- Пока льда нет - моются каждый день, полностью, - хмыкнул разбойник, нагнувшись, - запоминай. Никто твою вонь здесь нюхать не станет. Мы не свиньи, мы вольные люди.
Он разогнулся и, еще раз показав козу, развернулся и скрылся в прибрежных кустах. Есеня скрипнул зубами, плеснул в лицо воды и выбрался на мостки. С него струями лилась вода, и холодный воздух тут же пробежал по телу мурашками. Вот сволочь! Обидно было до слез. Чего, не мог словами сказать? Теперь вся одежа промокла. Интересно, а есть у него с собой что-нибудь на смену? Все равно не достать - котомку он положил в головах, и чтобы ее вытащить, надо всех разбудить. Хорошо хоть сапоги надевать не стал - пошел босиком. Есеня разделся, отжал вещи, натянул их на себя обратно и, ругаясь, побрел к очагу - настроение сразу испортилось.
- Что, искупал тебя Брага? - рассмеялась женщина, заметив его приближение.
Есеня ничего не сказал и хотел гордо пройти мимо, но она остановила его.
- Есть чего переодеть-то?
Он покачал головой.
- Иди сюда, воробушек, дам фуфайку. Походишь, пока высохнет. Я и постираю заодно, засалилась уже рубаха-то.
Есеня не стал отказываться, и, хотя чувствовал себя в короткой фуфайке с голыми ногами не очень уверенным в себе, это было гораздо теплей, чем без нее.
Женщину вольные люди называли «мама Гожа»: пока Есеня наворачивал кашу с салом, сидя у остывающего очага, под навес пришли двое разбойников, принесли дров, и пощипали из корыта сырого теста, бросая на Есеню косые взгляды. Ему хотелось спрятаться где-нибудь - уж больно вид у него был несерьезный для первого знакомства. У одного из них было изуродовано лицо - без бровей, ресниц и губ, с глазами-щелками, с плоским носом, все в странных рытвинах и темных, синеватых пятнах: зловещий его вид слегка Есеню напугал.
Вскоре мама Гожа, узнав, что он - сын кузнеца, нашла ему занятие: поправить погнутые крышки у котелков и сковородок, чем он и занимался почти до самого ужина, под одобрительными взглядами своих соседей, проснувшихся и проголодавшихся. Есеня, наконец, достал свою котомку и оделся - конечно, мама положила ему смену одежды: шерстяную рубаху и теплые черные штаны.
К вечеру в лагерь начали возвращаться остальные разбойники - всего их было человек пятнадцать. Оказывается, они ходили ловить рыбу, и принесли с собой трех здоровых осетров. Балыки мама Гожа тут же засолила и повесила вялиться, остальное разделали на куски и собирались зажарить на углях, а из голов и плавников сварили уху на завтра.
Собирались разбойники не под навесом, а у костра, и разжигали высокий огонь - как Есеня выяснил позже, это случалось ежедневно: днем они были заняты, а вечером ужинали все вместе, иногда пили, пока не расходились спать - все, кроме дозорных. Дозор несли поочередно, по шалашам.
До ужина, конечно, все успели увидеть Есеню, но, когда разгорелся костер, верховод, похожий на змею с подходящим именем Полоз, поднял Есеню на ноги:
- Прошу любить и жаловать. Это Жмуренок. Пока поживет с нами, до весны, а там посмотрим.
- Жмуру сын, что ли? - спросил кто-то.
- Да, - ответил Полоз, - именно так.
- Повернись-ка, дай рассмотреть тебя как следует!
Как минимум пятеро разбойников привстали и пристально всматривались Есене в лицо, а потом кивали и говорили:
- Похож, помельче, но похож.
Они были самыми старшими - ровесниками его отца примерно, но вокруг костра сидели мужчины и помоложе, лет тридцати примерно.
- Парень к нам попал не по своей воле, - продолжил Полоз, - он хранит один секрет, какой - говорить не стану. Но предупреждаю - если что случится, его спасаем в первую очередь. Он страже в руки попасть не должен, лучше ему умереть.
Есеня посмотрел вокруг, на сосредоточенные взгляды вольных людей, на каменное лицо верховода, и отчетливо осознал, что они убьют его. Они только что получили приказ убить его в случае опасности, и они его выполнят. Ему стало не по себе. Умирать он вовсе не хотел. А может, стоило рассказать верховоду, где он спрятал медальон? Впрочем, он бы от этого про старый дуб не забыл.
Мама Гожа принесла в большом котле зажаренную рыбу, кто-то притащил горячие лепешки и ведерную бутыль с ягодным, шипучим квасом: разбойники оживились и про Есеню на несколько минут забыли. Рыба приятно пропахла дымком, мягкие лепешки показались Есене очень вкусными, и выяснилось, что квас тут гораздо крепче пива.
- Ну что, нравится наш вольный квасок? - довольно спросил Щерба.
- Ага, - кивнул Есеня - ему стало весело и хорошо. Сегодня на плечах у него была фуфайка, отцовская, большая, сидел он на чурбачке, который сам себе спилил - он чувствовал себя вполне своим, таким же, как все вокруг.
- Вот, завтра пойдешь за брусникой, - похлопал его по плечу Хлыст.
- Да ну… - Есеня не любил собирать ягоды и не умел. И вообще, считал это женским делом.
- Давай-давай. Раз квас любишь - люби и ягодки брать. Кто еще? Мама Гожа и так вертится тут как белка.
Есеня шмыгнул носом - зато можно будет осмотреться вокруг, это тоже полезно.
- А что, дома батька такого квасу не варил? - спросил разбойник, сидящий напротив Есени, и вдруг все, кто рассматривал Есеню на предмет сходства с отцом, замолчали и поглядели в сторону того, кто задал столь невинный вопрос. Наступила неловкая, странная тишина, которую нарушало только потрескивание дров в костре и шум падающих капель с верхушек деревьев. Есеня обвел их взглядом, и хотел просто ответить, что не варил, ничего такого в этом он не видел.
С другой стороны усмехнулся разбойник с изуродованным лицом, и в тишине его голос прозвучал очень отчетливо:
- Ущербному такой квас без надобности…
Он сказал это с откровенным презрением и брезгливостью, к которым примешалась капля горечи, и до Есени не сразу дошло, что говорилось это о его отце. Но когда он понял, его словно пружиной подбросило вверх, он вмиг оказался напротив разбойника и, стиснув кулаки, прокричал:
- А ну повтори, что ты сказал!
- Сядь, Жмуренок, - сзади за фуфайку его потянул Хлыст, - не кипятись.
Есеня дернул плечами, и фуфайка осталась в руках Хлыста.
- Ты что сказал про моего отца, ты, урод! - выкрикнул Есеня.
Тишина сделалась еще более неподвижной, и теперь все смотрели на Есеню без сожаления.
- Как ты меня назвал, щенок? - разбойник с обезображенным лицом поднялся и засопел.
- Урод! - повторил Есеня - его колотило от злости, - и попробуй сказать, что это не так!
Огромный кулак влетел ему в скулу, и Есеня не успел понять, как и когда это получилось. Он опрокинулся на землю далеко за пределами круга, и тут же попытался встать, чтобы кинуться на обидчика.
- Урод! - прорычал он еще раз, и тяжелый сапог ударил его под ребра, а потом снова, и снова, и снова.
Ему никогда не было так больно. Он рычал и катался по земле, а разбойник пинал его опять и опять - по ребрам, в живот, в поясницу. Со всей силы, и от этого было страшно, потому что Есеня думал, будто внутри у него все разорвалось, и ребра превратились в кашу. И только когда он начал жалобно скулить, в полной тишине раздался голос Полоза:
- Хватит, Рубец.
Сапог остановился на лету, разбойник молча развернулся и пошел на свое место. Есеня приоткрыл зажмуренные глаза, и хотел встать - злости у него не осталось, только отчаянье - за оскорбление, за побои он должен отомстить. Или хотя бы дать понять, что не сдался. Но язык не повернулся снова выкрикнуть что-нибудь обидное, и Есеня прошипел себе под нос, глотая слезы:
- Мой батька не ущербный, понятно!
Он приподнялся и рухнул лицом на землю - встать сил тоже не хватило, и Есеня пополз в тень, чтобы никто не видел, как он плачет. Это неправда! Это вранье! Он нарочно это сказал, они все его здесь ненавидят, они нарочно к нему цепляются! Слезы катились из глаз, и он изо всех сил старался не всхлипывать, отползая все дальше и дальше, где его не только не увидят, но и не услышат. В ушах звенело, Есеня прижимал руку к животу - ему казалось, что сейчас из него выпадут внутренности.
Тихих шагов он не услышал, и замер, когда над ним склонилось белое, широкое лицо.
- Воробушек? - спросила мама Гожа вполголоса, - встать не можешь?
Он хотел ответить, что он не воробушек, но рыдание вырвались из груди само собой.
- Давай помогу, на коленки вставай сначала. Держись за шею-то.
Она подняла его, взяв за подмышку, и Есеня снова заскулил от боли. Но до очага было всего несколько шагов, мама Гожа посадила его спиной к теплой стенке и зажгла лампу над головой.
- Ну что ты плачешь? Больно?
- Нет, - всхлипнул Есеня.
- Ой, батюшки… - она всплеснула руками, - Рубец вообще меры не знает. Давай-ка быстренько, пока никто не видел.
Есеня опустил голову, и с ужасом заметил, что намочил штаны. Он закрыл лицо руками и разревелся в полную силу.
- Тихо, ничего страшного. Твои как раз высохли, а эти я сейчас застираю, никто не догадается.
Она раздела его, умело и быстро, как будто ей приходилось делать это каждый день, натянула на него сухие штаны и убежала к ручью. Бегала она легко, как молодая. Есеня ревел до самого ее прихода, пока она не села рядом с ним и не положила его плечи себе на колени.
- Ну что ты, воробушек? Что ты плачешь-то? Обидно?
Он закрутил головой:
- Мой батька не такой, он все врет! Все врет!
- Ты успокойся. Ты же взрослый парень, что ж ты как маленький, ничего не понимаешь?
- Это же неправда!
- Тихо. Послушай, что расскажу. Ты Рубца уродом больше не называй, хорошо? Он очень обижается, все знают. Ты представь, как с таким лицом жить-то человеку?
- А ему можно про моего батьку?
- Слушай. Лет двадцать назад это было. Твой батька убил благородного господина…
- Да ты что! Как это мой батька кого-то убил? Ты что!
- Помолчи, воробушек, - мама Гожа прижала палец к его губам, - его стража искала, всех вольных людей по всему лесу с мест сняла. У них это дело чести - если благородного убивают, они всегда доискиваются, не успокаиваются, пока не найдут. Я тогда девочкой совсем была, лет шестнадцать всего, меня Полоз уже давно с собой к вольным людям увел, я же сестра его.
- Ты - сестра Полоза? - Есеня фыркнул.
- Да, что ж тут удивительного? Мы тоже с места снялись, и дальше в леса ушли, но есть-то надо что-то, зима была на носу. Рубец и батька твой ходили в кузницу, к отцу Жмура, то есть, к твоему деду - он им покупал муку, а они потом ночью забирали. Там их стражники и прихватили. Верней, не совсем так. Жмур в подполе прятался, а Рубец попался. Ну, они знали, что он со Жмуром из одного лагеря, стали пытать его - куда лагерь ушел. Лицо над горном горящим держали, и мехи раздували. Рубец им ничего не сказал, ни отца твоего не выдал, ни нас. Жмур сам к стражникам вышел, не мог смотреть, как его друга мучают. Рубец сознание потерял, они думали - он умер, там и бросили. Да и ловили они Жмура, на Рубца им наплевать было. Вот так…
- И… и что дальше? - Есеня задохнулся.
- Что дальше? Дальше батька твой кузницу в городе открыл, женился, ты родился…
Есеня сжался в комок и хотел сказать, что все это вранье, но понял: можно было и раньше догадаться. Отец никогда не улыбался, никогда не пил, никогда не нарушал закон и копил деньги. Благородным кланялся, особенно Мудрослову… Слезы снова закапали из глаз - он сын ущербного, его отец ненастоящий человек. Почти не человек. Вот почему он ничего не понимал в булате, и в чертежах Есени…
- Ты на Рубца зла не держи, он не понял, что ты этого не знаешь. Здесь к ущербным еще хуже относятся, чем в городе. Потому что знали их… живыми. Они Жмура помнят таким, каким он двадцать лет назад был, помнят, и уважают, и тебя приняли, потому что ты - кровь его, того Жмура, которого они знали. А его-ущербного они знать не хотят, будто и не существует его вовсе. Потому что это уже не Жмур. Мы же все этого боимся, больше, чем смерти боимся. Это - как судьбу от себя отвести, чтоб не заразиться, чтоб не знать об этом, не помнить об этом.
Она погладила Есеню по голове и поцеловала в лоб.
- Ты не плачь, воробушек. В этом же ничего страшного нет, что было - того уже не вернешь. Все знают, что дети ущербных нормальными рождаются.
- Значит, мой отец был совсем не такой? - спросил Есеня и повернулся, чтобы видеть ее глаза.
- Не такой, - ответил голос разбойника с другой стороны - под навес зашел Рубец.
Есеня попытался вскочить - пусть он был неправ, и уродом называть Рубца не стоило, но злости от этого не убавилось.
- Тихо, - Рубец растянул безгубый рот в подобии улыбки и присел на корточки, - извини. Я не знал, что ты про Жмура не знаешь. Я бы промолчал. А так - действительно, оскорбление за оскорбление. Все честно. Поэтому я первый пришел.
Есеня проглотил слезы и понял, что ему тоже надо попросить прощения, иначе… это будет уже не честно. И, хотя делать этого вовсе не хотелось, выдавил:
- Ты тоже извини. Я не знал, что тебя пытали…
- Никогда не прощу твоему батьке, что он вышел к ним. Я напрасно без лица остался, а мог бы его спасти. А так получилось, что он меня спас. Хочешь, я расскажу тебе, каким был твой отец? По-настоящему?
Есеня кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58