В конце концов, его оставили. Даже одели. Была очень холодная для этих мест зима — временами температура опускалась, видимо, до нуля; термометров ещё не изобрели, и Стас судил об этом по появлению корочки льда на лужах.
И вот пришло время объяснений.
Людовик XIV обожал искусство, особенно такое, которое прославляло его самого и его правление. Строились десятки дворцов. Один из них — галерею Palais-Royal — и расписывал мэтр Антуан со своими подмастерьями: античные греки, мифологические сюжеты и всё такое подобное. Всего лишь за неделю среди привлечённых им художников Стас показал себя, в общем, хорошо. Для подработки же вся их la brigade писала копии картин великих мастеров прошлого для богатых людей; очень быстро стало ясно, что в этом деле Стасу, может, вообще нет равных. Разумеется, Антуан понял, что он не Эдуард. Но кто?
И как, parbleu , к нему обращаться?
— Брат, — обратился он к Стасу, — не бойся меня. Я знаю, что ты не Эдуард и не француз. Но кто б ты ни был, ты мастер, и будешь работать здесь. Если скрываешься, скажи — у меня хорошие связи в префектуре и при дворе, уладим. Кто ты такой?
Дальнейшая беседа принесла им обоим немалые открытия. Оказалось, новый maitre Стас не только русский, как и прежний, Эдуард, но и носит ту же ужасную фамилию Грых-брых; произнести «Гроховецкий» француз абсолютно не мог. И точно так же, как и Эдуард, о своём прибытии во Францию он только и помнил, что прибыл легально, однако как — сказать не мог. Но ни о каком своём родственнике по имени Эдуард кроме дедушки по материнской линии, никогда не слыхивал!
Поудивлялись, а потом и порадовались: у Антуана сохранилась учётная карточка Эдуарда, очень кстати! На другой день оформили в префектуре бумаги и всего через полгода получили для Стаса новые документы.
Так он превратился в Эдуарда Гроха.
Через два года Стас перешёл в мастерскую Гиацинта Рибо. Тот отличился уже, написав портрет герцога Орлеанского, брата короля, а затем портрет его сына, молодого герцога Шартрского, и быстро вошёл в фавор к самому королю. Работать с ним было одно удовольствие: Стаса он любил и в доходах не обделял.
Иногда встречались с Антуаном, с другими мастерами. В общем, художник, имеющий патрона, заказы и друзей, грустить не станет!
Он тихо радовался здешней «цивилизованной дикости»: в Версальском дворце даже для короля не устроили ни туалета, ни ванной или душа, ни простого рукомойника! Изредка посещал школу фехтования. Прав, прав был мсьё Травински: Стас со своей ученической подготовкой, полученной в двадцатом веке, побивал в семнадцатом веке признанных мастеров! Понятно — ко временам его ученичества здешние умения безнадёжно устарели. И так во всём! Если сравнить классический английский бокс девятнадцатого века, с его смешными статичными позами и правилами, и бокс, каким он стал к 1934 году, то это небо и земля… А здесь просто дрались, без всяких правил…
Ещё через три года, тепло попрощавшись с друзьями, Стас отправился покорять германских князей; он так освоился в портретной живописи, что всюду был нарасхват. Местные дворяне, а тем паче короли, имея куда меньше средств, чем французский монарх, тратили на предметы роскоши, на дворцы и картины больше, чем он! Поразительно… А художникам заработок!
Прошёл Германию с севера на юг: Гамбург, Бремен, Бранденбург, Саксония. Даже война, шедшая между Францией и Аугсбургской лигой, ему не мешала. Во-первых, он отсиживался в замках, во-вторых, это, конечно, была не такая бойня, как лет пятьдесят назад, когда шведы со своим know-how — мобильными чугунными пушками — перебили две трети населения Германии. Тогда они грабили и насиловали, не стесняясь ничего, не делая различия между протестантами и католиками. Устраивали набеги каждую весну; население некоторых германских земель свели в ноль. Стас однажды побеседовал с двумя старухами крестьянками — вот уж они ему понарассказывали!
Кстати, кем-кем, а немецким крестьянином Стас не хотел бы быть. Здешний орднунг не давал им той вольницы, к какой он привык, будучи крестьянином на Руси. Даже свой надел, с которого кормился сам, крепостной обязан был обрабатывать только так, как ему скажут, и под надзором сеньора. Не мог ни продать, ни заложить его по своему усмотрению; не мог даже передать свою землю по наследству детям! Не мог жениться без согласия господина, да ещё до свадьбы, будь добр, угости барина невестой!..
На несколько лет — позже оказалось, что навсегда, — Эдуард Грох, то есть Стас, застрял в Баварии. В Цвайбрюкене сдружился со стариком Анхельмом, не только хорошим копиистом, но и знатоком латыни и германских диалектов. Поболтать он любил, и Стас, конечно, не упускал случая для шлифовки своего немецкого, которого раньше-то, в прежней жизни, не знал совершенно.
Часто спорили об истории,
— Странные дела! — брюзжал Анхельм. — Пока человек младенец, его разум чист; юношей он набирается знаний, но глуп; став старцем, приобретает мудрость. А теперь посмотри на историю: на смену великим мастерам античности пришли подражатели эпохи Медичи, а их сменили жалкие копиисты вроде нас. Всё наоборот.
— Человек чтит отца своего, — ответил Стас. — Даже сам став отцом, говорит: какой великий человек был мой отец! Потом в этой семье рождается ещё один великий человек, и всё повторяется, но в памяти остаётся, что был у нас в роду, в старину, ещё более великий муж. Хотя на самом деле, конечно, от поколения к поколению люди набираются опыта и знаний потому с человеческой старостью надо сравнивать наше время а не какую-то «седую древность».
— И для нас с тобой такой взгляд лестен и выгоден, — подхватил Анхельм, — ибо мы оказываемся более великими мастерами. Как бы только объяснить это ландграфу, маловато он нам платит… За одну картину Дюрера больше заплатил, чем мне за весь прошлый год перепало.
Стас промолчал — ему-то платили изряднёхонько…
Летом 1697 года он переехал в Мюнхен: в связи с рождением наследника у курфюрста Макса Эмануэля надо было заняться украшением столичных дворцов. Но свободу свою сохранил: работал по договорам, в придворные живописцы, на жалованье, не пошёл…
Больше двух лет спустя брёл однажды Стас по Мюнхену. Вдруг на AugsburgerstraBe, слева, вывернула карета, запряженная двойней; у неё на ходу отвалилось колесо, распахнулась дверца, и с энергичным воплем «твою мать!» на булыжную мостовую выпал одетый в европейское платье джентльмен, бритый блондин. Стас помог ему подняться, попенял:
— Что ж ты мать-то так поминаешь? Нельзя, грех.
— Да видишь, колесо!.. — начал было пострадавший и тут же осёкся. — Однако! Ты русский, что ли?
— Однако русский, — ответил Стас, улыбаясь.
— Как же это может быть? Тут нет русских!
— Знаю. Двенадцать лет по Европе брожу, ни одного, кроме тебя, не видел. Однако.
— А ты откуда взялся?
— Из Парижа.
— Нет, ну а если честно?
— Из Парижа, говорю. Я там Версаль расписывал. А ты сам-то с виду — чистый немец. Кто таков?
— А вот смотри — я теперь не совсем чистый. — И незнакомец показал на свои испачканные на коленях брюки.
Подбежавший слуга почистил его брюки щёточкой, подал платочек; тот обтёр ладони, представился:
— Царя Петра Алексеевича дипломатический посланник, дьяк Шпынов. Следую из Амстердама в Вену.
— Вольный живописец, князь Гроховецкий, — представился в свою очередь Стас. — Тут зовусь Эдуардом Грохом.
И пока слуги собирали упавший с крыши кареты багаж, пока починяли колесо, два соотечественника отправились в «Красный лев» перекусить и поболтать.
— Что ж ты, князь, пропадаешь тут, — говорил Шпынов, в ожидании жареной свиной ноги потягивая рейнвейн. — Царю край как нужны такие люди. Про Шафирова слышал? Пётр Алексеевич его из купцов взял и — даром что тот еврейского племени — в ближайшие свои помощники определил, а всё потому, что языки знает. А ты? Небось и французскому обучен?
— Обучен и ему. Немецкий, английский и латынь знаю. Польский учил, но давно.
— Святый Боже! А голландский знаешь?
— Да кто же в наше время голландского не знает!
— Слушай, князь! Едем со мной в Вену? Там нынче Прокофий Богданович Возницын обретаются, посол царский. Он обрадуется; ты не пожалеешь; да и мне, что такого человечка привёз, профит будет. Всем хорошо!
— Дела у меня здесь недоконченные, друг мой! И рад бы пообщаться с русскими людьми, но никак.
— Да тут двести вёрст ходу всего! Вернёшься, доделаешь дела. Сам же говорил, что живописец ты вольный.
Не выдержал Стас, согласился, и вышло так, что жизнь его совершила крутой поворот.
Посол П.Б.Возницын, думный дьяк — высокий, толстый, важный господин, встретил Стаса без явно выраженной радости, но хотя бы приветливо. Пытался выспросить о прежней Стасовой жизни; только и узнал, что его во младенчестве увезли в Париж и он там вырос. Есть ли родственники в России? Не знает. Есть ли в России поместье? Не знает.
На заявление Стаса: «Я из князей Гроховецких», — посол щёлкнув пальцами, вызвал приписанного к посольству герольдмейстера. Тот подтвердил:
— Да, род Гроховецких известен. Это бывшие служебные князья князей Воротынских, из коих Алексей был свояком царя Михаила Фёдоровича, а его сын Иван — двоюродный брат царя Алексея Михайловича. Во время свадьбы царя с Нарышкиной, матушкой государя нашего Петра Алексеевича, стоял у сенника.
— Вон оно как, — удивился посол, будто не Иван Воротынский, а лично Стас был шафером на царской свадьбе. И переменился Прокофий Богданович к Стасу, за плечи обнял, стал действительно радостным, к столу пригласил.
Участники проходившего на берегу Дуная международного конгресса жили в условиях походных: в палатках, расставленных на огромной площади квадратом, чтоб никакой стороне обидно не было. Заседали уже второй год — много накопилось противоречий между странами! Тут ругались, мирились, заключали союзы — и явные и тайные… Никто ещё не знал, что русский царь намерен повернуть политику свою с юга на север, с Турции на Швецию, — да никто особо Россию-то и в расчёт не брал…
Обед был, на взгляд Стаса, вельми обилен. Уха из стерляди с кулебякой, поросёнок жареный с кашей, жареная утка с груздями, раки в собственном соку, разварной картофель со сметаной… Вина красные и белые. Кроме того, на блюдах лежали гроздья фиолетового, подёрнутого сизым налётом винограда.
— Вишь ты, виноград здесь растёт, — шепнул Стасу Шпынов. — А попробуй у нас его вырастить… В Вятке…
Стас рассмеялся:
— И без винограда отличий хватает, — сказал он. — В Париже зимой шуба не нужна, в замках обходятся без печи, одним лишь камином, расстояния всё маленькие…
— Верно, — кивнул большущей головой Возницын, утирая рот платком. — От экономии да прибытка большого имеет Европа руки и капиталы, чтобы производство двигать. И вам надо исхитриться, влезть в европейские дела, торговать, завозить к себе нужное… А нас не пускают… Поляков-ливонцев-литовцев мы пробили, слава тебе Господи. Теперь с двух сторон в центр сей давят Швеция и Турция. Пётр Алексеевич тако пишет: шведы «задёрнули занавес и со всем светом коммуникацию пресекли».
Вечером Стас имел беседу с послом: тот объяснял, что европейцы не могут правильно судить о русских и России. Они её не знают! А надо так сделать, чтобы узнали, причём от людей верных, и кто, кроме знатоков тамошних правил, к тому же вхожих в дома владык земных, вроде него, князя Гроховецкого тому поспешествовать может?..
На другой день дьяк Шпынов, получивший от Возницына некие бумаги, вместе со Стасом отбыл в Воронеж, к царю Петру. По дороге страшно сдружились, пели песни…
— А что ж у тебя, князь, шпаги нет?
— Как нет, есть. Дома. Но ведь я в права дворянства не вступал, числюсь мещанином, и потому оружие могу держать при седле, а на бедре носить нельзя. А конька моего мы оставили в Мюнхене, э?..
Пётр Стаса поразил. Длинный, несуразный, узкоплечий — и в то же время по-мужски серьёзный. Лицо дёрганое от какой-то нервной болезни, вроде хореи, но приятное, открытое. Понимает, кто он таков есть: царь! — и умеет любому просто взглядом внушить это понимание.
Если бы не трубка, его вонючая. Стас-то сам никогда не курил и не уважал этого пустого занятия.
Они застали царя в Воронеже, но на утро намечен был уже отъезд в Москву. Молодых приятелей, своих ровесников — ему было 27 лет, Стасу, по-здешнему, 29, а дьяк Шпынов был моложе их обоих — встретил по-деловому. Выдал им по чарке водки, забрал у Шпынова бумаги; тут же прочёл, обдумал и крикнул писца, ответ сочинять.
И только потом присоединился к их застолью, но пили, волреки ожиданиям Стаса, наслушавшегося в своём времени об алкоголизме царя и даже читавшего про это (и про многое другое) роман графа А. Толстого, не водку, а хорошее венгерское вино и весьма умеренно. Пётр затеял расспрашивать Шпынова, каковы наши дела за границей. Никогда раньше не было у России постоянных посольств. Только с этой весны открыли первое, в Голландии. Отправлен туда послом граф Матвеев, сын того Артамона Матвеева, что убит был в 1682 году стрельцами злодейски… Царь говорил об этом, а Стасу вспоминался рассказ садовника Никиты, что в том году и купчину Кириллова «стрельцы уходили»… А купчина тот — дядя его зятя, Тимофея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64