А потом приехал Филипп и назначил Габриеля министром своего двора, соответственно округлив его владения. Единственное, что огорчало юношу, так это разлука с родными. Отец категорически отказался переехать с семьей в Гасконь и поселиться в новеньком, опрятном замке своего старшего сына. Он даже не захотел навестить его...
Ближе всего Габриель сошелся с Симоном. И хотя последний был на четыре года старше, в их дружбе доминировал Шеверни, что, впрочем, никого не удивляло, поскольку Симон, не будучи глупцом, как таковым, тем не менее в своем интеллектуальном развитии остановился на уровне подростка. Филипп не мог сдержать улыбки, когда видел двадцатидвухлетнего Симона, играющего со своим пятилетним сыном, и всякий раз ему на память приходило меткое выражение из письма Гастона д’Альбре: «У нашего взрослого ребенка появилось маленькое дитя».
Сам Гастон, уже разменявший четвертый десяток, стал зрелым мужчиной, а во всем остальном изменился мало. Он был вместилищем множества разных недостатков, слабостей и пороков, которые в сочетании между собой каким-то непостижимым образом превращались в достоинства и в конечном итоге составляли необычайно сильную, целеустремленную натуру. Филипп никак не мог раскусить Гастона: то ли он только притворялся таким простым и бесшабашным рубахой-парнем, то ли умышленно переигрывал, акцентируя внимание на этих чертах своего характера, чтобы у постороннего наблюдателя сложилось впечатление, будто его простота и прямодушие – всего лишь показные. Даже цинизм Гастона (впрочем, доброжелательный цинизм), который вроде бы был неотъемлемой частью его мировоззрения, и тот иногда казался Филиппу напускным, во всяком случае, слишком наигранным.
У Гастона было шесть дочерей, рожденных в законном браке, и столько же, если не больше, бастардов обоих полов. Филипп по-доброму завидовал плодовитости кузена, достойной их общего предка, маркграфа Воителя, – и все же в этой доброй зависти чувствовался горький привкус. При всей своей любвеобильности Филипп не знал еще ни одного ребенка, которого мог бы с уверенностью назвать своим. Было, правда, несколько подозреваемых (в том числе и недавно родившаяся дочка Марии Арагонской, жены принца Фернандо), но весьма двусмысленное положение полу-отца очень тяготило Филиппа, лишь усугубляя его горечь. Хотя, с другой стороны, по возвращении домой он то и дело ловил себя на том, что с нежностью думает об оставшихся в Толедо малышах, которые, возможно, были его детьми, и до предела напрягает память, представляя их лица, в надежде отыскать фамильные черты.
Как-то Филипп поделился своими заботами с Эрнаном, но тот сказал ему, что это гиблое дело, и посоветовал выбросить дурные мысли из головы.
– Ты сам виноват, – заключил он под конец. – Перепрыгиваешь из одной постели в другую и уже через неделю не можешь вспомнить, когда и с кем спал. Хоть бы вел записи, что ли. Ну, а женщины... Вообще-то женщины не по моей части, но все же я думаю, что им верить нельзя – особенно в таких вопросах и особенно неверным женам. Тебе бы немного постоянства, дружище, хоть самую малость. О верности я не говорю – это, право, было бы смешно. – И в подтверждение своих последних слов Шатофьер рассмеялся.
За последние семь лет внешне Эрнан сильно изменился – вырос, возмужал, из крепкого рослого паренька превратился в могучего великана, стал грозным бойцом и талантливым полководцем, – но о переменах в его характере Филипп мог только гадать. Первый из его друзей был для него самым загадочным и непрогнозируемым человеком на свете. Шатофьер имел много разных лиц и личин, и все они были одинаково истинными и одинаково обманчивыми. Хотя Филипп знал Эрнана с детских лет, он каждый раз открывал в нем что-то новое и совсем неожиданное для себя, все больше и больше убеждаясь, что это знание – лишь капля в море, и уже давно оставил надежду когда-нибудь понять его целиком.
Вскоре Эрнан принял в свои руки бразды правления всем гасконским воинством. По представлению Филиппа герцог назначил Шатофьера верховным адмиралом флота, а отец Симона, Робер де Бигор, уступил ему свою шпагу коннетабля Аквитании и Каталонии в обмен на графский титул. Как старший сын новоиспеченного графа, Симон де Бигор автоматически стал виконтом, что дало насмешнику Гастону д’Альбре обильную пищу для разного рода инсинуаций. В частности, он утверждал, что таким образом Филипп, опосредствованно через отца, компенсировал Симону некоторые неудобства, связанные с ношением на голове известных всем предметов. И хоть упомянутая сделка носила чисто деловой характер, Филипп все же отдавал себе отчет, что в едких остротах Гастона была доля правды...
Спустя неделю после первой ночи с Амелиной Филипп волей-неволей вынужден был признать, что до сих пор заблуждался, считая Бланку, а затем Нору лучше всех на свете, и пришел к выводу, что никакая другая женщина не может сравниться с его милой сестренкой. Амелина готова была молиться на Филиппа, ее любви хватало на них обоих, с ней он познал то, чего не смогла ему дать даже Луиза – ощущение полной, почти идеальной гармонии в отношениях мужчины и женщины.
Луизу Филипп любил пылко, неистово, самозабвенно – как и она его; но между ними нередко возникали недоразумения, у каждого были свои интересы, разные, подчас диаметрально противоположные взгляды на жизнь, и они даже не пытались согласовать их, привести хоть к какому-нибудь общему знаменателю. Глядя с расстояния шести лет на свою супружескую жизнь, повзрослевший Филипп порой поражался тому, какая она была однобокая, однообразная. Они с Луизой были очень юны, почти что дети, и видели в любви только игру – интересную, захватывающую игру, играя в которую, надлежало отдавать всего себя без остатка. А поскольку самым интересным из всего прочего была, по их мнению, именно физическая близость, то любились они до изнеможения, и каждый день, просыпаясь, уже с нетерпением ожидали наступления ночи, чтобы со свежими силами отдаться любовным утехам.
С Амелиной у Филиппа все было иначе. Он знал ее с пеленок, они росли вместе, понимали друг друга с полуслова и даже без слов, между ними никогда не было секретов, нередко они разговаривали на такие щекотливые темы, что у Филиппа просто не повернулся бы язык заговорить об этом с кем-либо другим. Для них не имело значения, день сейчас или ночь, в постели они или вне ее, – им всегда было хорошо вдвоем.
Иногда в голову Филиппа закрадывались мысли, что, может быть, это и есть настоящая любовь, а с Луизой у него было лишь пылкое детское увлечение... Но когда он вспоминал прошлое, сердце его так больно ныло, так тоскливо становилось на душе, что не оставалось ни малейшего сомнения: на самом деле он любил Луизу. Их любви явственно недоставало взаимопонимания, гармонического единства, эмоциональной насыщенности и разнообразия, но это чувство, безусловно, было первичнее, глубже, основательнее, чем то, которое связывало его с Амелиной. Смерть Луизы принесла ему не только душевные страдания, но и причинила самую настоящую физическую боль, будто он потерял частичку самого себя, своей плоти. Филипп прекрасно понимал, что если бы умерла Амелина, он бы так не страдал. Потому что не любил ее по-настоящему и, по правде говоря, не хотел бы полюбить. Филипп боялся (кстати, небезосновательно), что в таком случае он окончательно искалечил бы Симону жизнь, полностью, а не только частично, отняв у него жену.
Филиппу и так не давали покоя угрызения совести – ведь Симон был его другом, одним из трех самых близких его друзей. Время от времени, сжав волю в кулак, он предпринимал попытки прекратить свою связь с Амелиной, однако все его героические усилия пропадали втуне. Всякий раз Амелина разражалась рыданиями, называла Филиппа жестоким, бессердечным эгоистом – а это было выше его сил. Он ничего не мог противопоставить женским слезам, тем более слезам своей милой сестренки, и уступал ей, мысленно упрекая себя за беспринципность и в то же время радуясь, что Амелина вновь окажется в его объятиях.
В этих обстоятельствах следует отдать должное Симону. Особым умом он не отличался, но и не был самодуром и никогда не обманывался насчет истинных чувств Амелины. За время, прошедшее от получения известия о прибытии Филиппа до его коронации, Симон почти смирился с мыслью, что рано или поздно жена изменит ему. Но когда это случилось, он поначалу вел себя, как сумасшедший, рыдал, как малое дитя, на все заставки проклиная мир, в котором живут эти неблагодарные и вероломные создания – женщины. Сгоряча он решил немедленно уехать с Амелиной из Тараскона, но едва лишь заикнулся об этом, как она закатила истерику и напрямик заявила, что скорее умрет, чем расстанется с Филиппом. Тогда Симон понял, что если и дальше будет настаивать на своем, то вообще потеряет жену, которую беззаветно любит, и предпочел делить ее с Филиппом, выбрав из двух зол меньшее. Он даже проявил несвойственное себе благоразумие и на людях старался не выказывать своего отчаяния, зато в постели с Амелиной не столько занимался любовью, сколько упрекал ее в «развратности и бесстыдстве», что, понятно, не способствовало улучшению их отношений.
Со своей стороны Филипп, не будучи эгоистом, по-братски «делился» с Симоном и при этом не жадничал. Чрезмерный пыл Амелины он охлаждал многочисленными романами с другими женщинами, избрав, по его же собственным словам, тактику активного сдерживания. Пока она была умерена в супружеской неверности, то и Филипп вел себя более или менее степенно; но как только Амелина выходила за рамки приличия, выставляя их связь напоказ, он расходился вовсю и менял любовниц чуть ли не ежедневно.
В амурных похождениях ни Эрнан, ни Габриель Филиппа не поддерживали, а Гастон д’Альбре с его циничным отношением к женщинам частенько портил ему аппетит. Гастон был настоящим жеребцом и изменял своей жене, Клотильде де Труа, главным образом потому, что она одна не в состоянии была удовлетворить его животную похоть. К тому же почти каждый год Клотильда беременела и оттого не очень огорчалась частым загулам мужа, относясь к ним с пониманием и снисходительностью.
Полную противоположность Гастону представлял Габриель де Шеверни. Он был неисправным романтиком и не единожды говорил Филиппу, в ответ на предложение поухаживать за какой-нибудь барышней, что единственная женщина, за которой он согласится ухаживать, будет та, которую он полюбит. Такая достойная уважения принципиальность не на шутку тревожила Филиппа, который по своему опыту знал, как безжалостна бывает жизнь к идеалистам. Он чувствовал себя в ответе за судьбу этого парня, брата Луизы – единственной женщины, которую он по-настоящему любил и которая умерла при родах его ребенка.
Что же касается Эрнана, то его вступление в ряды рыцарей ордена Храма Сионского явилось для Филиппа полнейшей неожиданностью. Если бы семь или восемь лет назад кто-нибудь сказал, что Шатофьер потеряет всяческий интерес к женщинам и, мало того, станет монахом, пусть и воинствующим, Филипп расценил бы это как глупую и не очень остроумную шутку. Однако факт был налицо: Эрнан не только строго соблюдал обет целомудрия, который принес, надевая плащ тамплиера, но и по возможности старался избегать женского общества. И хотя Эрнан никому не открывал свою душу, даже Филиппу – за исключением одного-единственного случая, когда умерла его молочная сестра, – но именно эти воспоминания наводили Филиппа на некоторые догадки, какими бы смехотворными они не казались на первый взгляд. Ни для кого из друзей Шатофьера не была секретом его детская любовь к Эжении, все знали, что ее смерть стоила Гийому жизни. Но кто бы мог подумать, что эта девушка-плебейка, дочь служанки, оставила в памяти Эрнана такой глубокий след, который и семь лет спустя отзывался в его сердце острой, неистребимой болью...
Первым шагом Филиппа в его восхождении на галльский престол и первым испытанием Эрнана, как гасконского полководца, был предпринятый ими поход на Байонну, которая тогда находилась под властью французской короны, являясь анклавом в окружении галльских земель.
Вкратце проблема состояла в следующем. В конце прошлого века, во времена бездарного правления герцога Карла III Аквитанского, прозванного Негодяем, его кузен, французский король Филипп-Август II, известный потомкам, как Великий, отторгнул от Гаскони ее северные графства Сент и Ангулем, а также юго-западный город-порт Байонну и почти все одноименное графство. После полувекового бездействия трех своих предшественников – Филиппа Доброго, Робера Благочестивого и Филиппа Справедливого, – Филипп Красивый решил, что пора уже покончить со столь вопиющей исторической несправедливостью. Естественным образом, процесс восстановления статус-кво предстояло начать с Байонны.
И вот, в одну тихую летнюю ночь в конце июня, втайне от всех собранная армия гасконцев во главе с Филиппом и Эрнаном неожиданно для многих, в том числе и для герцога, вторглась на территорию Байоннского графства и, не встречая значительного сопротивления, в считанные дни оказалась под стенами Байонны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88