Хитросплетения этого хора отсчитывали своим тиканьем секунду
за секундой. Но вот громкий топот мальчишки, пробежавшего по тротуару,
примешался к этим более тихим голосам, и Маркхейм, очнувшись, вспомнил,
где он находится. Он в страхе огляделся по сторонам. Свеча стояла на
прилавке, ее огонек с торжественной мерностью покачивался на сквозняке,
и от этого чуть приметного движения вся лавка полнилась бесшумной суе-
той, и все в ней колыхалось, как взбаламученное море: покачивались высо-
кие тени, густые пласты тьмы вздымались и опадали в ритме дыхания, лица
на портретах и у фарфоровых божков меняли выражение и подергивались
зыбью, точно отражаясь в воде. Внутренняя дверь лавки стояла приотворен-
ная, и длинная полоска дневного света указующим перстом протягивалась в
этот стан теней.
Полный страха, блуждающий взгляд Маркхейма вернулся к телу его жерт-
вы, которая лежала съежившись и в то же время словно распластавшись на
полу и казалась до невероятия маленькой и, как ни странно, еще более
жалкой, чем при жизни. В своей убогой, ветхой одежонке, в этой нелепой
позе антиквар стал похож на кучу опилок. Минуту назад Маркхейм боялся на
него посмотреть, а оказалось - вот только и всего! И тем не менее под
его взглядом эта охапка заношенной одежды и лужа крови начинали обретать
весьма выразительный голос. Вот так оно будет лежать; некому привести в
действие хитроумные пружинки этого тела или управлять чудом движения -
так ему и придется лежать до тех пор, пока его не обнаружат. Обнаружат!
А тогда что? Тогда эта мертвая плоть так возвысит свой голос, что он
разнесется по всей Англии и отзвуки погони наполнят весь мир. Да, мерт-
вый, живой ли, он все еще враг. "Было время, когда у жертвы череп раз-
мозжен, кончался человек, и все кончалось" [9], - вспомнилось ему, и
мысль его сразу ухватилась за это слово: время! Теперь, после того как
дело сделано, время, остановившееся для жертвы, обрело огромное, безот-
лагательное значение для убийцы.
Эта мысль все еще владела Маркхеймом, когда сначала одни, потом дру-
гие - в разном темпе, на разные голоса, то густые, как у колокола на со-
борной колокольне, то звонко отстукивающие начальные такты вальса - часы
начали отбивать три пополудни.
Внезапный говор стольких языков, нарушивших безмолвие, ошеломил Марк-
хейма. Он заставил себя прийти в движение среди зыбких теней, которые
обступали его со всех сторон, и со свечой в руке заходил по лавке, обми-
рая от страха при виде своих беглых отражений, возникавших то тут, то
там. Эти отражения, точно скопище шпионов, замелькали в богатых зеркалах
- английской, венецианской и голландской работы; глаза Маркхейма встре-
чались с собственным шарящим взглядом, звуки собственных шагов, хоть и
приглушенных, будоражили окружающую тишину. И пока он набивал себе кар-
маны, разум с томительным упорством твердил ему о тысяче просчетов в его
замысле. Надо было выбрать час затишья; надо было позаботиться об алиби;
не надо было убивать ножом; надо было действовать осмотрительнее и
только связать антиквара и засунуть ему в рот кляп; или же, напротив,
проявить большую смелость и убить заодно и служанку - все надо было де-
лать по-иному. Мучительные сожаления, непрестанная тягостная работа мыс-
ли, выискивающая, как изменить то, чего уже не изменишь, как наладить
другой, теперь уже запоздалый ход, как заново стать зодчим непоправимо
содеянного. И рядом с этой работой мысли безжалостные страхи, точно кры-
сы, снующие на заброшенном чердаке, поднимали бурю в далеких уголках его
мозга: вот рука констебля тяжело ложится ему на плечо - и нервы его дер-
гались, как рыба на крючке; перед ним вихрем проносились картины: скамья
подсудимых, тюрьма, виселица и черный гроб.
Мысль о прохожих на улице осаждала его со всех сторон, как неприя-
тельское войско. Ведь не может же быть, думал он, чтобы отзвуки насилия
не достигли чьего-либо слуха, не пробудили чьего-либо любопытства. И он
представлял себе, что в соседних домах сидят люди, замерев на месте,
насторожившись, - одиночки, встречающие Рождество воспоминаниями о прош-
лом и вдруг оторванные от этого сладостного занятия, и счастливые, се-
мейные, и вот они тоже замолкают за праздничным столом, "и мать предос-
терегающе поднимает палец. Сколько их, самых разных - по возрасту, поло-
жению, характеру, и ведь хотят дознаться, и прислушиваются, и плетут ве-
ревку, на которой его повесят. Иногда ему казалось, будто он ступает не-
достаточно тихо; позвякивание высоких бокалов богемского стекла отдава-
лось в его ушах, как удары колокола; опасаясь полнозвучного тиканья ча-
сов, он готов был остановить маятники. А потом тревога начинала нашепты-
вать ему, что самая тишина лавки зловеща, что она насторожит прохожих и
заставит их задержать шаги. И он ступал смелее, не остерегаясь, шарил
среди вещей, загромождавших лавку, и старательно, с напускной храбростью
подражал движениям человека, не спеша и деловито хозяйничающего у себя
дома.
Но теперь страхи так раздирали Маркхейма, что покуда одна часть его
мозга была начеку и всячески хитрила, другая трепетала на грани безумия.
И с особой силой завладела им одна галлюцинация. Бледный как полотно со-
сед, замерший у окна, или прохожий, во власти страшной догадки остано-
вившийся на тротуаре, - эти в худшем случае могут только заподозрить
что-то, а не знать наверное: сквозь каменные стены и ставни на окнах
проникают лишь звуки. Но здесь, в самом доме, один ли он? Да, разумеет-
ся, один. Ведь он выследил служанку, когда она отправилась по своим
амурным делам в убогом праздничном наряде, каждый бантик которого и каж-
дая ее улыбка говорили: "Уж погуляю сегодня вволю". Нет, конечно, он
здесь один. И все же где-то наверху, в недрах этого пустынного дома, ему
явственно слышался шорох тихих шагов - сам не зная почему, он ясно ощу-
щал чье-то присутствие здесь. Да, несомненно! В каждую комнату, в каждый
закоулок дома следовало за этим его воображение; вот оно, безликое, но
зрячее, вот превратилось в его собственную тень, вот приняло облик мерт-
вого антиквара, вновь ожившего, вновь коварного и злого.
Время от времени он через силу заставлял себя посмотреть на открытую
дверь, которая все еще как бы отталкивала от себя его взгляд. Дом был
высокий, фонарь в крыше маленький, грязный, день слепой от тумана, и
свет, еле просачивающийся сверху до нижнего этажа, чуть заметно лежал у
порога ларки. И все же - не тень ли чья-то колыхалась там, в этом мутном
световом пятне?
Вдруг какой-то чрезвычайно весело настроенный джентльмен начал коло-
тить снаружи палкой во входную дверь лавки, сопровождая удары возгласа-
ми, шуточками и то и дело окликая антиквара по имени. Оледенев от ужаса,
Маркхейм бросил взгляд на мертвеца. Нет, убитый лежал неподвижно; он
ушел далеко-далеко, туда, куда не достигали эти призывы и стук, утонул в
пучине безмолвия, и его имя, которое он различил бы прежде даже сквозь
рев бури, стало пустым звуком. Вскоре, однако, весельчак бросил ломиться
в дверь и удалился.
Вот он, красноречивый намек, что надо поскорее все доделать, уйти из
этих мест, которые несут в себе осуждение, погрузиться в глубь лондонс-
кого людского моря и достичь - уже по ту сторону минувшего дня - своей
постели, этой надежной, оберегающей от улик гавани. Один гость сюда уже
наведался; в любую минуту может появиться другой, более настойчивый. Но
сделать то, что сделано, и не пожать плодов - такая неудача будет непе-
реносима. Деньги - вот о чем думал теперь Маркхейм, и средством к дости-
жению этой цели были ключи.
Он оглянулся через плечо на дверь, где все еще маячила, колыхаясь на
пороге, та самая тень, и без душевного содрогания, но чувствуя, как ему
сводит желудок, подошел к своей жертве. В ней не осталось ничего живого,
человеческого. Руки и ноги, разбросанные по полу, скорченное туловище,
точно чучело, набитое опилками, и все же в этом трупе было что-то оттал-
кивающее. На взгляд он такой жалкий, невзрачный, но когда прикоснешься,
не почувствуешь ли в нем чего-то большего, значительного? Маркхейм взял
антиквара за плечи и перевернул его навзничь. Он был на удивление легкий
и податливый, руки и ноги, будто сломанные, под несуразными углами легли
на пол. Лицо лишено всякого выражения, желтое, как воск, а на правом
виске страшно расползлась кровь. Только это и резнуло Маркхейма и мгно-
венно унесло его назад, к одному памятному ярмарочному дню в рыбацкой
деревушке: серый день, посвистывающий ветер, людские толпы на улице, рев
медных труб, буханье барабанов, гнусавый голос уличного певца и ма-
ленький мальчик, шныряющий среди взрослых. Мальчика раздирает любо-
пытство и страх, и, пробившись наконец на площадь, туда, где толпа всего
гуще, он видит балаган и большую доску с нелепыми, грубо размалеванными
картинками: Элизабет Браунриг со своим подмастерьем, чета Мэннингсов и
убитый ими гость, Уир, задушенный Тертеллом, и еще десятка два других
прогремевших на всю страну преступников. Это возникло перед ним, как ви-
дение; он снова был тем маленьким мальчиком, снова с таким же чувством
гадливости разглядывал мерзкие картинки, оглушительная барабанная дробь
по-прежнему звучала у него в ушах. В памяти пронесся обрывок песенки,
услышанной в тот день, и тут впервые его охватила дурнота и чуть затош-
нило, и он почувствовал слабость во всех членах, которую надо было не-
медленно пресечь и побороть.
Он решил, что разумнее будет не отмахиваться от этих новых мыслей и
не бежать их, а смелее взглянуть в мертвое лицо, заставить себя осознать
сущность и огромность своего преступления. Ведь совсем недавно в этом
лице отражалась каждая смена чувств, эти бледные губы выговаривали сло-
ва, это тело было согрето волею к действию, а теперь, после того, что
сделал он, Маркхейм, эта частичка жизни остановлена, подобно тому, как
часовых дел мастер, сунув палец в механизм, останавливает ход часов. Но
тщетны были все его доводы: на угрызения совести он не мог себя подвиг-
нуть. Сердце, содрогавшееся когда-то при виде аляповатых изображений
убийств, бестрепетно взирало на действительность. Он чувствовал лишь
проблеск жалости к тому, кто, будучи наделен всеми способностями, кото-
рые могут превратить мир в волшебный сад, так и не использовал их, и не
жил настоящей жизнью, и теперь лежал мертвый. Но раскаяние? Нет, раская-
ния в его душе не было и тени.
И, стряхнув с себя все эти мысли, он отыскал ключи и подошел к внут-
ренней двери; она все еще стояла приоткрытая. На улице хлынул ливень, и
шум дождевых струй по крыше прогнал тишину. Точно в пещере, со сводов
которой капает, по дому ходило несмолкаемое эхо дождя, глушившее слух и
мешавшееся с громким тиканьем часов. И когда Маркхейм подошел к двери,
он услышал в ответ на свою осторожную поступь чьи-то шаги, удаляющиеся
вверх по лестнице. Тень у порога все еще переливалась зыбью. Он подтолк-
нул свою мускулатуру всем грузом решимости и затворил дверь.
Слабый свет туманного дня тусклым отблеском лежал на голом полу и
ступеньках, на серебристых рыцарских доспехах с алебардой в рукавице,
загромождавших лестничную Площадку, на резных фигурках и на картинах в
рамах, развешанных по желтым стенным панелям. Шум дождя так громко отда-
вался во всем доме, что в ушах Маркхейма он начинал дробиться на разные
звуки. Шаги и вздохи, маршевая поступь солдат где-то в отдалении, звя-
канье монет при счете и скрип осторожно открываемых дверей - все это как
бы сливалось со стуком дождя по крыше и хлестаньем воды в сточных тру-
бах. Чувство, что он не один здесь, доводило Маркхейма почти до безумия.
Какие-то призраки следили за ним, обступали его со всех сторон. Ему чу-
дилось движение в верхних комнатах; слышалось, как в лавке встает с пола
мертвец, и, когда он с огромным усилием стал подниматься по лестнице,
чьи-то ноги тихо ступали впереди него и тайком следовали за ним. Быть бы
глухим, думалось ему, вот тогда душа была бы спокойна! И тут же, вслуши-
ваясь с обостренным вниманием, он снова и снова благословлял это недре-
манное чувство, которое все время было начеку, точно верный часовой, ох-
раняющий его жизнь. Он непрестанно вертел головой по сторонам; глаза
его, чуть ли не вылезавшие из орбит, всюду вели слежку, и всюду мелькало
нечто, чему не подобрать имени, и всякий раз скрывалось в последний миг.
Двадцать четыре ступеньки на верхний этаж были для Маркхейма пыткой, пе-
ренесенной двадцать четыре раза.
Там, наверху, три приотворенные двери, точно три засады, грозившие
пушечными жерлами, хлестнули его по нервам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49