Они не услышали. Слишком сильно шел дождь. Доктор Рыжиков уже весь ушел в глинистую жижу, торчал только мокрый подбородок. «Прощайте, товарищи!» Он набирал полную грудь воздуха и раздирал горло криком. Но наружу выходил бедный слабый звук, который не долетал до них, а падал рядом, на дно ямы. Доктор Рыжиков снова набирал воздуха в грудь. Он очень боялся, что его так и не услышат, а поэтому и не узнают, что…
- …Если ему не подмазать! На резине этой сидит как Кощей Бессмертный заколдованный, а ты елозь по этой слизи! Трубу глушителя паршивую два месяца выпрашиваю как нищий. Вы запах чувствуете? В салоне больные угорают, как в немецкой душегубке. А он, подлюга, на рыбалку в новом газике укатил - якобы обкатывать! Да я его насквозь вижу, морду толстую! Списанные газики дружкам продает по дешевке, а с посторонних три шкуры сдирает. Хоть двадцать лет тут проработай, ни хрена у него не дождешься, если ты просто шофер. А завмаги за это любым дефицитом кормят…
В первый раз пластинка у Гены всегда заедала на одном и том же месте - на механике объединенного автопарка горздрава. Авторитетное лицо Гены пошло красными пятнами. Было ясней ясного, что механик не допускал Гену к дележу важных автопарковых благ. Гена за это был готов поставить его к стенке…
- …Такой кирпичной, красной, сзади гаража. И из пулемета лично в самое пузо - тр-р-р-р! Крупнокалиберным, чтоб дыры вот такие! (Величиной с баранку, как показал он ладонями.)
- Немного грубовато, - сказал доктор Петрович. - Есть способ потоньше.
- Какой? - заинтересовался Гена.
- Которым в старое доброе время кардиналы убирали неугодного римского папу. Если он очень заживался. Длинной тонкой иглой в затылок, прямо в продолговатый мозг. Через заднюю черепную ямку. Быстро, бескровно, эффективно. Папа и ахнуть не успевал… Мгновенный паралич дыхания и сердца. Очень качественная работа.
- Ишь! - позавидовал Гена анатомическим знаниям. - Эти кардиналы не дураки, видать, были. Только где там этот ваш длинный мозг, ищи его… А главное - страха нет. А тут как раз надо, чтобы прошиб. Вот постоит под пулеметом, потрясется, все свои подлости вспомнит. А ну, гад, на колени!
…Боже, до чего только можно договориться на долгой дождевой дороге, когда один сгорает от бессильной злости, а другой отгоняет монотонный свой сон, непрерывно и настойчиво возвращающийся снова! Не сегодня, не вчера - из месяца в месяц, из года в год.
…Крикнуть надо, что он не мертвый, а живой. Что он тут лежит по ошибке, что у него паралич, что закапывать его в могилу нельзя. Но кричать «спасите!» или «я живой!» почему-то стыдно, хочется сохранить достоинство и в то же время дать знать о себе. В крайнем случае хоть проститься. «Прощайте, товарищи!» Но слова глухо булькают рядом, как пузыри в тяжелой мутной воде. «Прощайте, товарищи!» Нет, не слышат. Сейчас закончат перекур, в последний раз передадут один другому солдатскую цигарку - из кулака в кулак, где она прячется от дождя, - и возьмутся за лопаты. А он не докричится. Тоска. Голос так слаб, а дождь так шумит. «Прощайте, товарищи!» Хоть бы спросили фамилию, чтобы на памятнике выбить. Нельзя же просто так, без фамилии, без памятника…
- …Я на эти памятники! Одних Пушкиных в каждом городе по пяти! Ну а за что, спрашивается? Стишки писал? Так это не кайлой махать в забое, угольной пылью дышать! У меня батя силикоз нажил, так я слушать не могу, как он сопит. Двадцать шесть лет под одной землей, и в забое, и в проходке. И что ему, памятник поставили? Состав угля нарубал, вагонов с тысячу, а на памятник не хватило! Транзисторный приемник за двадцать два рубля еле выделили. И то не торжественно, при людях, а после, через год после пенсии. Зайди, мол, в шахтком, там твой ценный подарок пылится. Притом на вертикальных выработках. Целую область отопить можно, а кто про него знает, кто про него слышал? А Пушкина - все! Еще детей учат: «У лукоморья дуб зеленый, у лукоморья дуб зеленый, у лукомо…» Нашли, кого в пример детям ставить! Я слышал, он одних баб сотню штук поменял, развратник был первого класса. Так бы вышел и сказал: знаете хоть, чьи стишки учите? И в карты по полста тысяч проигрывал махом! Крестьян своих эксплуатировал? Эксплуатировал! И голову мне не морочьте! Думаете, они в стихах этих там разбираются? Да не больше меня! Просто привыкли все: Пушкин. Так и я Пушкин, чтобы рыжим не быть. Как услышу это «ах, Пушкин!», так и хочется монтировкой по зубам въехать. На, не ври, собака! Попробовал бы я не то что пятьдесят тысяч - скат запасной в карты проиграть. Такой бы хай поднялся… Этот же механик… Батюшки, тут тебе и местком набежит, тут тебе и аварийная комиссия, и народный контроль! Хоть ты десять поэм напиши, переведут в слесаря. А вы тут: Пушкин, Пушкин, памятник…
Доктор Рыжиков ничего не говорил, потому что спорить с Геной было опасно. Он так яростно крутил руль на скользком шоссе, что при малейшем ослушании они бы очутились в кювете. Но и не заступиться за Пушкина было безнравственно. Доктор Рыжиков помучился, выбирая между жизнью и смертью, и все-таки сказал:
- А вы его стихи читали, Гена?
- Ну, читал! - вызывающе крутанул Гена баранку. - Не такой уж я волосатый. Один стих даже выучил в школе на пятерку.
- Какой? - осторожно спросил доктор Рыжиков, как при осмотре больного.
- Да все тот же… Ну, буря там кроет небо… Чем она там его кроет? Матом, что ли? Да ну, еще вспоминать…
- А вообще у вас какой поэт любимый, Гена?
- Какой? - слегка оторопел Гена, что тоже сказалось на очередном повороте. - Ну какой… Да хотя бы «Василий Теркин». Думаете небось, отсталый?
- Почему? - успокоил его доктор Рыжиков. - Наоборот, правильно. «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке» - так ведь?
- Во-во! - обрадовался Гена поддержке. - Точно, на русском… А то понапишут, сам черт ногу сломит… Как знаки у нас на Пролетарской, в центре города. На трезвую голову не разберешь.
- А вот это? - попробовал доктор Петрович на Гене «Телегу жизни». - «…С утра садимся мы в телегу; мы рады голову сломать и, презирая лень и негу, кричим: пошел!.. Но в полдень нет уж той отваги; порастрясло нас; нам страшней и косогоры, и овраги; кричим: полегче, дуралей!..» Это понятно?
- Как не понятно! - заржал от удовольствия Гена. - Вот это по-нашему, по-настоящему! Таких стихов побольше надо! Как там? Телега едет, под вечер мы привыкли к ней… Правда, вся наша жизнь. А это кто сочинил?
- Пушкин… - коротко сказал доктор Петрович.
Восторги Гены как бритвой срезало. Он крепко призадумался и этим позволил доктору Петровичу снова, уже в третий раз за дорогу, попасть в мокрую яму, откуда он тужился крикнуть: «Прощайте, товарищи!» Товарищи снова не слышали, занятые перекуром и пряча в кулаках цигарку, ходившую по кругу. И все готовились начать бросать вниз мокрую глину, готовились уже сколько послевоенных лет, уже брались за лопаты, но все никак не начинали - сколько послевоенных лет! Только доктор Рыжиков-то не знал, лежа в яме, что годы уже послевоенные, что все миновало. Сейчас начнут забрасывать и так и не узнают, что он живой, только парализованный. Даже шеей не повернуть, чтобы отвернуть лицо от первых увесистых комьев…
- …Шеей не повернуть, вы поверите? Как игла застряла и в самый мозг втыкается! Сколько же терпеть можно? А им хоть бы хны! Я вот вам говорю: можно так человека лечить? Один прописывает плаванье. Я иду проситься в бассейн крытый, а туда разве просто так попадешь? Это же мода пришла - в бассейн ходить! Так все и полезли, как тараканы из щелей! Там двадцать пять метров всего, а весь город влезть хочет! Сельдям в бочке просторнее, чем этим пловцам! Без блата не пролезть - сколько записок от одного к другому перетаскал, сколько их перевозил то на базар, то на вокзал… Медосмотр один чего стоит, да еще сфотографироваться! Ну, получил абонемент…
Все понятно, поблагодарил Гену доктор Петрович за третье возвращение из ямы. Шейный остеохондроз - как с ним не возненавидеть не то что родного механика или бессильных врачей, но и ни в чем не повинного Пушкина… Зубная боль в шее - не приведи бог, приступы, застилающие свет.
- И что вы думаете? - Гена повернулся к доктору Петровичу, притом напоследок как бы довернул еще раз голову до легкого щелчка в области шейных позвонков. - Это вы не обращайте внимания. Это привычка такая, а то в шее что-то заедает… Ну вот, сходил два раза, поплавал, а тут врач в отпуск ушел. Пришел к другому, а другой говорит: с ума ты сошел, тебе купаться - смерти подобно! Ни в коем случае в воду нельзя! Ну и как? Что после этого? Можно вашим врачам верить? А двенадцать рублей за квартал кто вернет? Да бить их надо за такое лечение! Дипломы у них, кабинеты, халаты белые! И люди, дураки, верят! А им на человека наплевать, лишь бы написать что-нибудь. Лишь бы отвязаться. Бок болит? На тебе таблетку! Голова? На! Живот? На! А поговорить с человеком, в душу ему заглянуть, психологию понять, почему он болеет, - это им наплевать. Пусть подыхает, лишь бы не в больнице. Думаете, я не знаю? Не знаю, как там вы, а иной на вызов приедет, даже больного не посмотрит, чай попьет - и обратно. Думаете, мы за баранкой ничего не замечаем? Я, извиняюсь, тоже видел, как ваш брат за снижение смертности борется. В сводках. Иные даже говорят: давай вот этого покойника Рыжикову толканем, он со всеми возится, а то конец квартала… Не слыхали такого?
Доктор Рыжиков, честно сказать, не слыхал.
- Ну, а вы как мне скажете? Плавать или не плавать? Я как про это абонемент вспомню!.. Месяц ихнюю медсестру из бассейна домой после работы подбрасывал, а ей то в магазин, то в ателье, то к подруге… И все зря? Да что я им, игрушка? То плавай, то не плавай! Ну вы-то хоть дайте совет!
Доктор Рыжиков не хотел зря рисковать. И решил успокоить Гену, сэкономив ему двенадцать рублей. Да и не только поэтому - он искренне верил, что всякое движение полезно.
- Плавайте, Гена. Только когда обострения нету. А так и плавайте, и бегайте смело.
- А вы скажите, чем же это плаванье полезно? - потребовал научного обоснования пациент. - А то так все можно сказать!
Он был готов в любой момент снова вскипеть как закупоренный радиатор. Это грозило ежесекундным взрывом, и тогда где-нибудь на полпути между городом и районом проезжие и прохожие найдут когда-нибудь их обломки, разбросанные в большом радиусе.
- Вообще это явление у половины человечества, - стал действовать на него успокаивающе доктор Петрович. - Природа нас с вами вообще хорошо сконструировала и все предусмотрела. Но в одном месте допустила просчет. Наш позвоночник сделан для четырехножного хождения и горизонтальной нагрузки. А мы взяли и выпрямились. Встали на ноги. Нагрузка на столб возросла, а межпозвоночные диски как были, так и остались без кровоснабжения… Вот они и усыхают, то прессуются, то крошатся. Давайте вас прооперируем, это распространенная операция, скусим наросты, освободим диски и нервные окончания…
- Только не операция! - трусливо заерзал Гена. - Лучше я снова на карачки встану, как мартышка, чтобы позвонку легче было! Ну вас с этими операциями, еще горло перережете!..
…После чего на пороге райбольницы они и узнали, что ехали зря. Раненая, к несчастью, скончалась. Но в то же время не зря, потому что сам одумавшийся парень, узнав об этом, успел броситься со второго этажа райотдела милиции вниз головой…
- Ночь приключений! - пожаловался им на крылечке промокший районный хирург. - Как только они его без присмотра оставили? Только услышал, то и то, вскочил как бешеный, - и в окно головой… Надо же так допиваться - себя не помнить… Эх, народ!
У входа в операционную дремал сержант милиции в халате сверх погон. Запоздалая бдительность всегда повышена.
Больной Колесник меньше всего нуждался в охране. Он уже никуда не мог убежать. Перелом шейного позвонка, перелом задней черепной ямки (погибает две трети травмированных), левый височно-теменной участок - всмятку. Открытый вдавленный оскольчатый…
Вот такой самосуд. Сам себе и судья, сам себе прокурор и защитник. И исполнитель приговора.
Так что его сейчас нет. Приговор приведен в исполнение. Больной Колесник из этого мира ушел. Где он сейчас находится, никто не знает. Просто нигде. Ни в этом мире и ни в том. Может, где-то на полпути. Руки и ноги реагируют… Зрачки… Еще можно повернуть обратно. Вот зачем только. Он уже не чувствует ни радости, ни горя и ни боли. Для него всё. Полный покой. Так для чего его выдергивать оттуда? Чтобы он все-таки почувствовал? Конечно же не радость. Начнется с боли. Потом горе. Потом позор. И потом навсегда - боль, горе и позор. Никакой срок не сотрет. Только что вырвать память. Но это перестать быть человеком. А человеком оставаться надо. При всем. Даже при этом. Если уж оставили, то есть вернули.
А вот кто оставляет, что он думает? Имеет он право или не имеет? И на что посягает? На судьбу и на рок? И что ему скажут за это потом - на суде, после суда, после срока? «Спасибо» или «будь ты проклят»? И у кого бы спросить?
Спросить было не у кого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56