Но как же их разъединить?
Вот куда уже привели меня мои размышления, когда, как я упоминал, на
лабораторном столе забрезжил путеводный свет. Я начал осознавать глубже,
чем кто-либо осознавал это прежде, всю зыбкую нематериальность, всю об-
лачную бесплотность столь неизменного на вид тела, в которое мы облече-
ны. Я обнаружил, что некоторые вещества обладают свойством колебать и
преображать эту мышечную оболочку, как ветер, играющий с занавесками в
беседке. По двум веским причинам я не стану в своей исповеди подробно
объяснять научную сторону моего открытия. Во-первых, с тех пор я понял,
что предопределенное бремя жизни возлагается на плечи человека навеки и
попытка сбросить его неизменно кончается одним: оно вновь ложится на
них, сделавшись еще более неумолимым и тягостным. Во-вторых, как - увы!
- станет ясно из этого рассказа, открытие мое не было доведено до конца.
Следовательно, достаточно будет сказать, что я не только распознал в мо-
ем теле всего лишь эманацию и ореол неких сил, составляющих мой дух, но
и сумел приготовить препарат, с помощью которого эти силы лишались вер-
ховной власти, и возникал второй облик, который точно так же принадлежал
мне, хотя он был выражением и нес на себе печать одних низших элементов
моей души.
Я долго колебался, прежде чем рискнул подвергнуть эту теорию проверке
практикой. Я знал, что опыт легко может кончиться моей смертью: ведь
средство, столь полно подчиняющее себе самый оплот человеческой личнос-
ти, могло вовсе уничтожить призрачный ковчег духа, который я надеялся с
его помощью только преобразить, - увеличение дозы на ничтожнейшую части-
цу, мельчайшая заминка в решительный момент неизбежно привели бы к роко-
вому результату. Однако соблазн воспользоваться столь необыкновенным,
столь неслыханным открытием в конце концов возобладал над всеми опасени-
ями. Я уже давно изготовил тинктуру, я купил у некой оптовой фирмы зна-
чительное количество той соли, которая, как показали мои опыты, была
последним необходимым ингредиентом, и вот в одну проклятую ночь я смешал
элементы, увидел, как они закипели и задымились в стакане, а когда реак-
ция завершилась, я, забыв про страх, выпил стакан до дна.
Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную
дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рожде-
ния, ни в час смерти. Затем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел
в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то перемени-
лись, стали новыми, а потому неописуемо сладостными. Я был моложе, все
мое тело пронизывала приятная и счастливая легкость, я ощущал бесшабаш-
ную беззаботность, в моем воображении мчался вихрь беспорядочных
чувственных образов, узы долга распались и более не стесняли меня, душа
обрела неведомую прежде свободу, но далекую от безмятежной невинности. С
первым же дыханием этой новой жизни я понял, что стал более порочным,
несравненно более порочным - рабом таившегося во мне зла, и в ту минуту
эта мысль подкрепила и опьянила меня, как вино.
Я простер вперед руки, наслаждаясь непривычностью этих ощущений, и
тут внезапно обнаружил, что стал гораздо ниже ростом.
Тогда в моем кабинете не было зеркала: то, которое стоит сейчас возле
меня, я приказал поставить здесь позже - именно для того, чтобы наблю-
дать эту метаморфозу. Однако на смену ночи уже шло утро - утро, которое,
как ни черно оно было, готовилось вот-вот породить день, - моих домочад-
цев крепко держал в объятиях непробудный сон, и я, одурманенный торжест-
вом и надеждой, решил отправиться в моем новом облике к себе в спальню.
Я прошел по двору, и созвездия, чудилось мне, с удивлением смотрели на
первое подобное существо, которое им довелось узреть за все века их бес-
сонных бдений; я прокрался по коридору - чужой в моем собственном доме -
и, войдя в спальню, впервые увидел лицо и фигуру Эдварда Хайда.
Далее следуют мои предположения - не факты, но лишь теория, представ-
ляющаяся мне наиболее вероятной. Зло в моей натуре, которому я передал
способность создавать самостоятельную оболочку, было менее сильно и ме-
нее развито, чем только что отвергнутое мною добро. С другой стороны,
самый образ моей жизни на девять десятых состоявшей из труда, благих дел
и самообуздания, обрекал зло во мне на бездеятельность и тем самым сох-
ранял его силы. Вот почему, думается мне, Эдвард Хайд был ниже ростом,
субтильнее К моложе Генри Джекила. И если лицо одного дышало добром, ли-
цо другого несло на себе ясный и размашистый росчерк зла. Кроме того,
зло (которое я и теперь не могу не признать губительной стороной челове-
ческой натуры) наложило на этот облик отпечаток уродства и гнилости. И
все же, увидев в зеркале этого безобразного истукана, я почувствовал не
отвращение, а внезапную радость. Ведь это тоже был я. Образ в зеркале
казался мне естественным и человеческим. На мой взгляд, он был более
четким отражением духа, более выразительным и гармоничным, чем та несо-
вершенная и двойственная внешность, которую я до тех пор привык называть
своей. И в этом я был, без сомнения, прав. Я замечал, что в облике Эд-
варда Хайда я внушал физическую гадливость всем, кто приближался ко мне.
Этому, на мой взгляд, есть следующее объяснение: обычные люди представ-
ляют собой смесь добра и зла, а Эдвард Хайд был единственным среди всего
человечества чистым воплощением зла.
Я медлил перед зеркалом не долее минуты - мне предстояло проделать
второй и решающий опыт: я должен был проверить, смогу ли я вернуть себе
прежнюю личность или мне придется, не дожидаясь рассвета, бежать из до-
ма, переставшего быть моим. Поспешив назад в кабинет, я снова приготовил
и испил магическую чашу, снова испытал муки преображения и очнулся уже с
характером, телом и лицом Генри Джекила.
В ту ночь я пришел к роковому распутью. Если бы к моему открытию меня
привели более высокие побуждения, если бы я рискнул проделать этот опыт,
находясь во власти благородных или благочестивых чувств, все могло бы
сложиться иначе и из агонии смерти и возрождения я восстал бы ангелом, а
не дьяволом. Само средство не обладало избирательной способностью, оно
не было ни божественным, ни сатанинским, оно лишь отперло темницу моих
склонностей и, подобно узникам в Филиппах, наружу вырвался тот, кто сто-
ял у двери. Добро во мне тогда дремало, а зло бодрствовало, разбуженное
тщеславием, и поспешило воспользоваться удобным случаем - так возник Эд-
вард Хайд. В результате, хотя теперь у меня было не только два облика,
но и два характера, один из них состоял только из зла, а другой остался
прежним двойственным и негармоничным Генри Джекилом, исправить и облаго-
родить которого я уже давно не надеялся. Таким образом, перемена во всех
отношениях оказалась к худшему.
Даже и в то время я еще не полностью преодолел ту скуку, которую вну-
шало мне сухое однообразие жизни ученого. Я по-прежнему любил развлече-
ния, но мои удовольствия были (мягко выражаясь) не слишком достойными, а
я не только стал известным и уважаемым человеком, но достиг уже пожилого
возраста, и раздвоенность моей жизни с каждым днем делалась для меня все
тягостнее. Тут мне могло помочь мое новообретенное могущество, и, не ус-
тояв перед искушением, я превратился в раба. Мне стоило только выпить
мой напиток, чтобы сбросить с себя тело известного профессора и, как
плотным плащом, окутаться телом Эдварда Хайда. Я улыбнулся при этой мыс-
ли - тогда она показалась мне забавной - и занялся тщательной подготов-
кой. Я снял и меблировал тот дом в Сохо, до которого впоследствии поли-
ция проследила Хайда, и поручил его заботам женщины, которая, как мне
было известно, не отличалась щепетильностью и умела молчать. Затем я
объявил моим слугам, что некий мистер Хайд (я описал его внешность) мо-
жет распоряжаться в доме, как у себя, - во избежание недоразумений я
несколько раз появился там в моем втором облике, чтобы слуги ко мне при-
выкли. Далее я составил столь возмутившее вас завещание; если бы с док-
тором Джекилом что-нибудь произошло, я благодаря этому завещанию мог бы
окончательно преобразиться в Эдварда Хайда, не утратив при этом моего
состояния. И вот, обезопасившись, как мне казалось, от всех возможных
случайностей, я начал извлекать выгоду из странных привилегий моего по-
ложения.
В старину люди пользовались услугами наемных убийц, чтобы их руками
творить свои преступления, не ставя под угрозу ни себя, ни свою добрую
славу. Я был первым человеком, который прибегнул к этому способу в поис-
ках удовольствий. Я был первым человеком, которого общество видело обла-
ченным в одежды почтенной добродетели и который мог в мгновение ока
сбросить с себя этот временный наряд и, подобно вырвавшемуся на свободу
школьнику, кинуться в море распущенности. Но в отличие от этого школьни-
ка мне в моем непроницаемом плаще не грозила опасность быть узнанным.
Поймите, я ведь просто не существовал. Стоило мне скрыться за дверью ла-
боратории, в одну-две секунды смешать и выпить питье - я бдительно сле-
дил за тем, чтобы тинктура и порошки всегда были у меня под рукой, - и
Эдвард Хайд, что бы он ни натворил, исчез бы, как след дыхания на зерка-
ле, а вместо него в кабинете оказался бы Генри Джекил, человек, который,
мирно трудясь у себя дома при свете полночной лампы, мог бы смеяться над
любыми подозрениями.
Удовольствия, которым я незамедлительно стал предаваться в своем мас-
карадном облике, были, как я уже сказал, не очень достойными, но и
только; однако Эдвард Хайд вскоре превратил их в нечто чудовищное. Не
раз, вернувшись из подобной экскурсии, я дивился развращенности, обре-
тенной мной через его посредство. Этот фактотум, которого я вызвал из
своей собственной души и послал одного искать наслаждений на его лад,
был существом по самой своей природе злобным и преступным; каждое его
действие, каждая мысль диктовались себялюбием, с животной жадностью он
упивался чужими страданиями и не знал жалости, как каменное изваяние.
Генри Джекил часто ужасался поступкам Эдварда Хайда, но странность поло-
жения, неподвластного обычным законам, незаметно убаюкивала совесть.
Ведь в конечном счете виноват во всем был Хайд и только Хайд. А Джекил
не стал хуже, он возвращался к лучшим своим качествам как будто таким
же, каким был раньше. Если это было в его силах, он даже спешил загла-
дить зло, причиненное Хайдом. И совесть его спала глубоким сном.
Я не хочу подробно описывать ту мерзость, которой потворствовал (даже
и теперь мне трудно признать, что ее творил я сам), я намерен только пе-
речислить события, которые указывали на неизбежность возмездия и на его
приближение. Однажды я навлек на себя большую опасность, но так как этот
случай не имел никаких последствий, я о нем здесь только упомяну. Моя
бездушная жестокость по отношению к ребенку вызвала гнев прохожего, ко-
торого я узнал в вашем кузене в тот раз,
когда вы видели меня у окна; к нему на помощь пришли, родные девочки
и врач, и были минуты, когда я уже опасался за свою жизнь; чтобы успоко-
ить их более чем справедливое негодование, Эдвард Хайд был вынужден при-
вести их к двери лаборатории и вручить им чек, подписанный Генри Джеки-
лом. Однако я обеспечил себя от повторения подобных случаев, положив в
другой банк деньги на имя Эдварда Хайда; а когда я научился писать, из-
меняя наклон, и снабдил моего двойника подписью, я решил, что оконча-
тельно перехитрил судьбу.
Месяца за два до убийства сэра Дэнверса я отправился на поиски оче-
редных приключений, вернулся домой очень поздно и проснулся на следующий
день с каким-то странным ощущением. Тщетно я смотрел по сторонам, тщетно
мой взгляд встречал прекрасную мебель и высокий потолок моей спальни в
доме на площади, тщетно я узнавал знакомый узор на занавесках кровати
красного дерева и резьбу на ее спинке - что-то продолжало настойчиво
шептать мне, что я нахожусь вовсе не тут, а в комнатушке в Сохо, где я
имел обыкновение ночевать в теле Эдварда Хайда. Я улыбнулся этой мысли
и, поддавшись моему обычному интересу к психологии, начал лениво размыш-
лять над причинами этой иллюзии, иногда снова погружаясь в сладкую ут-
реннюю дрему. Я все еще был занят этими мыслями, как вдруг в одну из ми-
нут пробуждения случайно взглянул на свою руку. Как вы сами не раз гово-
рили, рука Генри Джекила по форме и размерам была настоящей рукой врача
- крупной, сильной, белой и красивой. Однако лежавшая на одеяле полусжа-
тая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете
позднего лондонского утра, была худой, жилистой, - узловатой, землистоб-
ледной и густо поросшей жесткими волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49