Ну и дела!
Филипп внимательно всмотрелся в холодные, безмолвные черты лица иезуита.
– А хоть и сам Инморте. Кто бы он ни был, это не помешает нам допросить его с пристрастием.
– А еще лучше немедленно повесить его на ближайшем суку, как лесного разбойника, – послышался рядом голос герцога. Он подъехал к ним на лошади, с окровавленным мечом в руке и посмотрел на прецептора ненавидящим взглядом. Затем повернулся к своему оруженосцу: – Эй, Лоррис! Неси веревку. Сейчас мы вздернем этого мерзавца.
– Постой, Лоррис! – властно произнес Филипп. – Это мой пленник, отец.
– Ну и что? Любой иезуит заслуживает смерти. А прецептор – подавно.
– Простите, отец, – Филипп был непреклонен, – но это Беарн, государь здесь я, и мне решать, как поступить с моим пленником. Первым делом его следует допросить. Надеюсь, в Кастельбелло найдется мало-мальски искусный палач, который сумеет развязать ему язык.
Клипенштейн покачал головой:
– Боюсь, что безнадежно, монсеньор.
– Что вы имеете в виду? – спросил Филипп.
– Все посвященные в тайны ордена иезуиты крепко держат язык за зубами. Разумеется, я не стану утверждать, что Инморте навел на них чары, но мне известно несколько случаев, когда попавшие в плен к сарацинам и маврам командоры ордена сходили с ума под пытками, так и не проронив ни слова.
– Точно, – подтвердил Эрнан. – Я тоже об этом слышал.
– Ага, – сказал Филипп и вновь поглядел на прецептора.
В ответ тот лишь искривил губы в едва заметной ухмылке. Лицо его оставалось таким же холодным и беспристрастным, а взгляд был преисполнен решимости, в нем ярко пылал огонь фанатизма.
«Нет, – понял Филипп. – Он не заговорит. Он умрет или сойдет с ума, но будет молчать до конца. Что-что, а подбирать верных соратников Инморте умеет. Пожалуй, лучше будет последовать совету отца и вздернуть его. Однако...»
И тут Филипп принял решение, которое потрясло и возмутило не только герцога, патологически ненавидевшего иезуитов, но и всех без исключения гасконцев и тамплиеров. Он отпустил Родриго де Ортегаля на свободу!
Когда страсти поутихли, Филипп уточнил, что прецептор может сесть на лошадь и беспрепятственно удалиться на двести шагов в любую сторону, после чего он становится свободным в полном смысле этого слова, без каких-либо гарантий личной неприкосновенности.
Такое разъяснение положило конец ропоту недовольства, а кое-кто даже нашел решение Филиппа весьма остроумным. Около дюжины тамплиеров и примерно столько же гасконцев принялись готовиться к погоне за иезуитом, как только он отъедет на двести шагов. Но прежде, чем принять дарованную ему свободу зайца, преследуемого сворой гончих псов, Родриго де Ортегаль изъявил желание переговорить с Филиппом с глазу на глаз.
Эта просьба показалась крайне подозрительной. Прецептора тщательно обыскали на предмет обнаружения спрятанного оружия, но ничего не нашли. После недолгих раздумий Филипп попросил присутствующих оставить их наедине.
Когда все отошли на достаточное расстояние, прецептор заговорил:
– Монсеньор, вы подарили мне жизнь... вернее, дали мне шанс спасти свою жизнь, и теперь я у вас в долгу...
– Забудьте об этом! – презрительно оборвал его Филипп. – Я не нуждаюсь в вашей признательности. Тем более что я поступил так вовсе не из милосердия, которого вы не заслуживаете. Я полностью согласен с отцом, что вам самое место на виселице, но не хочу марать свои руки кровью пленника.
– Ну что ж, – произнес иезуит. – В таком случае, расценивайте то, что я вам скажу, как если бы вы допросили мня с пристрастием. Но учтите, что тогда я не сказал бы вам ничего. Да и сейчас скажу далеко не все – но лишь то, что сочту нужным.
– Ладно, меня это устраивает. Я слушаю.
– Я получил приказ гроссмейстера уничтожить вас.
Филипп громко фыркнул.
– Знаете, – саркастически произнес он, – я почему-то сразу заподозрил, что вы не собирались пригласить нас на общую трапезу.
– Боюсь, монсеньор, – заметил прецептор, – вы неверно поняли меня. Мне и моим людям было приказано уничтожить именно вас. До остальных ваших спутников нам не было никакого дела. Даже до вашего отца – хотя он наш лютый враг.
– Вот как! И чем я заслужил такую высокую честь?
– Вы приговорены к смерти тайным судом нашего ордена. Вы не единственный приговоренный, но вы один из первых в нашем списке. Так что берегитесь, монсеньор. Сегодня вам повезло, но нас это не остановит. Если я останусь в живых, то сделаю все возможное, чтобы довести дело до конца. Если же нет, приговор исполнит кто-то другой.
В лицо Филиппу бросилась краска гнева и негодования.
– Ваш гнусный орден слишком много возомнил о себе! Кто вы такие, чтобы судить меня?!
– Мы творцы истории, – невозмутимо ответил Родриго де Ортегаль. – За нами будущее всего человечества. Мы рука Господня на земле.
– Карающая длань, – иронически добавил Филипп.
– И творящая. Творящая историю и карающая тех, кто стоит на нашем пути к грядущему всемирному единству. И именем этого единства, к которому мы стремимся, суд нашего ордена приговорил вас к смерти. Вас следовало бы уничтожить еще раньше, но мы недооценили исходящую от вас опасность. Однако в последнее время линии вашей судьбы прояснились...
– Я не цыган, господин иезуит, – вновь перебил его Филипп. – И не верю в судьбу. Я верю в вольную волю и Божье Провидение.
– Это несущественно, монсеньор. При всей вашей вольной воле свобода вашего выбора ограничена множеством факторов, отсюда и вырисовываются линии вашей судьбы. И поверьте, эти линии, все до единой, представляют смертельную угрозу для нас и нашей цели. Другими словами, что бы вы ни делали, вы будете лишь вредить нам в достижении всемирного единства.
– Того самого единства, – криво усмехнулся Филипп, – которое вы уже установили на территории своих областей? О, в таком случае можете не сомневаться: я буду вредить вам, ибо вы несете миру не единство, а всеобщее рабство и мракобесие. Ваше будущее – жуткий кошмар; вы не творцы истории, но ее вероятные могильщики, а если вы и являетесь чьей-то рукой на земле, то не Господней, а дьявольской. Будьте уверены – а ежели спасетесь, то так и передайте своему хозяину, – что я приложу все усилия, дабы стереть ваш орден с лица земли. Я твердо убежден, что этим окажу большую услугу всему христианскому миру и совершу богоугодное деяние.
– Ваша убежденность достойна уважения, монсеньор, – ответил Родриго де Ортегаль. – Теперь я вижу, что вы действительно серьезный противник. И очень опасный. – Лицо прецептора приобрело прежнее непроницаемое выражение. – Я сказал вам все, что хотел.
...Поздно ночью в Кастельбелло явились измотанные бешеной скачкой тамплиеры и гасконские рыцари, которые преследовали Родриго де Ортегаля. Иезуиту удалось оторваться от погони.
А Филипп долго думал над тем, что сообщил ему прецептор. В конце концов он решил не рассказывать о смертном приговоре никому, даже Эрнану, которому всецело доверял. И Эрнану – особенно.
«Если он узнает об этом, – так обосновал свое решение Филипп, – то будет ходить за мной по пятам, не даст мне покоя ни днем, ни ночью. И главное – ночью... Нет, это будет слишком! Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь».
ГЛАВА XXI. БЕЗУМИЕ РИКАРДА ИВЕРО
В то лето виконту Иверо шел двадцать первый год. Он был внучатным племянником короля Наварры, сыном и наследником самого могущественного после короля наваррского вельможи – дона Клавдия, графа Иверо, а по линии матери, Дианы Юлии, он приходился двоюродным братом ныне царствующему императору Августу XII. Был он высокого роста, строен, светловолос и красив, как античный бог, правда, не в пример богам, он не мог похвастаться физической силой и выносливостью – и это, пожалуй, был единственный его недостаток. Рикард, казалось, имел все, что нужно для полного счастья – молодость, красоту, здоровье, знатность и богатство, – однако счастливым себя не чувствовал. В четырнадцать лет его угораздило без памяти влюбиться в свою троюродную сестру Маргариту, и с тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели – добиться от нее взаимности.
Шли годы. Рикард взрослел, вместе с ним взрослела Маргарита, и все длиннее становилась вереница ее любовников, на которых он взирал со стороны, снедаемый ревностью и отчаянием. Маргарита относилась к нему лишь как к брату, наотрез отказываясь видеть в нем мужчину. А в то же самое время его родная сестра Елена была просто без ума от него, и вряд ли бы ее остановил страх перед грехом кровосмешения, если бы не упрямство Рикарда, для которого во всем мире не существовало другой женщины, кроме Маргариты. Вдобавок ко всему, еще одна троюродная сестра Рикарда, Жоанна Бискайская, с некоторых пор всерьез вознамерилась стать его женой и с этой целью старалась настроить против него Маргариту. А поскольку Жоанна не отличалась особым умом и в своих интригах была слишком прямолинейна, Рикард вскоре о ее кознях прознал и всеми силами души возненавидел ее.
Когда же, наконец, его мечта осуществилась, и Маргарита (отчасти назло Жоанне) подарила ему свою любовь, Рикард совсем потерял голову. Если раньше он обожал Маргариту, то после первой близости с ней он стал боготворить ее, и с каждой следующей ночью все неистовее. Впрочем, и Маргарита со временем начала испытывать к Рикарду гораздо более глубокое чувство, чем то, которое она привыкла называть любовью. Все чаще Маргарита стала появляться на людях в обществе Рикарда, а с конца июня они проводили вместе не только ночные часы, но и большую часть дня, словно законные супруги. Многие в Наварре уже начали поговаривать, что наконец-то их наследная принцесса остепенилась, нашла себе будущего мужа, и теперь следует ожидать объявления о предстоящей свадьбе.
Однако сама Маргарита о браке не помышляла. До Рождества, когда она обещала отцу выйти замуж, была еще уйма времени, спешить с этим, по ее мнению, не стоило, и все разговоры на эту тему, которые то и дело заводил с ней Рикард, неизменно заканчивались бурными ссорами. Обычно это случалось по утрам, а к вечеру они уже мирились, и в качестве отступной Рикард преподносил Маргарите в подарок какую-нибудь сногсшибательную вещицу, все глубже погрязая в трясине долгов.
В тот июльский вечер, о котором мы намерены рассказать, он подарил ей в знак очередного примирения после очередной утренней ссоры изумительное жемчужное ожерелье, влетевшее ему в целое состояние.
Почти час потратила наваррская принцесса, вместе с Бланкой и Матильдой изучая подарок Рикарда, рассматривая его в разных ракурсах и при различном освещении и примеряя его друг на дружке. С этой целью Маргарита трижды, а Матильда дважды меняли платья. Бланка не переодевалась только потому, что ей было далеко идти до своих покоев, а все платья наваррской принцессы были на нее слишком длинными.
Рикард весь сиял. Он опять был в ладах с Маргаритой, критическое восприятие действительности, которое обострялось у него по утрам, к вечеру, как обычно, притупилось, все тревоги, опасения и дурные предчувствия были забыты, будущее виделось ему в розовых тонах, а в настоящем он был по-настоящему счастлив.
Вволю налюбовавшись собой и своим новым украшением, Маргарита звонко поцеловала Рикарда в губы.
– Это задаток, – пообещала она. – Право, Рикард, ты прелесть! Таких восхитительных подарков я не получала еще ни от кого, даже от отца... Между прочим, сегодня и папуля мне кое-что подарил. Вот, говорит, доченька, взгляни. Может, тебя заинтересует.
– А что за подарок? – спросила Бланка.
– Сейчас покажу.
Маргарита вышла из комнаты, а спустя минуту вернулась, держа в руках небольшой, размерами с книгу, портрет.
– Ну как, кузина, узнаешь?
Невесть почему (а если хорошенько вдуматься, то по вполне понятным причинам) Бланка покраснела.
– Это Филипп Аквитанский...
– Он самый. Нечего сказать, отменная работа. Только, по-моему, художник переусердствовал – слишком смазлив твой Филипп на портрете. Вряд ли он такой в жизни.
– А вот и ошибаешься, – пожалуй, с излишним пылом возразила Бланка. – По мне, этот портрет очень удачный, и художник нисколько не польстил Филиппу.
– Вот как! – произнесла Маргарита, облизнув губы. – Выходит, не зря его прозвали Красавчиком.
– А если начистоту, – язвительно заметил Рикард, глядя на портрет с откровенной враждебностью, – то гораздо больше ему подошло бы прозвище Красавица.
Бланка укоризненно посмотрела на Рикарда, а Маргарита улыбнулась.
– И в самом деле. Уж больно он похож на девчонку. Если бы не глаза и не одежда... Гм. Он, наверное, не только женщинам, но и мужчинам нравится. А, кузина?
Бланка смутилась. Ее коробило от таких разговоров, и она предпочла бы уклониться от ответа, однако опасалась, что Маргарита вновь обрушит на нее град насмешек по поводу ее «неприличной стыдливости».
– Ну... в общем... Был один, дон Педро де Хара, прости Господи его грешную душу.
– Он что, умер?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Филипп внимательно всмотрелся в холодные, безмолвные черты лица иезуита.
– А хоть и сам Инморте. Кто бы он ни был, это не помешает нам допросить его с пристрастием.
– А еще лучше немедленно повесить его на ближайшем суку, как лесного разбойника, – послышался рядом голос герцога. Он подъехал к ним на лошади, с окровавленным мечом в руке и посмотрел на прецептора ненавидящим взглядом. Затем повернулся к своему оруженосцу: – Эй, Лоррис! Неси веревку. Сейчас мы вздернем этого мерзавца.
– Постой, Лоррис! – властно произнес Филипп. – Это мой пленник, отец.
– Ну и что? Любой иезуит заслуживает смерти. А прецептор – подавно.
– Простите, отец, – Филипп был непреклонен, – но это Беарн, государь здесь я, и мне решать, как поступить с моим пленником. Первым делом его следует допросить. Надеюсь, в Кастельбелло найдется мало-мальски искусный палач, который сумеет развязать ему язык.
Клипенштейн покачал головой:
– Боюсь, что безнадежно, монсеньор.
– Что вы имеете в виду? – спросил Филипп.
– Все посвященные в тайны ордена иезуиты крепко держат язык за зубами. Разумеется, я не стану утверждать, что Инморте навел на них чары, но мне известно несколько случаев, когда попавшие в плен к сарацинам и маврам командоры ордена сходили с ума под пытками, так и не проронив ни слова.
– Точно, – подтвердил Эрнан. – Я тоже об этом слышал.
– Ага, – сказал Филипп и вновь поглядел на прецептора.
В ответ тот лишь искривил губы в едва заметной ухмылке. Лицо его оставалось таким же холодным и беспристрастным, а взгляд был преисполнен решимости, в нем ярко пылал огонь фанатизма.
«Нет, – понял Филипп. – Он не заговорит. Он умрет или сойдет с ума, но будет молчать до конца. Что-что, а подбирать верных соратников Инморте умеет. Пожалуй, лучше будет последовать совету отца и вздернуть его. Однако...»
И тут Филипп принял решение, которое потрясло и возмутило не только герцога, патологически ненавидевшего иезуитов, но и всех без исключения гасконцев и тамплиеров. Он отпустил Родриго де Ортегаля на свободу!
Когда страсти поутихли, Филипп уточнил, что прецептор может сесть на лошадь и беспрепятственно удалиться на двести шагов в любую сторону, после чего он становится свободным в полном смысле этого слова, без каких-либо гарантий личной неприкосновенности.
Такое разъяснение положило конец ропоту недовольства, а кое-кто даже нашел решение Филиппа весьма остроумным. Около дюжины тамплиеров и примерно столько же гасконцев принялись готовиться к погоне за иезуитом, как только он отъедет на двести шагов. Но прежде, чем принять дарованную ему свободу зайца, преследуемого сворой гончих псов, Родриго де Ортегаль изъявил желание переговорить с Филиппом с глазу на глаз.
Эта просьба показалась крайне подозрительной. Прецептора тщательно обыскали на предмет обнаружения спрятанного оружия, но ничего не нашли. После недолгих раздумий Филипп попросил присутствующих оставить их наедине.
Когда все отошли на достаточное расстояние, прецептор заговорил:
– Монсеньор, вы подарили мне жизнь... вернее, дали мне шанс спасти свою жизнь, и теперь я у вас в долгу...
– Забудьте об этом! – презрительно оборвал его Филипп. – Я не нуждаюсь в вашей признательности. Тем более что я поступил так вовсе не из милосердия, которого вы не заслуживаете. Я полностью согласен с отцом, что вам самое место на виселице, но не хочу марать свои руки кровью пленника.
– Ну что ж, – произнес иезуит. – В таком случае, расценивайте то, что я вам скажу, как если бы вы допросили мня с пристрастием. Но учтите, что тогда я не сказал бы вам ничего. Да и сейчас скажу далеко не все – но лишь то, что сочту нужным.
– Ладно, меня это устраивает. Я слушаю.
– Я получил приказ гроссмейстера уничтожить вас.
Филипп громко фыркнул.
– Знаете, – саркастически произнес он, – я почему-то сразу заподозрил, что вы не собирались пригласить нас на общую трапезу.
– Боюсь, монсеньор, – заметил прецептор, – вы неверно поняли меня. Мне и моим людям было приказано уничтожить именно вас. До остальных ваших спутников нам не было никакого дела. Даже до вашего отца – хотя он наш лютый враг.
– Вот как! И чем я заслужил такую высокую честь?
– Вы приговорены к смерти тайным судом нашего ордена. Вы не единственный приговоренный, но вы один из первых в нашем списке. Так что берегитесь, монсеньор. Сегодня вам повезло, но нас это не остановит. Если я останусь в живых, то сделаю все возможное, чтобы довести дело до конца. Если же нет, приговор исполнит кто-то другой.
В лицо Филиппу бросилась краска гнева и негодования.
– Ваш гнусный орден слишком много возомнил о себе! Кто вы такие, чтобы судить меня?!
– Мы творцы истории, – невозмутимо ответил Родриго де Ортегаль. – За нами будущее всего человечества. Мы рука Господня на земле.
– Карающая длань, – иронически добавил Филипп.
– И творящая. Творящая историю и карающая тех, кто стоит на нашем пути к грядущему всемирному единству. И именем этого единства, к которому мы стремимся, суд нашего ордена приговорил вас к смерти. Вас следовало бы уничтожить еще раньше, но мы недооценили исходящую от вас опасность. Однако в последнее время линии вашей судьбы прояснились...
– Я не цыган, господин иезуит, – вновь перебил его Филипп. – И не верю в судьбу. Я верю в вольную волю и Божье Провидение.
– Это несущественно, монсеньор. При всей вашей вольной воле свобода вашего выбора ограничена множеством факторов, отсюда и вырисовываются линии вашей судьбы. И поверьте, эти линии, все до единой, представляют смертельную угрозу для нас и нашей цели. Другими словами, что бы вы ни делали, вы будете лишь вредить нам в достижении всемирного единства.
– Того самого единства, – криво усмехнулся Филипп, – которое вы уже установили на территории своих областей? О, в таком случае можете не сомневаться: я буду вредить вам, ибо вы несете миру не единство, а всеобщее рабство и мракобесие. Ваше будущее – жуткий кошмар; вы не творцы истории, но ее вероятные могильщики, а если вы и являетесь чьей-то рукой на земле, то не Господней, а дьявольской. Будьте уверены – а ежели спасетесь, то так и передайте своему хозяину, – что я приложу все усилия, дабы стереть ваш орден с лица земли. Я твердо убежден, что этим окажу большую услугу всему христианскому миру и совершу богоугодное деяние.
– Ваша убежденность достойна уважения, монсеньор, – ответил Родриго де Ортегаль. – Теперь я вижу, что вы действительно серьезный противник. И очень опасный. – Лицо прецептора приобрело прежнее непроницаемое выражение. – Я сказал вам все, что хотел.
...Поздно ночью в Кастельбелло явились измотанные бешеной скачкой тамплиеры и гасконские рыцари, которые преследовали Родриго де Ортегаля. Иезуиту удалось оторваться от погони.
А Филипп долго думал над тем, что сообщил ему прецептор. В конце концов он решил не рассказывать о смертном приговоре никому, даже Эрнану, которому всецело доверял. И Эрнану – особенно.
«Если он узнает об этом, – так обосновал свое решение Филипп, – то будет ходить за мной по пятам, не даст мне покоя ни днем, ни ночью. И главное – ночью... Нет, это будет слишком! Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь».
ГЛАВА XXI. БЕЗУМИЕ РИКАРДА ИВЕРО
В то лето виконту Иверо шел двадцать первый год. Он был внучатным племянником короля Наварры, сыном и наследником самого могущественного после короля наваррского вельможи – дона Клавдия, графа Иверо, а по линии матери, Дианы Юлии, он приходился двоюродным братом ныне царствующему императору Августу XII. Был он высокого роста, строен, светловолос и красив, как античный бог, правда, не в пример богам, он не мог похвастаться физической силой и выносливостью – и это, пожалуй, был единственный его недостаток. Рикард, казалось, имел все, что нужно для полного счастья – молодость, красоту, здоровье, знатность и богатство, – однако счастливым себя не чувствовал. В четырнадцать лет его угораздило без памяти влюбиться в свою троюродную сестру Маргариту, и с тех пор вся его жизнь была подчинена одной цели – добиться от нее взаимности.
Шли годы. Рикард взрослел, вместе с ним взрослела Маргарита, и все длиннее становилась вереница ее любовников, на которых он взирал со стороны, снедаемый ревностью и отчаянием. Маргарита относилась к нему лишь как к брату, наотрез отказываясь видеть в нем мужчину. А в то же самое время его родная сестра Елена была просто без ума от него, и вряд ли бы ее остановил страх перед грехом кровосмешения, если бы не упрямство Рикарда, для которого во всем мире не существовало другой женщины, кроме Маргариты. Вдобавок ко всему, еще одна троюродная сестра Рикарда, Жоанна Бискайская, с некоторых пор всерьез вознамерилась стать его женой и с этой целью старалась настроить против него Маргариту. А поскольку Жоанна не отличалась особым умом и в своих интригах была слишком прямолинейна, Рикард вскоре о ее кознях прознал и всеми силами души возненавидел ее.
Когда же, наконец, его мечта осуществилась, и Маргарита (отчасти назло Жоанне) подарила ему свою любовь, Рикард совсем потерял голову. Если раньше он обожал Маргариту, то после первой близости с ней он стал боготворить ее, и с каждой следующей ночью все неистовее. Впрочем, и Маргарита со временем начала испытывать к Рикарду гораздо более глубокое чувство, чем то, которое она привыкла называть любовью. Все чаще Маргарита стала появляться на людях в обществе Рикарда, а с конца июня они проводили вместе не только ночные часы, но и большую часть дня, словно законные супруги. Многие в Наварре уже начали поговаривать, что наконец-то их наследная принцесса остепенилась, нашла себе будущего мужа, и теперь следует ожидать объявления о предстоящей свадьбе.
Однако сама Маргарита о браке не помышляла. До Рождества, когда она обещала отцу выйти замуж, была еще уйма времени, спешить с этим, по ее мнению, не стоило, и все разговоры на эту тему, которые то и дело заводил с ней Рикард, неизменно заканчивались бурными ссорами. Обычно это случалось по утрам, а к вечеру они уже мирились, и в качестве отступной Рикард преподносил Маргарите в подарок какую-нибудь сногсшибательную вещицу, все глубже погрязая в трясине долгов.
В тот июльский вечер, о котором мы намерены рассказать, он подарил ей в знак очередного примирения после очередной утренней ссоры изумительное жемчужное ожерелье, влетевшее ему в целое состояние.
Почти час потратила наваррская принцесса, вместе с Бланкой и Матильдой изучая подарок Рикарда, рассматривая его в разных ракурсах и при различном освещении и примеряя его друг на дружке. С этой целью Маргарита трижды, а Матильда дважды меняли платья. Бланка не переодевалась только потому, что ей было далеко идти до своих покоев, а все платья наваррской принцессы были на нее слишком длинными.
Рикард весь сиял. Он опять был в ладах с Маргаритой, критическое восприятие действительности, которое обострялось у него по утрам, к вечеру, как обычно, притупилось, все тревоги, опасения и дурные предчувствия были забыты, будущее виделось ему в розовых тонах, а в настоящем он был по-настоящему счастлив.
Вволю налюбовавшись собой и своим новым украшением, Маргарита звонко поцеловала Рикарда в губы.
– Это задаток, – пообещала она. – Право, Рикард, ты прелесть! Таких восхитительных подарков я не получала еще ни от кого, даже от отца... Между прочим, сегодня и папуля мне кое-что подарил. Вот, говорит, доченька, взгляни. Может, тебя заинтересует.
– А что за подарок? – спросила Бланка.
– Сейчас покажу.
Маргарита вышла из комнаты, а спустя минуту вернулась, держа в руках небольшой, размерами с книгу, портрет.
– Ну как, кузина, узнаешь?
Невесть почему (а если хорошенько вдуматься, то по вполне понятным причинам) Бланка покраснела.
– Это Филипп Аквитанский...
– Он самый. Нечего сказать, отменная работа. Только, по-моему, художник переусердствовал – слишком смазлив твой Филипп на портрете. Вряд ли он такой в жизни.
– А вот и ошибаешься, – пожалуй, с излишним пылом возразила Бланка. – По мне, этот портрет очень удачный, и художник нисколько не польстил Филиппу.
– Вот как! – произнесла Маргарита, облизнув губы. – Выходит, не зря его прозвали Красавчиком.
– А если начистоту, – язвительно заметил Рикард, глядя на портрет с откровенной враждебностью, – то гораздо больше ему подошло бы прозвище Красавица.
Бланка укоризненно посмотрела на Рикарда, а Маргарита улыбнулась.
– И в самом деле. Уж больно он похож на девчонку. Если бы не глаза и не одежда... Гм. Он, наверное, не только женщинам, но и мужчинам нравится. А, кузина?
Бланка смутилась. Ее коробило от таких разговоров, и она предпочла бы уклониться от ответа, однако опасалась, что Маргарита вновь обрушит на нее град насмешек по поводу ее «неприличной стыдливости».
– Ну... в общем... Был один, дон Педро де Хара, прости Господи его грешную душу.
– Он что, умер?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88