куда бы ни пришёл, будь как все. Пришёл к пахарям — будь пахарем. Пришёл ко дружинникам — будь воином. Пришёл к монахам — будь монахом. Ты обязательно захочешь стать самым лучшим пахарем, воином или монахом, Этого не надо. Не надо ни тебе, ни Господу. Ты и сам поймёшь это, прожив пять или десять жизней, но поверь мне, старику: не делай такой ошибки. Не стремись в лучшие и не учи других.
Эдик пожимал плечами:
— Как же? Если я что-то знаю, а они нет? Им же польза будет! Например, тут не знают, что такое живопись. А если я научу?
— А если тебя сожгут?
— За что?!
— И беда не в том, что тебя сожгут. Мы ведь уже разобрались: происходящее с нами — не важно. А беда, коль и впрямь усвоят новинку, тобою принесённую. Им, говоришь, польза будет? Возможно. А тебе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Ты её название не помнишь?
— Ещё бы! «На границе неведомого» называлась, 1910 года. Такая обложка бумажная, синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь.
Верховья Волги, 1351 год
Старый Кощей — дедок с виду такой, о каких говорят «сам с ноготок, борода с локоток», — появился на летней лесной полянке из ниоткуда, сразу твёрдо встав на ноги. В ту же секунду юнец лет тринадцати — пятнадцати грохнулся на спину в двух метрах от него. Оба были совершенно голы, но в окружающей природе не было ни одного существа, способного удивиться этому обстоятельству.
Ничуть не медля, старик деловито обошёл поляну по кругу, нашёл на земле палку покрепче и лишь затем подошёл к парнишке, который теперь уже сидел, в недоумении оглядывая окрестности. Дед опёрся на палку и, сморщив доброе лицо в улыбке, внимательно посмотрел прямо в глаза подростку.
— Я… я… — пролепетал тот, прикрываясь рукою.
— Да вижу, кто ты, вижу, — молвил старик. — Испуган, падаешь спиной, наготу прячешь… Новик, стало быть, в «ходках" наших, Господом нам дарованных.
— Новик? — переспросил мальчик. — А где я? И где моя одежда?
Кощей повёл рукой:
— Это лес, который здесь всегда. А где мы в этом всегда мне пока неведомо. Но не горюй, всё узнаем… Вставай, идти бы нам надо.
— Мне что, всё это снится, что ли? — Мальчик едва не плакал. — Я пришёл сделать этюд гумна, а теперь ни гумна, ни мольберта, ни одежды! Я сплю?
— Спишь, — вздохнул старик. — Спишь, в истинной своей жизни. И видишь сон, что голым гуляешь со мною по лесу. Успокойся. Как звать тебя?
— Эдик… Эдуард. Я у крёстного гощу, этюд делал…
Старик присмотрелся:
— Мнится мне, аз, грешный, уже тебя видел. Скажи, не бывало ли, чтобы тебя хозяин грыз?
Мальчик испуганно огляделся:
— Нет. Меня никто не грыз.
— Ой, схож обликом! Хоть он и быстро сгрыз того бедолагу, а потом и меня, всё ж я того отрока хорошо запомнил. Очень с тобою схож… хоть ты и помоложе. — И старик показал Эдику палку: — Видишь? Хозяин-то, может, ещё здесь бродит, а у меня дубинка.
Он мелко засмеялся:
— Хе-хе-хе… Думает второй раз меня съесть… Хватит ужо… А меня, отрок Эдик, зовут Кощей.
— Как! Не может быть.
За всеми этими разговорами старик ходил по кругу, обрывая ветки кустов, выдёргивая длинные травинки, а затем вставший на ноги Эдуард начал ему помогать, и в итоге они сплели себе юбочки, которые и обмотали вокруг чресл.
— Скажите… Кощей, — будто сквозь силу произнёс его имя Эдуард. — Это то, о чём папенька рассказывал — когда попадаешь в старину?
— Ага! Папенька рассказывал? Значит, соблюдают завет в семье вашей, хорошо. А теперь идём.
Старик споро двинулся туда, где чуть слышно шумел ручеёк. Похоже, ему совсем не мешали корешки, шишки и прочий лесной мусор, по которому шагал он, смело вставая на всю ступню. Эдик нёсся за ним, подпрыгивая, ойкая при каждом неловком шаге и прислушиваясь к его словам, поскольку Кощей говорил на ходу.
— Я в ходоках с самого рождения, а ты впервые. — Так понимал его речь Эдуард; на деле старик изъяснялся изощрённо-старомодно. — Что тебе рассказывали о ходках наших? Из какой ты семьи?
Но у мальчика у самого были вопросы.
— Странное имя: Кощей, — сказал он. — Как в сказке.
— А сие не имя, но прозвище, — сообщил старик, не снижая темпа хода. — Ить сказка то, что сказывают. Меня по-всякому прозывали: Енох, Ведун, Ерарх, Троян, Аникан… Асимой звали… А однажды был сразу тремя братьями: Хай, Май и Хорив. Званье, сиречь как тебя зовут, твоё прозвище для всех, а имя скрывать надо. В имени суть человека, узнает его кто — получит тебя в свою власть. А вдруг узнавший — враг твой. Понял?
— Нет.
— Тогда оставим это. Так что тебе рассказывали о «ходках» наших?
— А куда мы идём?
— Ход наш к избушке, отрок, в которой схорон, — пояснил Кощей. — Я как попал в совсем древнюю старину, поставил избушку в тайном месте и держу в ней всякую рухлядь. Бывает, инда придёшь, а уже истлело. Или находишь порты и рубаху только лишь оставленными и продляешь свой путь среди знакомых людей. Похоронишь самого себя, и в путь. Понял?
— Нет.
— Ну, тогда сам сказывай. Что тебе ведомо о ходках наших? Из какой ты семьи?
— А-а-а… хитренький. А правило номер один — никому не открываться? Меня папенька учил.
— Верно! Стало быть, ты из нашего роду-племени, правила знаешь. Но открываться нельзя только перед теми, кто про ходки не знает, сиречь таиться от людей обычных. А я разве обычный?
— Ну… Если Кощей, то, конечно, не обычный. А правда что вы бессмертный?
Кощей на ходу оглянулся на него, засмеялся:
— Все смертные на свете, нет никого бессмертного.
— А про смертельную иглу в яйце правда?
— Иглу в яйце? — сморщился Кощей. — Ничего себе пытка, Наверное, больно, а может, и впрямь смертельно. Не могу тебе сказать.
— Да нет: игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в каменном сундуке, а сундук стоит на высоком дубу.
— Чего только люди не придумают. Это у вас так зайцев запекают, на горящем дубу? А мне в Аравии готовили мешун: овощи в утке, утками набивают барана, зашивают и жарят на вертеле.
Некоторое время шли молча. Мальчик думал. Наконец у него созрел новый вопрос:
— А как же я тут буду жить?
— Все живут, и ты сможешь.
— Без маменьки… Я вот голодный, и что делать? Ничего нет, никого не знаю. Когда папенька рассказывал об этом, казалось интересно. А тут лес, и больше ничего.
— Всё наладится, не переживай…
Они подошли к довольно неказистой, почти не заметной среди деревьев избушке. Эдик опять вспомнил про сказки и начал перекладывать их старику, особо упирая на умение избушки поворачиваться «к лесу передом». Он явно ожидал, что Кощей вот-вот произнесёт заклинание и сказка станет былью.
Но Кощей избушку поворачивать не стал, а ушёл в неё и вынес оттуда страшные штаны на верёвочках. Потом огнивом печку растопил, а трубы у печки не было — пришлось Эдику, кашляя от дыма, в одиночку поддерживать огонь, кидая в печь собранные им же веточки, а старик охотился в лесу. Он принёс две птички, и они жарили их, а потом ели, разговаривая.
— Маменька у меня Елена Эдуардовна, — рассказывал мальчик, — ведает библиотекой в Главном штабе артиллерии. Папенька Фёдор Станиславович, генерал, при императрице Анастасии Николаевне состоит! Крёстный — князь Юрьев, старенький уже. Пчёл разводит. А я учусь, кончу гимназию в 1937 году, буду поступать в университет, на исторический факультет. Очень меня история увлекает. Я всё читал: и про Петра Первого, как он шведов бил, и про Павла Великого, как Индию вместе с Наполеоном завоевывали, и как японцев победили…
Вечерело. Темнота и прохлада загнали их в дом, и они грелись под какими-то шкурами под рассказы мальчика о «временах прошедших», о которых старик не имел ровно никакого представления.
Утром опять зашёл разговор о дальнейшей жизни. Эдик был в растерянности: неизвестная эпоха пугала его.
— А вы что собирались тут делать? — спросил он.
Старик, сидящий на порожке прямо перед ним, огляделся, никого, кроме них, не увидел и спросил с недоумением:
— Почему ты всё говоришь со мной, будто меня несколько? «Вы» князю говорят, и то если он не один, а с ратью, а без неё и ему — «ты». А если князь с воинством идёт, то и сам про себя другому князю скажет: мы, дескать, иду на вы… За ним сила людская, поэтому.
— Ах вот почему царица пишет: «Мы, Анастасия, Императрица к Самодержица Всероссийская», — воскликнул Эдик.
— А что делать я собирался? — продолжал старик. — Ничего не собирался. Кинул меня сюда Господь по своей какой-то надобности, и буду жить. Мы все под Господом ходим. Послал тебе Господь дождик, а ты что делать собирался? Живи под дождиком. Раньше я путешествовал, всю землю исходил; старым стал — просто живу. Теперь… раз Он тебя мне послал, тобою буду заниматься. Устроимся как-нибудь. А что ты делать умеешь?
Мальчик задумался и вдруг прослезился:
— Я рисовать люблю. Приехал к крёстному на этюды, мольберт с собой взял, краски — хотел гумно рисовать, — а тут… Папенька говорил, что это будет вроде видишь сон. А это совсем не сон! Я хочу проснуться! Маменька испугается, что меня нет!
— Проснёшься, когда для того время придёт, не бойся. И маменька не заметит. Я-то сам со младенческой поры, как приходили то крымчаки, то поляки, а то и московиты злобные, в сон кидался, и моя-то маменька таскала меня как полено. Так и не догадалась, где я бывал… Где вырастал и жизнь проживал, А мой ата, сиречь отец, знал, да не говорил ей. Как же она удивилась, когда я в три годика оказался грамотным! Они на ярмарке меня показывали за деньги. Впрочем, продолжай.
— За деньги ребёночка показывали? — вытаращил глаза Эдик. — Мои бы маменька и папенька никогда бы…
— А деревню нашу риттеры спалили, всех выгнали. Вот и пробавлялись крохами. Но скажи мне, что означает умение твоё? Никак я не уразумею. Что есть этюд? И другие слова твои… Но не гумно, гумно я знаю.
— А, мольберт. Это чтобы картины рисовать.
— Что?
— Ну, живопись.
— Э?..
— Художество.
— Э-э-э…
— Красками по холсту… Изображение.
— А-а! Холст. Ты ткач!
Эдик уже хохотал:
— Нет! Не ткач! Художник-любитель!
Ничего не соображал старик в культурной жизни двадцатого века, но у Эдика, когда речь зашла о лесе, получилось ещё хуже. Для него стало открытием, что лес полон всякой еды, что по незаметным, казалось бы, приметам, которым стал учить его Кощей, можно легко находить дорогу к дому. Целый месяц он играл в лесного жителя, осваивая новые для себя умения, и лишь изредка печаль навещала его: трудно было поверить, что, пока он тут развлекается, там, у крёстного, всё хорошо и маменька не сошла с ума, разыскивая его.
Когда слёзы навёртывались на его глаза, старик успокаивал:
— Не переживай, малец. Всё в порядке с твоей маменькой. Она ещё даже не родилась.
Во всех же остальных случаях — когда они не занимались охотой, хозяйством и тоской по маменьке — их разговоры были посвящены проблемам выживания ходока, правилам его поведения. Старый Кощей имел громадный опыт — несмотря на отличную память, не мог сосчитать всех своих жизней, и относил это на то, что всегда соблюдал завет.
— Главное — не события, с нами на земле происходящие, а то, что тянет нас. Наши ходки не ради наших дел и удовольствий, а ради самой ходки. Зачем-то она Господу надобна, — говорил он Эдику, и они долго обсуждали этот постулат, не посягая, однако, на право Господа иметь свои непознаваемые цели. При этом старик рассказывал притчи, сочинял бытовые примеры:
— Если есть у тебя холстина рваная, её сшить надобно. И ты иголочкой с ниточкой зашиваешь прореху-то. Что же для тебя главное? Иголка? Или место в холстине, куда остриё попало? Нет, главное для тебя — стежок, чтобы нитка схватила два края холстины. А иголку затем отложил да и забыл о ней. Мы для Господа нашего иголка. А что и как он сшивает, того нам не понять.
Или однажды стал расспрашивать Эдика:
— Ты берёшь грязный котёл и чистишь его с песочком куском ветоши. Какова твоя цель?
— Всех микробов перебить, — бойко отвечал Эдик.
— Нет.
— Чтобы блестело?
— Нет.
— А, понял! Чтобы не воняло!
— Опять же нет. Котёл ты чистишь, дабы приготовить в нём новую пищу.
— Но это и так понятно!
— Да, тебе понятно. А вот если бы, как ты чистишь котёл, увидели селькупы, то они не смогли бы понять, ни что ты чистишь, ни зачем. А кусок ветоши тем более этого не понял бы если бы он умел хоть что-то понимать.
— А кто такие селькупы?
— Сие не важно. Я же не спрашиваю тебя, кто такие микробы, к коим ты настроен столь кровожадно.
В другой раз говорили о людях. Оказывается, не только ходоку невозможно понять замысел Божий, но и прочим людям не дано понять ходока. Не потому, что тёмные или глупые, — они умны, но ум их привязан к их веку. Кстати выяснилось, что век — вовсе не сто лет, как полагал Эдик, а время поколения, когда дети одних родителей сами становятся родителями. Тому, кто живёт между своим отцом и своим сыном, неизвестно откуда взявшийся пришелец всегда чужой.
— Куда бы ни пришёл, будь как все. Пришёл к пахарям — будь пахарем. Пришёл ко дружинникам — будь воином. Пришёл к монахам — будь монахом. Ты обязательно захочешь стать самым лучшим пахарем, воином или монахом, Этого не надо. Не надо ни тебе, ни Господу. Ты и сам поймёшь это, прожив пять или десять жизней, но поверь мне, старику: не делай такой ошибки. Не стремись в лучшие и не учи других.
Эдик пожимал плечами:
— Как же? Если я что-то знаю, а они нет? Им же польза будет! Например, тут не знают, что такое живопись. А если я научу?
— А если тебя сожгут?
— За что?!
— И беда не в том, что тебя сожгут. Мы ведь уже разобрались: происходящее с нами — не важно. А беда, коль и впрямь усвоят новинку, тобою принесённую. Им, говоришь, польза будет? Возможно. А тебе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64