В первый и последний раз я почувствовал злость к человеку,
который был моим благодетелем и отцом девушки, которую я надеялся наз-
вать моей женой.
- Это были живые люди, - сказал я. - Может быть, якобиты, а может
быть, французы, пираты или авантюристы, которые разыскивают здесь ис-
панские сокровища, но, как бы то ни было, они могут оказаться опасными,
хотя бы для вашей дочери и моей кузины, - а что до ужасов, которые рису-
ет вам нечистая совесть, так мертвец спит спокойно там, где вы его зако-
пали! Я сегодня утром стоял у его могилы. Он не восстанет до Судного
дня.
Пока я говорил, дядя, моргая, смотрел на меня, потом устремил взгляд
в землю и стал нелепо перебирать пальцами. Было ясно, что он лишился да-
ра речи.
- Полно, - сказал я. - Вам надо думать о других. Пойдемте со мной на
холм, поглядите на этот корабль.
Он послушался, не ответив мне ни словом, ни взглядом, и медленно поп-
лелся следом за мной. Его тело словно утратило гибкость, и он тяжело
взбирался на камни, вместо того, чтобы перепрыгивать с одного на другой,
как он это делал раньше. Я нетерпеливо его окликал, но это не заставило
его поторопиться. Ответил он мне только раз - тоскливо, словно испытывая
телесную боль:
- Ладно, ладно, я иду.
К тому времени, когда мы добрались до вершины, я уже не испытывал к
нему ничего, кроме жалости. Если преступление было чудовищным, то и кара
была соразмерной. Наконец мы поднялись на гребень холма и могли огля-
деться. Повсюду взгляд встречал только бурный сумрак - последний проб-
леск солнца исчез, поднялся ветер, правда, еще не сильный, но неровный и
часто меняющий направление; дождь, впрочем, перестал. Хотя прошло совсем
немного времени, волны вздымались гораздо выше, чем когда я стоял здесь
в последний раз. Они уже перехлестывали через рифы и громко стонали в
подводных пещерах Ароса. Я не сразу нашел взглядом шхуну.
- Вон она, - сказал я наконец. Но ее новое местоположение и курс, ко-
торым она шла, удивили меня. - Неужто они думают выйти в открытое море?
- воскликнул я.
- Это самое они и думают, - ответил дядя, словно с радостью.
В этот миг шхуна повернула, легла на новый галс, и я получил исчерпы-
вающий ответ на свой вопрос: чужестранцы, заметив приближение бури, ре-
шили выйти на океанский простор, но ветер, который грозил вотвот обру-
шиться на эти усеянные рифами воды, и мощное противное течение обещали
им на этом пути верную смерть.
- Господи! - воскликнул я. - Они погибли!
- Да, - подхватил дядя, - все, все погибли. Им бы укрыться за
Кайл-Дона, а так им не спастись, будь у них лоцманом хоть сам дьявол. А
знаешь, - продолжал он, дернув меня за рукав, - хорошая будет ночка для
кораблекрушения! Два за год! Ну и потанцуют же сегодня Веселые Молодцы!
Я поглядел на него, и впервые во мне зародилось подозрение, что он
лишился рассудка. Он поглядывал на меня, словно ожидая сочувствия, с
робкой радостью в глазах. Новая грозящая катастрофа уже изгладила из его
памяти все, что произошло между нами.
- Если бы только я мог успеть, - воскликнул я в негодовании, - то
взял бы ялик и попробовал бы их догнать, чтобы предупредить!
- Ни-ни-ни, - возразил он, - и думать не смей вмешиваться. Тут тебе
делать нечего. Это его, - тут он сдернул с головы шапку, - это его воля.
Ну, до чего же хорошая будет ночка!
В мою душу закрался страх, и, напомнив дяде, что я еще не обедал, я
позвал его домой. Напрасно! Он не пожелал покинуть свой наблюдательный
пост.
- Я должен видеть, как творится его воля, Чарли, - объяснил он и до-
бавил, когда шхуна легла на новый галс: - А они с ней хорошо управляют-
ся! Куда там "Христу-Анне"!..
Люди на борту шхуны, вероятно, уже начали понимать, хотя далеко еще
не в полной мере, какие опасности подстерегают их обреченный корабль.
Всякий раз, когда затихал капризный ветер, они, несомненно, замечали,
насколько быстро течение относит их назад. Галсы становились все короче,
так как моряки убеждались, что толку от лавирования нет никакого. Каждое
мгновение волна гремела и вскипала на новом подводном рифе, и все чаще
ревущие водопады обрушивались под самый нос шхуны, а за ним открывался
бурый риф и пенная путаница водорослей. Да, им приходилось отчаянно тя-
нуть снасти - видит бог, на борту шхуны не было лентяев. И вот это-то
зрелище, которое преисполнило бы ужасом любое человеческое сердце, мой
дядя смаковал с восторгом знатока. Когда я повернулся, чтобы спуститься
с холма, дядя улегся на землю, его вытянутые вперед руки вцепились в ве-
реск, он словно помолодел духом и телом.
Я возвратился в дом в тягостном настроении, а когда я увидел Мери, у
меня на сердце стало еще тяжелее. Закатав рукава по локоть и обнажив
сильные руки, она месила тесто. Я взял с буфета булку и молча стал ее
есть.
- Ты устал, Чарли? - спросила Мери несколько минут спустя.
- Устал, - ответил я, подымаясь на ноги, - устал от отсрочек, а мо-
жет, и от Ароса. Ты меня хорошо знаешь и не истолкуешь мои слова прев-
ратно. И вот, Мери, что я тебе скажу: лучше бы тебе быть где угодно,
только не здесь.
- А я тебе отвечу, - возразила она, - что буду там, где мне велит
быть долг.
- Ты забываешь, что у тебя есть долг перед самой собой, - указал я.
- Да неужто? - ответила она, продолжая месить тесто. - Ты это что же,
в Библии вычитал?
- Мери, - сказал я мрачно, - не смейся надо мной.
Бог свидетель - мне сейчас не до смеха. Если мы уговорим твоего отца
поехать с нами, тем лучше. Но с ним или без него, я хочу увезти тебя от-
сюда. Ради тебя самой, и ради меня, и даже ради твоего отца тебе лучше
отсюда уехать. Я возвращался сюда с совсем другими мыслями, я возвращал-
ся сюда домой, но теперь все изменилось, и у меня осталось только одно
желание, одна надежда: бежать отсюда - да, это самое верное слово - бе-
жать, вырваться с этого проклятого острова, как птица вырывается из сил-
ков птицелова.
Мери уже давно оставила свою работу.
- И что ж ты думаешь? - спросила она. - Что ж ты думаешь, у меня нет
ни глаз, ни ушей? Что ж ты думаешь, я бы не была рада выбросить в море
это добро? (Как он его называет, господи прости его и помилуй!) Что ж ты
думаешь, я жила с ним здесь изо дня в день и не видела того, что ты уви-
дел за какойнибудь час? Нет, - продолжала она, - я знаю, что случилась
беда, а какая беда, я не знаю и знать не хочу. И мне не доводилось слы-
шать, чтобы зло можно было поправить, вмешавшись не в свое дело. Только,
Чарли, не проси меня уехать от отца. Пока он жив, я его не покину. А ему
осталось недолго жить, Чарли. Это я могу тебе сказать. Недолго... На лбу
у него печать, и, может, так оно и лучше.
Я помолчал, не зная, что ответить на это, а когда я, наконец, поднял
голову, собираясь заговорить, Мери меня опередила.
- Чарли, - сказала она, - мой долг ведь не твой долг. Этот дом омра-
чен грехом и бедой. Ты здесь посторонний. Так бери свою сумку и иди в
лучшие места, к лучшим людям. А если когда-нибудь задумаешь вернуться
назад - будь то даже через двадцать лет - все равно я буду ждать тебя
здесь.
- Мери-Урсула, - сказал я, - я просил тебя стать моей женой, и ты да-
ла мне понять, что согласна. И теперь мы связаны навек. Где будешь ты,
там буду и я - бог мне свидетель.
Едва я произнес эти слова, как внезапно взревел ветер, а потом вдруг
все вокруг дома смолкло и словно задрожало. Это был пролог, первый удар
надвигающейся бури. Мы вздрогнули и вдруг заметили, что в доме воцари-
лась полутьма, будто уже настал вечер.
- Господи, смилуйся над всеми, кто в море! - сказала Мери. - Отец те-
перь не вернется до рассвета.
И тогда-то, когда мы сидели у очага, прислушиваясь к ударам ветра,
Меои рассказала мне, как произошла с моим дядей эта перемена.
Всю прошлую зиму он был угрюм и раздражителен. Когда Гребень вздымал-
ся особенно высоко, или, как выразилась Мери, когда плясали Веселые Мо-
лодцы, дядя много часов подряд лежал на мысу, если была ночь, а днем -
на вершине Ароса, смотрел на бушующее море и вглядывался в горизонт, не
покажется ли там парус. После десятого февраля, когда на берег в Песча-
ной бухте был выброшен обогативший его бриг, дядя вначале был неестест-
венно весел, и это возбуждение не проходило, но только менялось и из ра-
достного стало мрачным. Он не работал и не давал работать Рори. Они ча-
сами шептались за домом с таинственным, почти опасливым видом. А если
она задавала вопросы тому или другому (вначале она пыталась их расспра-
шивать), они отвечали уклончиво и смущенно. С тех пор, как Рори заметил
у переправы большую рыбу, дядя всего один раз побывал на Россе. Это слу-
чилось в разгар весны, при сильном отливе, и он перешел туда посуху, но
задержался на дальнем берегу и, возвращаясь, увидел, что прилив вот-вот
отрежет его от Ароса. С отчаянным воплем он перепрыгнул через полоску
воды и добрался до дома вне себя от ужаса. Его мучил страх перед морем,
постоянные и неотвязные мысли о море - этот страх сквозил в его разгово-
рах, в молитвах, даже в выражении лица, когда он молчал.
К ужину вернулся только Рори. Но чуть позже в дом вошел дядя, взял
под мышку бутылку, сунул в карман хлеб и снова отправился на свой наблю-
дательный пост - на этот раз в сопровождении Рори. Дядя сказал, что шху-
ну несет к бурунам, но команда по-прежнему с безнадежным упрямством и
мужеством пытается отстоять каждый дюйм. От этого известия на душе у ме-
ня стало совсем черно. Вскоре после заката ярость бури, достигла полной
силы - мне еще не приходилось видеть летом подобных бурь, да и зимние
никогда не налетали так внезапно. Мы с Мери молчали и слушали, как скри-
пит, содрогаясь, дом, как воет снаружи ветер, а огонь в очаге между нами
шипел от дождевых брызг. Наши мысли были далеко отсюда - с несчастными
моряками на шхуне, с моим столь же несчастным дядей на мысу среди разбу-
шевавшихся стихий. Но то и дело мы вздрагивали и отвлекались от своих
раздумий, когда ветер обрушивался на дом, как тяжелая скала, или внезап-
но замирал, затихал, и пламя в очаге вытягивалось длинными языками, а
наши сердца начинали отчаянно биться в груди. То буря схватывала все че-
тыре угла кровли и встряхивала ее, ревя, как разгневанный Левиафан, то
наступало затишье, и ее холодное дыхание, всхлипывая, пробиралось в ком-
нату и шевелило волосы у нас на голове. А потом ветер вновь заводил
тоскливую многоголосую песню, стонал в трубе, плакал, как флейта, вокруг
дома.
Часов в восемь вошел Рори и таинственно поманил меня к дверям. Дядя,
по-видимому, напугал даже своего верного товарища, и Рори, встревоженный
его выходками, попросил меня пойти с ним и разделить его стражу. Я пос-
пешил исполнить его просьбу - с тем большей охотой, что страх, ужас и
электрическая атмосфера этого вечера пробуждали во мне беспокойство и
желание действовать. Я велел Мери не тревожиться, обещал присмотреть за
ее отцом и, закутавшись в плед, вышел вслед за Рори на улицу.
Хотя лето было в разгаре, ночь казалась чернее январской. Порой сум-
рачные отблески на мгновение рассеивали чернильный мрак, но в мятущемся
хаосе небес нельзя было уловить причину этой перемены. Ветер забивался в
ноздри и в рот, небо над головой гремело, как один гигантский парус, а
когда на Аросе вдруг наступало затишье, было слышно, как шквалы с воем
проносятся вдали. Над низинами Росса ветер, наверно, бушевал с той же
яростью, что и в открытом море, и только богу известно, какой рев стоял
у вершины БенКайо. Дождь, смешанный с брызгами, хлестал нас по лицу.
Вокруг Ароса всюду пенились буруны, и валы с непрерывным грохотом обру-
шивались на рифы и пляжи. В одном месте этот оглушительный оркестр играл
громче, в другом - тише, хотя общая масса звука почти не менялась, но,
вырываясь из нее, господствуя над ней, гремели прихотливые голоса Гребня
и басистые вопли Веселых Молодцов. И в эту минуту я вдруг понял, почему
они получили такое прозвище: их рев, заглушавший все остальные звуки
этой ночи, казался почти веселым, полным какого-то могучего добродушия;
более того, в нем было что-то человеческое. Словно орда дикарей перепи-
лась до потери рассудка и, забыв членораздельную речь, принялась выть и
вопить в веселом безумии. Именно так, чудилось мне, ревели в эту ночь
смертоносные буруны Ароса.
Держась за руки, мы с Рори с трудом пробирались против ветра. Мы
скользили на мокрой земле, мы падали на камни. Наверное, прошел почти
час, когда, промокшие насквозь, все в синяках, измученные, мы наконец
спустились на мыс, выходящий на Гребень. По-видимому, именно он и был
излюбленным наблюдательным пунктом моего дяди. На самом его краю, в том
месте, где утес наиболее высок и отвесен, земляной пригорок образует
нечто вроде парапета, где человек, укрывшись от ветра, может любоваться
тем, как прилив и бешеные волны ведут спор у его ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49