Колет и колет. Кажется, навсегда. Потом постепенно стихает. Очень медленно. Страх и боль постепенно проходят. Наступает тоска. Такая долгая и горькая тоска. Но уже не такая острая. Уже можно что-то делать. Например, навестить кладбище, заказать памятник. Может, на городском кладбище их могилки оказались бы рядом. Он бы подкрашивал свою, она - свою. Сначала она бы его ненавидела как виноватого, потом чуть привыкла. Он бы помог ей поправить штакетник, поднес бы пару ведер воды. Потом проводил бы по длинной заросшей боковой кладбищенской дорожке, где давно никого не носят, а только ходят озабоченные родственники с граблями и ведерками. Он вел бы рядом с ней велосипед. Она бы постепенно привыкала. К нему, к стихающей тоске. К портрету на стене с аккуратным черным уголком. К неприкасаемой рейсшине на рабочем столе. К тишине строгого чистого дома, хранящего светлую память. К тому же можно одиноко и долго бродить по улицам и скверам, никуда не спеша. Кто скажет, что на что менять? Тот приступ счастья на эту грустную задумчивость? Или это отчаяние на ту иглу в сердце? Бог, черт или компьютер Валеры Малышева - кто лучше знает?
Вслух доктор Рыжиков сказал совсем другое:
- С кем он сейчас?
- С соседкой… телевизор смотрит. - В ее голосе новая нотка. Ожесточенное упорство прачки, стирающей гору белья. - Мне только раз бы выплакаться. И дальше повезу. Думаете, не повезу?
- Повезете… - сочувственно вздохнул доктор Рыжиков. - А родители у него есть?
- Родителей немцы убили. Они коммунистами были, их кто-то выдал. Он один рос, учился. Вы хоть не говорите никому, что я вам тут наговорила…
Это была самая легкая просьба за весь этот вечер.
Мысленно доктор Рыжиков ответил, что сделал замечательное научное открытие. Почему-то захотелось поделиться. Что он открыл, где у человека душа. Что ее столько тысячелетий не там искали и не туда гоняли. А она в лобных долях. Там, где он выбирает, как поступить. Где все наши старинные рефлексы сдерживаются предвидением результата. Что кому-то будет грустно или больно, поэтому, поэтому… Мысленно он долго и проникновенно говорил. А вслух сказал коротко:
- Если бы их куда спрятать…
Это звучало как жалоба.
- Кого? - испугалась она.
- Лобные доли, - как о детях опечалился он.
- Зачем? - не связала она.
- Все бьются лбом, - обосновал он. - Самое бьющееся место. Мотоциклисты - лбом, ныряльщики - лбом, драки - лбом… Спрятала бы их природа не в лоб, а… - Тут он запнулся, так как не смог с первого раза решить эту конструкторскую задачу, на которую природа потратила миллионы лет. - Как же вы ночью пойдете? Я вам найду попутную санмашину…
По дороге к попутной санмашине он еще отметил, что и человек с прекрасно сохранившимися лобными долями может быть сущим животным. Так что не надо отчаиваться.
Еще он должен был сказать: как известно, дело не в том, что лоб у нас очень хрупкий - он как раз сделан с запасом, щелчком не прошибешь, - а в том, видите ли, что собственные запасы кислорода в мозге ничтожны. Серое вещество потребляет его в четыре раза больше, чем белое, и в пятьдесят раз больше периферических нервов. Кровоснабжение же лобных долей весьма ранимо, поскольку его обеспечивают длинные, тонкие и очень уязвимые передние артерии… Так что чуть что…
Если так можно выразиться о душе.
6
Мало кто, излившись доктору Петровичу, как и любому врачу, ждал ответную исповедь. Будь иначе, ему бы пришлось выворачивать себя наружу раз по пятнадцать в день. А этим желанием он не горел. Но в этот раз дрогнул. Чуть-чуть. Когда жена архитектора Бальчуриса коснулась его собственной жены. Не то что дрогнул, а мелькнуло, что и он рассказал бы… Но она ушла в ночь, и слушать его стало некому. А следовательно, и рассказывать некому, что сам он, например, женился по чистой случайности. То есть потому, что уцелел после первого боя. И что нюх у немцев на наши десанты был какой-то собачий. И что их уцелело четыре из роты. И что правду говорят (если ей говорил кто-нибудь): первый бой - это что-то неописуемое. В памяти никакого порядка. Только неистовые скачки, заячьи петли и немыслимое везенье. Прорваться сквозь гавканье собак и пулеметов, сквозь колючую проволоку, рвущую ватник, сквозь прожектора и ракеты - куда? Где он, этот железнодорожный узел, где его северо-западная окраина с ориентиром - элеватором?
Элеватор он увидел только после боя, когда разбитый узел уже был в нашем тылу. И был уверен, что их, уцелевших, построили с целью сурово и справедливо наказать за срыв боевого задания. Он еще не мог знать и не смел думать, что закон первого боя известен всем командирам. В том числе и командиру дивизии, генерал-майору с рукой на широкой черной перевязи.
- Эти? - спросил комдив, разглядывая жидкую шеренгу уцелевших, которые не понимали, что они совершили: боевой подвиг или воинское преступление. - Сколько лет?
- Восемнадцать… - сглотнул слюну будущий доктор Рыжиков, надеясь отделаться хотя бы штрафбатом.
- Восемнадцать… - повторил генерал. - Дом под немцем?
- Под нашими… - ляпнул от растерянности юный Рыжиков.
- Так… - прищурился генерал-майор. - Есть кто-нибудь?
- Мать… Отец пропал без вести…
- Так… - повернулся к нижестоящим командирам генерал-майор. - В отпуск их. До переформировки. Кому есть куда. Вопросы?
- Товарищ генерал, - пискнул кто-то. Это был юный Рыжиков. - У меня есть вопрос. У меня еще друг есть. Земляк школьный.
- Отлично. - невесело порадовался генерал. - Увидишь друга. Расскажешь о подвигах.
- Он из нашего же батальона, - начал объяснять спешащему генералу юный Рыжиков. - Только раньше в госпиталь попал, в Самарканд. Можно его тоже в отпуск?
Он думал, что генерал-майор всемогущ и его власть простирается от боевых порядков дивизии до самаркандских госпиталей и мечетей. Просто он еще не знал, сколько на этом пространстве функционирует генералов.
- У друга твоего теперь свое начальство. Пусть обращается по команде. - И повернулся, и так уж задержавшись непомерно возле худого, как жердь, десантника. Но потом повернулся еще раз. - Ты хоть там подкормись. Хотя в тылу там какая кормежка… - махнул рукой. - Или женись. Послушай старика, женись. Найди себе девушку и женись. По-настоящему. Понял?
Юный Рыжиков понял. Притом как приказ. А приказы в военное время выполняются свято. Плюс шикарные кирзовые сапоги. На фоне всеобщих обмоток он выглядел почти офицером. Плюс один школьный друг, который своим умом догадался прибыть из Самарканда на долечивание.
В обмотках и без школьного друга это могло и не произойти, несмотря и на приказ генерала. Но все-таки произошло.
А была она их одноклассницей, работавшей в грозное военное время в тыловом госпитале на оформлении раненых и больных. Работа чистая и аккуратная, с бумагой, а не с грязными бинтами, склеенными кровью и гноем. Поэтому на нее и смотреть было приятно. Очень она была красивая и гордая, с нежным кукольным личиком, в белом халате и эффектной шапочке с крахмальным куполом.
Школьный друг как узнал про приказ генерала, так сразу и ткнул в этот купол: «Подходит?» - «Ну да…» - недоверчиво хмыкнул жених. Слишком уж увивались вокруг шапочки выздоравливающие офицеры. Но школьный друг взял дело в свои руки.
Не верилось, что где-то на Курской дуге стоит адский грохот. Здесь было тихо и пыльно, и как-то особенно мирно тарахтели полуторки. Вечером все, кто мог и имел право, гуляли по городской аллее. Они втроем тоже. Юный Рыжиков с удовольствием отдавал честь выздоравливающим офицерам, с не меньшим удовольствием ловя на своей однокласснице завистливые взгляды. На сапогах же - похожие взгляды солдат, даже усатых с медалями.
Лично он в обмотках никогда не пошел бы гулять по аллее с такой привлекательной девушкой. Не осмелился бы. Даже если бы она его уговаривала. Но тут его удивляло другое. То, что одноклассница ходит по аллее не с офицерами, а с ними, с рядовыми. А это была хитрость школьного друга, заимствованная у Шехерезады. «И тут вдруг пулеметная очередь пробивает мой парашют…» - заканчивал он очередной рассказ и обещал продолжение завтра.
Липово-жасминное удушье кружило головы. Вокруг было столько скороспелых военных романов и свадеб! Женились на медсестрах лейтенанты, чтоб через день сгинуть бесследно в глотке войны. Играли свадьбы молодые офицеры запасного полка выздоравливающих со своими новыми подружками с городской танцплощадки, где через вечер духовой оркестр на треть состава пьянил довоенными «Брызгами…». Всем так хотелось кого-то ждать и провожать.
Под эти «Брызги» школьный друг и прошептал: «А Юрка на тебе жениться хочет». Игра ей нравилась. Она сказала: «Правда?» Школьный друг прошептал: «Зуб даю».
Может, она подумала, что юный Рыжиков пусть и не офицер, но носит сапоги, а не обмотки. И что десантник - это так красиво… И что у них настоящий роман. Еще одна их одноклассница работала в городском загсе. Она же и второй свидетель. После формальностей осталось пожить семьей ровно два дня и одну ночь. Только вопрос - где? Почему не у родителей? Во-первых, у всех жили по три семьи эвакуированных. Во-вторых, они, кажется, так и узнать ничего не успели. На два же дня и тревожить не стоило. Кажется, так.
Опять подружка. Вернее, ее комната. Вернее, комнатушка. Молодая жена из дома вышла на работу. А на работе взяла двухдневный отпуск. Им даже начальник отделения пожаловал четвертиночку спирта, правда так и не поняв до конца, кто на ком женится. Весь первый день они и просидели за ней и молодой картошкой с селедкой, все четверо. Только отрываясь, чтоб покрутить патефон. Ах эти черные глаза… Глаза у молодой жены были темно-карие. Иногда школьный друг и подружка переглядывались, и кто-нибудь стыдливо говорил: «Горько…» Юный Рыжиков с одноклассницей сближали лица и легонько сталкивались сперва носами, а потом вытянутыми губами. Друг с подружкой аплодировали, патефон спрашивал, помнит ли Саша наши встречи и вечер голубой… Школьный друг поднимал тост и желал этому дому много веселых детей. «Этому дому» понималось фигурально, так как на самом деле дом был чужой. Но суть все схватывали и, в общем, радостно краснели.
Потом они долго гуляли по вечерней аллее, пили у мальчика самодельный кислый квас, смотрели кино «Большой вальс» (век бы смотрели), затем танцы для выздоравливающих. Доктор Рыжиков и его школьный друг переминались в углу, а молодая жена и подружка были нарасхват у лейтенантов. Лейтенанты превосходили друг друга в галантности, только шеи были тонковаты для стоячих воротников гимнастерок.
Танцы кончились, и все разошлись по домам. Ночевать молодой жене пришлось дома под страхом родительской кары, поэтому и доктор Рыжиков поплелся к матери.
Оставался день последний. Вечером поезд доктора Рыжикова уходил в сторону фронта. Школьный друг обегал последние комиссии. Подружка трудилась в горзагсе. С утра зарядил дождь, по улицам растеклись грязи, спасительного гулянья не предвиделось. Пришлось начинать семейную жизнь. Была голубая кровать с никелированными шариками, которая мучительно скрипела, чуть на ней шевельнешься. Были пугливые холодные руки и синие пупырышки на коже. И желание снова вернуться за ту черту, где все так понятно и просто: аллея, танцплощадка, шепот на скамье.
Остаток времени доктор Рыжиков, как более хозяйственный, стирал подружкино постельное белье, а жена-одноклассница с обиженным лицом читала на диване «Анну Каренину». Доктор Рыжиков исподтишка посматривал на нее с состраданием и испугом, мучаясь, все ли сделал как полагается или что-то напутал.
После отпуска и переформировки генерал-майор снова осматривал свое воинство, и когда проходил рядом, доктор Рыжиков почему-то решил доложить:
- Товарищ генерал, ваше приказание выполнено!
Генерал от такой неожиданности даже запнулся в своем ходе вдоль строя. Слыхано ли - приказание выполнено! Он поискал глазами подателя этого дерзкого писка и, конечно, его не узнал. То ли податель в отпуске действительно разъелся, то ли генерал в последнее время слишком много приказывал. Поэтому доктор Рыжиков взялся напомнить:
- Насчет жениться, товарищ генерал!
Комдив уставился в испуганно-счастливое лицо.
- Так… Ну и что?
Взгляд генерала сурово и неподкупно еще что-то требовал.
- Вы приказали, товарищ генерал, я женился…
- Я?! Ну, тогда молодец. Я понял. Молодец. Теперь и умирать не страшно, верно, боец?
- Так точно, никак нет, не страшно! - с энтузиазмом согласился боец, не очень понимая в свою очередь, почему это раньше было страшно, а теперь должно быть не страшно. И почему, собственно, все вокруг хихикают в кулак, комбат исподтишка кажет кулак и лишь один генерал хмуро смотрит сквозь всех как бы в какую-то даль. Как будто и не рад, что его приказы выполняются с полуслова.
Не все из подробностей у него повернулся б язык рассказать жене архитектора Бальчуриса. Но, может, ей интересно было бы знать, что комдив вообще любил поговорить с солдатами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56