Он очень бледен,
этот мальчик, и, кажется, давно не мылся; без сомнения, в мятом
полиэтиленовом мешке, который он несет в руках, умещаются все его нехитрые
пожитки. На вид ему около шестнадцати лет. В Англии считается, что это
совсем еще юный возраст для того, чтобы остаться без крыши над головой,
без семьи. Интересно, что бы сказали благоразумные английские обыватели,
узнай они о сиротах, поодиночке и целыми ватагами кочующих по улицам и
городским рынкам Дамаска в поисках дневного пропитания, промышляющих
воровством и попрошайничеством. Часто беспризорные юнцы связывались с
отпетыми негодяями, преступниками и бандитами, потому что те давали им
огнестрельное оружие... Самоуверенные, самовлюбленные англичане ничего не
знали об этих вещах.
Мальчик улыбается неуверенной, нервной улыбкой. Может быть, он просто
потерялся на этом огромном вокзале, где толпы незнакомых ему людей с
пустыми, равнодушными глазами все спешат и спешат куда-то, проходят мимо
него, задевают, толкают... Так же, как потерялся бы и в самом городе, если
бы ушел отсюда, из вокзальной суеты и толкотни... А сейчас он думает, что
наконец-то нашел себе товарища. Если только он понял... Ха, если только он
услышал...
"Ajel", живее, Юсиф, не задерживайся на открытом месте, где сотни
проезжих и прохожих все движутся и движутся сами не зная, куда. Вон
полицейский патруль - они ищут таких бродяг, как этот мальчишка.
Сейчас он размышляет. Он колеблется. Может быть, оливковый цвет кожи,
на который подросток поглядывает с опаской и недоверием, играет здесь
особую роль. Английское воспитание, как же! Нетерпимость, привитая с
раннего детства.
Говори потише, поспокойнее, Юсиф, мой друг. Он оглядывается, делает
рассеянные жесты, бросает беглый взгляд на расписание отходящих и
прибывающих поездов - табло, висящее высоко на стене, на котором
ежеминутно появляются новые названия... Всего лишь несколько неосторожных
жестов, но Юсиф уже настороженно оглядывается: не заметил ли кто-нибудь их
с мальчиком? Нет-нет, не волнуйся, Юсиф, мой друг, я, Азиль, слежу за
тобой. Я единственный, кто провожает взглядом вас обоих. Кроме того,
мужчина, разговаривающий с заморышем, - не такая уж редкая сцена в
вокзальной толчее. Окружающие не обращают на это никакого внимания. У
каждого свои дела, своя личная жизнь.
Успокаивающим жестом он кладет руку на плечо маленького бродяги, и
мальчик не уклоняется от этого прикосновения. Возможно, потому, что в
разговоре были упомянуты деньги. Ах, я вижу, как мальчуган кивает головой!
Должно быть, он сочетает в себе все качества глупца не от мира сего - и
смелость, и наивность, и неопытность.
Мой друг возвращается, мальчик идет следом за ним. Они идут рядом,
почти бок о бок. Не слишком близко, не как любовники, - о нет, - но как
соучастники общего греха. Я вижу блеск в твоих глазах - этот свет исходит
из самых недр твоей темной души, хотя внешне ты абсолютно спокоен. И
развязную походку мальчишки; однако это всего лишь внешнее притворство,
уловка, благодаря которой он старается выглядеть взрослее и нахальнее.
Я должен быстро сесть в машину. Я должен приготовиться, притаившись в
темноте на заднем сидении. Мальчишка вряд ли почувствует укол иглы; он
должен обнаружить мое присутствие только тогда, когда будет уже слишком
поздно.
И потом он уснет глубоким, долгим сном.
А когда он проснется - будет развлечение нам и пища для господина.
Скорее, Юсиф, "ajel", поторапливайся. Мне кажется, что точно такой же
алчный блеск появился теперь и в моих глазах. Мое тело начинает ломить - я
уже давно жду, скорчившись, на заднем сиденье.
10. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Монк удивился. Сегодня ночью никого не ждали. По крайней мере, его
никто не предупреждал заранее.
Однако подъемник продолжал негромко гудеть, поднимаясь вверх. Похоже,
кто-то из команды сэра Виктора, решил телохранитель. Иначе никто не мог
воспользоваться лифтом Феликса: код, приводящий в движение единственный в
здании лифт, который шел без пересадок с цокольного этажа на самый верх
здания, был известен только ему и Клину. Даже эта цыпочка, Кора, ждала
внизу до тех пор, пока кто-нибудь не спускался за ней.
Монк почувствовал, как у него застучало сердце: моментально
представив себе Кору обнаженной, он смутился и постарался изгнать этот
образ из своих мыслей.
Лифт остановился. Он проехал никак не более четырех этажей.
Несомненно, кто-то из кабинета сэра Виктора. Кто бы это мог быть?
Монк услышал, как открылась дверь.
Но из кабины никто не выходил.
Телохранитель отложил в сторону свой журнал и поднялся со своего
стула в самом конце коридора. Он расстегнул кобуру на своем плече, но с
места не двинулся, ожидая дальнейшего развития событий.
Не хотелось бы поднимать возню к ночи, подумал он, да, видно,
придется. Сегодня и так выдался плохой день. Утром его подставили,
проучили, как щенка, обозвали ленивой тушей, и он отнюдь не собирался
продолжать играть эту роль нынешней ночью. Если какой-то сопляк перепутал
кнопки лифта, поднимаясь на двадцать третий этаж, то пусть только высунет
нос из кабины - ему сразу же пересчитают зубы.
Холл оставался пустым, но двери лифта почему-то никак не закрывались.
Монк бесшумно крался по коридору, держась одной рукой за рукоять
пистолета. Этот большой, неуклюжий человек двигался на удивление легко и
тихо, незаметно подбираясь к лифту. Мягкий ковер на полу заглушал его
шаги. В коридоре царили полный мрак и тишина - в точности так, как
нравилось Феликсу, - и только далеко впереди на полу лежало бледное пятно
света, лившегося из бокового прохода.
Он до сих пор не слышал тихого звука закрывающихся дверей лифта,
словно кто-то находился внутри, нажимая на кнопку, останавливающую лифт.
Монк вытащил свой "Смит и Вессон".
Он остановился всего в двух шагах от прохода. Ровный прямоугольник
света, падающего из прохода, лежал на полу; в нем не было видно ни одной
тени.
Он собрался с силами, готовясь к мгновенному броску вперед и затем в
сторону, подняв руку с зажатым в ней револьвером. Но потом решил изменить
тактику, подумав, что его огромное, массивное тело станет слишком хорошей
мишенью на те несколько секунд, которые понадобятся, чтобы добраться до
кабины лифта. Монк отнюдь не был дураком, готовым подставить себя под пулю
или под удар ножа...
Он опустился на колени, а затем встал на четвереньки и пополз вперед,
держа пистолет почти возле самого носа; его локти и колени утопали в ворсе
ковра. Вряд ли кому-то придет в голову, что человеческое лицо может
появиться ниже уровня его колен, думал Монк.
Он дополз уже до самого угла и осторожно высунул свою большую голову
за блестящее металлическое ребро, заглядывая в кабину и одновременно
готовясь навести зажатый в выдвинутой чуть вперед руке револьвер на
незваного гостя, нарушившего ночной покой.
В кабине никого не оказалось. Он осмотрел каждый ее уголок. Кабина
была пуста. Так он думал до тех пор, пока...
...Чьи-то сильные пальцы не схватили его длинные волосы, рывком
заставив Монка упасть вперед, распластавшись на животе. Его руку с
револьвером прижимал к ковру чей-то башмак. Стальные пальцы все еще
держали его за волосы, да так, что чуть не вырывали их пряди с корнем.
Что-то тяжело ударило его сзади по шее, и мысли Монка стали путаться,
прежде чем он погрузился в сон.
Януш Палузинский сидел за стойкой бара на кухне, намазывая масло на
хлеб длинным широким ножом. Возле его тарелки стоял высокий стакан, до
половины наполненный водкой.
Он поправил ремешок своих наручных часов - из-под широкой ленты
виднелись цифры нанесенной на кожу татуировки - и принялся резать на куски
ростбиф с кровью - сочное мясо было красным, недожаренным ровно настолько,
чтобы показаться чуть сырым на вкус. Разрезая его, Палузинский размышлял о
том, не будет ли Феликс - "мой пан", называл он мысленно Клина, придавая
легкий оттенок цинизма этому обращению, - не будет ли снова его "пан"
кричать ночью во сне. Ужасный вопль, леденящий кровь в жилах у каждого,
кому приходилось его слышать. Что могло сниться этому человеку, доводя его
до жуткого, душераздирающего воя, от которого он сам просыпался в холодном
поту? Какие страхи овладевали им в ночных грезах? Как далеко он находился
от полного умопомешательства?
Нет. О, нет. Януш оборвал себя на этом. Он не должен даже плохо
"думать" о своем хозяине. Феликс мог узнать. Феликс мог "почувствовать".
"Феликс. Феликс. Феликс."
Даже это имя могло вызвать тупую ноющую боль в голове Палузинского.
Поляк провел тыльной стороной руки по лбу, и нож в его руке блеснул
под ярким светом лампы. Обычно все огни в квартире - даже на кухне -
должны были гореть меньше чем вполнакала, регулируемые специальными
реостатами. Но сейчас Феликс спал, и он не мог об этом узнать. Хотя
иногда... Иногда он узнавал о таких вещах, о которых по всем нормальным
законам он не мог знать, о которых ему невозможно было догадаться. Тогда
он обвинял их, и они должны были пресмыкаться перед ним, раболепствовать,
трепеща от страха, ведь Феликс - Господин, Хозяин и поработитель - мог
заставить их страдать; иногда это были жестокие муки, а иногда только
неприятное ощущение, проходящее через несколько часов. Палузинский всегда
чувствовал, что именно эта характерная черта их рабства доставляет двум
арабам удовольствие, чуть ли не наслаждение. А Монк был слишком туп, чтобы
ощущать что-либо подобное; его неповоротливые мозги еле шевелились под
тяжелыми костями черепа.
Но Януш был особенным, как он сам себе это представлял. Януш знал или
догадывался о некоторых вещах... Все остальные были круглыми дураками.
Нет, пожалуй, арабы не были дураками. Они верили...
Палузинский сделал большой глоток неразбавленной водки, отвинчивая
крышку банки с горчицей. Он засунул в банку конец ножа; затем, окунув
лезвие в горчицу почти до половины, вытащил нож обратно и стал намазывать
нарезанное мясо. Он положил дымящееся мясо между двумя ломтями хлеба,
щедро намазанными маслом, и давил на верхний ломоть своей широкой ладонью
до тех пор, пока густая вязкая жидкость не потекла с обоих краев.
Двадцать минут тому назад гориллу нужно было сменить, думал он,
откусывая здоровенный кусок от своего бутерброда. Монк - вполне подходящее
имя для такой обезьяны, как эта. Долгие часы неподвижно сидеть, тупо
уставившись в пустоту коридора должно быть самым подходящим занятием для
подобного идиота. Но для Януша это было сущим мучением. Пыткой. Новым
истязанием, выдуманным для него Феликсом. Даже терзающую тело боль было бы
легче перенести, чем такую смертельную скуку.
Что же сделало Феликса таким нервным? Этот человек был сумасшедшим,
вне всякого сомнения. Но в то же время он был гениален! И помешанный, и
гений?.. Свихнувшийся суперэкстрасенс?.. "Дерьмо!" Да, так оно и есть...
Но почему вы так испуганы сейчас, "мой шеф"? Вы, все время живущий среди
теней, не доверяющий яркому свету, если только он не нужен вам для особых
целей? Какие новые страхи преследуют вас по ночам?
Палузинский чавкал, жуя мясо и хлеб, его губы блестели от масла. Он
дал минутку передышки своим челюстям, еще раз хлебнув водки из стакана,
приправив огненной жидкостью кашицу из мяса и хлеба во рту. Его маленькие
глазки скрывались за стеклами очков в тонкой металлической оправе; веки
были прикрыты, как полуопущенные шторы в комнате - шторы, за которыми
таятся секреты... Он смотрел куда-то перед собой - возможно, на край банки
с горчицей или чуть ближе; но его мысли блуждали так далеко, что он не
видел предметов, стоящих на столе - возможно, он еще был погружен в те
скрытые ощущения, отблеск которых случайно мог бы отразиться в его глазах,
не будь они опущены вниз. Он сидел, механически пережевывая пищу, словно
завороженный, погрузившись в странное оцепенение.
Что-то потревожило его, вырвав из состояния углубленного размышления
бог знает о чем. Что это было?
Звук! Движение?.. Палузинский насторожился. Он необычайно тонко
ощущал присутствие посторонних, и практически всегда мог обнаружить чужака
в любом помещении. Годы суровой жизни, когда ему приходилось спать в
придорожных канавах, есть сырые овощи, которые он выкапывал прямо из
земли, все время пугливо озираясь по сторонам - не увидел ли кто? -
постоянно бояться, что его обнаружат, и тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
этот мальчик, и, кажется, давно не мылся; без сомнения, в мятом
полиэтиленовом мешке, который он несет в руках, умещаются все его нехитрые
пожитки. На вид ему около шестнадцати лет. В Англии считается, что это
совсем еще юный возраст для того, чтобы остаться без крыши над головой,
без семьи. Интересно, что бы сказали благоразумные английские обыватели,
узнай они о сиротах, поодиночке и целыми ватагами кочующих по улицам и
городским рынкам Дамаска в поисках дневного пропитания, промышляющих
воровством и попрошайничеством. Часто беспризорные юнцы связывались с
отпетыми негодяями, преступниками и бандитами, потому что те давали им
огнестрельное оружие... Самоуверенные, самовлюбленные англичане ничего не
знали об этих вещах.
Мальчик улыбается неуверенной, нервной улыбкой. Может быть, он просто
потерялся на этом огромном вокзале, где толпы незнакомых ему людей с
пустыми, равнодушными глазами все спешат и спешат куда-то, проходят мимо
него, задевают, толкают... Так же, как потерялся бы и в самом городе, если
бы ушел отсюда, из вокзальной суеты и толкотни... А сейчас он думает, что
наконец-то нашел себе товарища. Если только он понял... Ха, если только он
услышал...
"Ajel", живее, Юсиф, не задерживайся на открытом месте, где сотни
проезжих и прохожих все движутся и движутся сами не зная, куда. Вон
полицейский патруль - они ищут таких бродяг, как этот мальчишка.
Сейчас он размышляет. Он колеблется. Может быть, оливковый цвет кожи,
на который подросток поглядывает с опаской и недоверием, играет здесь
особую роль. Английское воспитание, как же! Нетерпимость, привитая с
раннего детства.
Говори потише, поспокойнее, Юсиф, мой друг. Он оглядывается, делает
рассеянные жесты, бросает беглый взгляд на расписание отходящих и
прибывающих поездов - табло, висящее высоко на стене, на котором
ежеминутно появляются новые названия... Всего лишь несколько неосторожных
жестов, но Юсиф уже настороженно оглядывается: не заметил ли кто-нибудь их
с мальчиком? Нет-нет, не волнуйся, Юсиф, мой друг, я, Азиль, слежу за
тобой. Я единственный, кто провожает взглядом вас обоих. Кроме того,
мужчина, разговаривающий с заморышем, - не такая уж редкая сцена в
вокзальной толчее. Окружающие не обращают на это никакого внимания. У
каждого свои дела, своя личная жизнь.
Успокаивающим жестом он кладет руку на плечо маленького бродяги, и
мальчик не уклоняется от этого прикосновения. Возможно, потому, что в
разговоре были упомянуты деньги. Ах, я вижу, как мальчуган кивает головой!
Должно быть, он сочетает в себе все качества глупца не от мира сего - и
смелость, и наивность, и неопытность.
Мой друг возвращается, мальчик идет следом за ним. Они идут рядом,
почти бок о бок. Не слишком близко, не как любовники, - о нет, - но как
соучастники общего греха. Я вижу блеск в твоих глазах - этот свет исходит
из самых недр твоей темной души, хотя внешне ты абсолютно спокоен. И
развязную походку мальчишки; однако это всего лишь внешнее притворство,
уловка, благодаря которой он старается выглядеть взрослее и нахальнее.
Я должен быстро сесть в машину. Я должен приготовиться, притаившись в
темноте на заднем сидении. Мальчишка вряд ли почувствует укол иглы; он
должен обнаружить мое присутствие только тогда, когда будет уже слишком
поздно.
И потом он уснет глубоким, долгим сном.
А когда он проснется - будет развлечение нам и пища для господина.
Скорее, Юсиф, "ajel", поторапливайся. Мне кажется, что точно такой же
алчный блеск появился теперь и в моих глазах. Мое тело начинает ломить - я
уже давно жду, скорчившись, на заднем сиденье.
10. НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Монк удивился. Сегодня ночью никого не ждали. По крайней мере, его
никто не предупреждал заранее.
Однако подъемник продолжал негромко гудеть, поднимаясь вверх. Похоже,
кто-то из команды сэра Виктора, решил телохранитель. Иначе никто не мог
воспользоваться лифтом Феликса: код, приводящий в движение единственный в
здании лифт, который шел без пересадок с цокольного этажа на самый верх
здания, был известен только ему и Клину. Даже эта цыпочка, Кора, ждала
внизу до тех пор, пока кто-нибудь не спускался за ней.
Монк почувствовал, как у него застучало сердце: моментально
представив себе Кору обнаженной, он смутился и постарался изгнать этот
образ из своих мыслей.
Лифт остановился. Он проехал никак не более четырех этажей.
Несомненно, кто-то из кабинета сэра Виктора. Кто бы это мог быть?
Монк услышал, как открылась дверь.
Но из кабины никто не выходил.
Телохранитель отложил в сторону свой журнал и поднялся со своего
стула в самом конце коридора. Он расстегнул кобуру на своем плече, но с
места не двинулся, ожидая дальнейшего развития событий.
Не хотелось бы поднимать возню к ночи, подумал он, да, видно,
придется. Сегодня и так выдался плохой день. Утром его подставили,
проучили, как щенка, обозвали ленивой тушей, и он отнюдь не собирался
продолжать играть эту роль нынешней ночью. Если какой-то сопляк перепутал
кнопки лифта, поднимаясь на двадцать третий этаж, то пусть только высунет
нос из кабины - ему сразу же пересчитают зубы.
Холл оставался пустым, но двери лифта почему-то никак не закрывались.
Монк бесшумно крался по коридору, держась одной рукой за рукоять
пистолета. Этот большой, неуклюжий человек двигался на удивление легко и
тихо, незаметно подбираясь к лифту. Мягкий ковер на полу заглушал его
шаги. В коридоре царили полный мрак и тишина - в точности так, как
нравилось Феликсу, - и только далеко впереди на полу лежало бледное пятно
света, лившегося из бокового прохода.
Он до сих пор не слышал тихого звука закрывающихся дверей лифта,
словно кто-то находился внутри, нажимая на кнопку, останавливающую лифт.
Монк вытащил свой "Смит и Вессон".
Он остановился всего в двух шагах от прохода. Ровный прямоугольник
света, падающего из прохода, лежал на полу; в нем не было видно ни одной
тени.
Он собрался с силами, готовясь к мгновенному броску вперед и затем в
сторону, подняв руку с зажатым в ней револьвером. Но потом решил изменить
тактику, подумав, что его огромное, массивное тело станет слишком хорошей
мишенью на те несколько секунд, которые понадобятся, чтобы добраться до
кабины лифта. Монк отнюдь не был дураком, готовым подставить себя под пулю
или под удар ножа...
Он опустился на колени, а затем встал на четвереньки и пополз вперед,
держа пистолет почти возле самого носа; его локти и колени утопали в ворсе
ковра. Вряд ли кому-то придет в голову, что человеческое лицо может
появиться ниже уровня его колен, думал Монк.
Он дополз уже до самого угла и осторожно высунул свою большую голову
за блестящее металлическое ребро, заглядывая в кабину и одновременно
готовясь навести зажатый в выдвинутой чуть вперед руке револьвер на
незваного гостя, нарушившего ночной покой.
В кабине никого не оказалось. Он осмотрел каждый ее уголок. Кабина
была пуста. Так он думал до тех пор, пока...
...Чьи-то сильные пальцы не схватили его длинные волосы, рывком
заставив Монка упасть вперед, распластавшись на животе. Его руку с
револьвером прижимал к ковру чей-то башмак. Стальные пальцы все еще
держали его за волосы, да так, что чуть не вырывали их пряди с корнем.
Что-то тяжело ударило его сзади по шее, и мысли Монка стали путаться,
прежде чем он погрузился в сон.
Януш Палузинский сидел за стойкой бара на кухне, намазывая масло на
хлеб длинным широким ножом. Возле его тарелки стоял высокий стакан, до
половины наполненный водкой.
Он поправил ремешок своих наручных часов - из-под широкой ленты
виднелись цифры нанесенной на кожу татуировки - и принялся резать на куски
ростбиф с кровью - сочное мясо было красным, недожаренным ровно настолько,
чтобы показаться чуть сырым на вкус. Разрезая его, Палузинский размышлял о
том, не будет ли Феликс - "мой пан", называл он мысленно Клина, придавая
легкий оттенок цинизма этому обращению, - не будет ли снова его "пан"
кричать ночью во сне. Ужасный вопль, леденящий кровь в жилах у каждого,
кому приходилось его слышать. Что могло сниться этому человеку, доводя его
до жуткого, душераздирающего воя, от которого он сам просыпался в холодном
поту? Какие страхи овладевали им в ночных грезах? Как далеко он находился
от полного умопомешательства?
Нет. О, нет. Януш оборвал себя на этом. Он не должен даже плохо
"думать" о своем хозяине. Феликс мог узнать. Феликс мог "почувствовать".
"Феликс. Феликс. Феликс."
Даже это имя могло вызвать тупую ноющую боль в голове Палузинского.
Поляк провел тыльной стороной руки по лбу, и нож в его руке блеснул
под ярким светом лампы. Обычно все огни в квартире - даже на кухне -
должны были гореть меньше чем вполнакала, регулируемые специальными
реостатами. Но сейчас Феликс спал, и он не мог об этом узнать. Хотя
иногда... Иногда он узнавал о таких вещах, о которых по всем нормальным
законам он не мог знать, о которых ему невозможно было догадаться. Тогда
он обвинял их, и они должны были пресмыкаться перед ним, раболепствовать,
трепеща от страха, ведь Феликс - Господин, Хозяин и поработитель - мог
заставить их страдать; иногда это были жестокие муки, а иногда только
неприятное ощущение, проходящее через несколько часов. Палузинский всегда
чувствовал, что именно эта характерная черта их рабства доставляет двум
арабам удовольствие, чуть ли не наслаждение. А Монк был слишком туп, чтобы
ощущать что-либо подобное; его неповоротливые мозги еле шевелились под
тяжелыми костями черепа.
Но Януш был особенным, как он сам себе это представлял. Януш знал или
догадывался о некоторых вещах... Все остальные были круглыми дураками.
Нет, пожалуй, арабы не были дураками. Они верили...
Палузинский сделал большой глоток неразбавленной водки, отвинчивая
крышку банки с горчицей. Он засунул в банку конец ножа; затем, окунув
лезвие в горчицу почти до половины, вытащил нож обратно и стал намазывать
нарезанное мясо. Он положил дымящееся мясо между двумя ломтями хлеба,
щедро намазанными маслом, и давил на верхний ломоть своей широкой ладонью
до тех пор, пока густая вязкая жидкость не потекла с обоих краев.
Двадцать минут тому назад гориллу нужно было сменить, думал он,
откусывая здоровенный кусок от своего бутерброда. Монк - вполне подходящее
имя для такой обезьяны, как эта. Долгие часы неподвижно сидеть, тупо
уставившись в пустоту коридора должно быть самым подходящим занятием для
подобного идиота. Но для Януша это было сущим мучением. Пыткой. Новым
истязанием, выдуманным для него Феликсом. Даже терзающую тело боль было бы
легче перенести, чем такую смертельную скуку.
Что же сделало Феликса таким нервным? Этот человек был сумасшедшим,
вне всякого сомнения. Но в то же время он был гениален! И помешанный, и
гений?.. Свихнувшийся суперэкстрасенс?.. "Дерьмо!" Да, так оно и есть...
Но почему вы так испуганы сейчас, "мой шеф"? Вы, все время живущий среди
теней, не доверяющий яркому свету, если только он не нужен вам для особых
целей? Какие новые страхи преследуют вас по ночам?
Палузинский чавкал, жуя мясо и хлеб, его губы блестели от масла. Он
дал минутку передышки своим челюстям, еще раз хлебнув водки из стакана,
приправив огненной жидкостью кашицу из мяса и хлеба во рту. Его маленькие
глазки скрывались за стеклами очков в тонкой металлической оправе; веки
были прикрыты, как полуопущенные шторы в комнате - шторы, за которыми
таятся секреты... Он смотрел куда-то перед собой - возможно, на край банки
с горчицей или чуть ближе; но его мысли блуждали так далеко, что он не
видел предметов, стоящих на столе - возможно, он еще был погружен в те
скрытые ощущения, отблеск которых случайно мог бы отразиться в его глазах,
не будь они опущены вниз. Он сидел, механически пережевывая пищу, словно
завороженный, погрузившись в странное оцепенение.
Что-то потревожило его, вырвав из состояния углубленного размышления
бог знает о чем. Что это было?
Звук! Движение?.. Палузинский насторожился. Он необычайно тонко
ощущал присутствие посторонних, и практически всегда мог обнаружить чужака
в любом помещении. Годы суровой жизни, когда ему приходилось спать в
придорожных канавах, есть сырые овощи, которые он выкапывал прямо из
земли, все время пугливо озираясь по сторонам - не увидел ли кто? -
постоянно бояться, что его обнаружат, и тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71