Посреди нее на полу, скорчившись, лежал человек - его тело дергалось
в последних конвульсиях. Они на цыпочках приблизились, перевернули его
на спину и увидели черты Эдварда Хайда. Одежда была ему велика - она
пришлась бы впору человеку сложения доктора Джекила; вздутые жилы на
лбу, казалось, еще хранили биение жизни, но жизнь уже угасла, и Аттер-
сон, заметив раздавленный флакончик в сведенных пальцах и ощутив в воз-
духе сильный запах горького миндаля, понял, что перед ним труп самоубий-
цы.
- Мы явились слишком поздно и чтобы спасти и чтобы наказать, - сказал
он угрюмо. - Хайд покончил расчеты с жизнью, и нам остается только найти
тело вашего хозяина.
Анатомический театр занимал почти весь первый этаж здания и освещался
сверху; кабинет находился на антресолях и был обращен окнами во двор. К
двери, выходившей в улочку, из театра вел коридор, а с кабинетом она со-
общалась второй лестницей. Кроме нескольких темных чуланов и обширного
подвала, никаких других помещений в здании больше не было. Мистер Аттер-
сон и дворецкий обыскали кабинет и театр самым тщательным образом. В чу-
ланы достаточно было просто заглянуть, так как они были пусты, а судя по
слою пыли на дверях, в них очень давно никто не заходил. Подвал, правда,
был завален всяческим хламом, восходившим еще ко временам хирурга, пред-
шественника Джекила, но стоило им открыть дверь, как с нее сорвался нас-
тоящий ковер паутины, возвещая, что и здесь они ничего не найдут. Все
поиски Генри Джекила, живого или мертвого, оказались тщетными.
Пул, топая и прислушиваясь, прошел по каменным плитам коридора.
- Наверное, он похоронил его тут, - сказал дворецкий.
- А может быть, он бежал, - отозвался Аттерсон и подошел к двери, вы-
ходившей на улицу. Она была заперта, а на полу вблизи нее они обнаружили
ключ, уже слегка покрывшийся ржавчиной.
- Им, кажется, давно не пользовались, - заметил нотариус.
- Не пользовались? - переспросил Пул. - Разве вы не видите, сэр, что
ключ сломан? Словно на него наступили.
- Верно, - ответил Аттерсон. - И место излома тоже заржавело.
Они испуганно переглянулись.
- Я ничего не понимаю, Пул, - сказал нотариус. - Вернемся в кабинет.
Они молча поднялись по лестнице и, с ужасом косясь на труп, начали
подробно осматривать все, что находилось в кабинете. На одном из столов
можно было заметить следы химического опыта: на стеклянных блюдечках ле-
жали разной величины кучки какой-то белой соли, точно несчастному поме-
шали докончить проводимое им исследование.
- То самое снадобье, которое я ему все время разыскивал, - сказал
Пул, но тут чайник вскипел, и вода с шипеньем пролилась на огонь.
Это заставило их подойти к камину - к нему было пододвинуто покойное
кресло, рядом на столике расставлен чайный прибор и даже сахар был уже
положен в чашку. На каминной полке стояло несколько книг; раскрытый том
лежал на столике возле чашки - это был богословский трактат, о котором
Джекил не раз отзывался с большим уважением, но теперь Аттерсон с изум-
лением увидел, что поля испещрены кощунственными замечаниями, написанны-
ми рукой доктора.
Затем, продолжая осмотр, они подошли к вращающемуся зеркалу и посмот-
рели в него с невольным страхом. Однако оно было повернуто так, что они
увидели только алые отблески, играющие на потолке, пламя и сотни его от-
ражений в стеклянных дверцах шкафов и свои собственные бледные, испуган-
ные лица.
- Это зеркало видело странные вещи, сэр, - прошептал Пул.
- Но ничего более странного, чем оно само, - так же тихо ответил но-
тариус. - Для чего Джекил... - при этом слове он вздрогнул и умолк, но
тут же справился со своей слабостью... - Зачем оно понадобилось Джекилу?
- Кто знает! - ответил Пул.
Затем они подошли к столу. На аккуратной стопке бумаг лежал большой
конверт, на котором почерком доктора было написано имя мистера Аттерсо-
на. Нотариус распечатал его, и на пол упало несколько документов. Первым
было завещание, составленное столь же необычно, как и то, которое нота-
риус вернул доктору за полгода до этого, - как духовная на случай смерти
и как дарственная на случай исчезновения; однако вместо имени Эдварда
Хайда нотариус с невыразимом удивлением прочел теперь в завещании имя
Габриэля Джона Аттерсона. Он посмотрел на Пула, затем снова на документ
и, наконец, перевел взгляд на мертвого преступника, распростертого на
ковре.
- У меня голова кругом идет, - сказал он. - Хайд был здесь полным хо-
зяином несколько дней, у него не было причин любить меня, он, несомнен-
но, пришел в бешенство, обнаружив, что его лишили наследства, - и
все-таки он не уничтожил завещания!
Он поднял вторую бумагу. Это оказалась короткая записка, написанная
рукой доктора, сверху стояла дата.
- Ах, Пул! - вскричал нотариус. - Он был сегодня здесь, и он был жив.
За столь короткий срок скрыть его тело бесследно было бы невозможно -
значит, он жив, значит, он бежал! Но почему бежал! И как? Однако в таком
случае можем ли мы объявить об этом самоубийстве? Мы должны быть крайне
осторожны. Я предвижу, что мы можем навлечь на вашего хозяина страшную
беду.
- Почему вы не прочтете записку, сэр? - спросил Пул.
- Потому что я боюсь, - мрачно ответил нотариус. - Дай-то бог, чтобы
мой страх не оправдался!
Он поднес бумагу к глазам и прочел следующее:
"Дорогой Аттерсон! Когда вы будете читать эти строки, я исчезну - при
каких именно обстоятельствах, я не могу предугадать, однако предчувствие
и немыслимое положение, в котором я нахожусь, убеждают меня, что конец
неотвратим и, вероятно, близок. В таком случае начните с письма Лэньона,
которое он, если верить его словам, собирался вам вручить; если же вы
пожелаете узнать больше, в таком случае обратитесь к исповеди, которую
оставляет вам ваш недостойный и несчастный друг Генри Джекил".
- Тут было вложено что-то еще? - спросил Аттерсон.
- Вот, сэр, - ответил Пул и вручил ему пухлый пакет, запечатанный в
нескольких местах сургучом.
Нотариус спрятал его в карман.
- Об этих бумагах нельзя говорить никому. Если ваш хозяин бежал или
умер, мы можем хотя бы попробовать спасти его доброе имя. Сейчас десять
часов, я должен пойти домой, чтобы без помехи прочесть эти бумаги, но я
вернусь до полуночи, и тогда мы пошлем за полицией.
Они вышли, заперли дверь лаборатории, и Аттерсон, оставив слуг в при-
хожей у огня, отправился к себе домой, чтобы прочесть два письма, в ко-
торых содержалось объяснение тайны.
ПИСЬМО ДОКТОРА ЛЭНЬОНА
Девятого января, то есть четыре дня тому назад, я получил с вечерней,
почтой заказное письмо, адрес на котором был написан рукой моего коллеги
и школьного товарища Генри Джекила. Это меня очень удивило, так как у
нас с ним не было обыкновения переписываться, а я видел его - собственно
говоря, обедал у него - только накануне; и, уж во всяком случае, я не
мог понять, зачем ему понадобилось прибегать к столь официальному спосо-
бу общения, как заказное письмо. Содержание письма только усилило мое
недоумение. Я приведу его полностью.
"9 января 18... года.
Дорогой Лэньон, вы - один из моих старейших друзей, и хотя по време-
нам у нас бывали разногласия из-за научных теорий, наша взаимная привя-
занность как будто нисколько не охладела - во всяком случае, с моей сто-
роны. Я не могу припомнить дня, когда, скажи вы мне: "Джекил, в ваших
силах спасти мою жизнь, мою честь, мой рассудок", - я не пожертвовал бы
левой рукой, лишь бы помочь вам. Лэньон, в ваших силах спасти мою жизнь,
мою честь, мой рассудок - если вы откажете сегодня в моей просьбе, я по-
гиб. Подобное предисловие может навести вас на мысль, что я намерен про-
сить вас о какой-то неблаговидной услуге. Но судите сами.
Я прошу вас освободить этот вечер от каких-либо дел - если даже вас
вызовут к постели больного монарха, откажитесь! Возьмите кеб, если
только ваш собственный экипаж уже не стоит у дверей, и с этим письмом
(для справок) поезжайте прямо ко мне домой. Пулу, моему дворецкому, даны
надлежащие указания - он будет ждать вашего приезда, уже пригласив сле-
саря. Затем пусть они взломают дверь моего кабинета, но войдете в него
вы один. Войдя, откройте стеклянный шкаф, слева (помеченный буквой "Е")
- если он заперт, сломайте замок и выньте со всем содержимым четвертый
ящик сверху или (что то же самое) третий, считая снизу. Меня грызет
страх, что в расстройстве чувств я могу дать вам неправильные указания,
но даже если я ошибся, вы узнаете нужный ящик по его содержимому: порош-
ки, небольшой флакон и толстая тетрадь. Умоляю вас, отвезите этот ящик
прямо, как он есть, к себе на Кавендиш-сквер.
Это первая часть услуги, которой я от вас жду. Теперь о второй ее
части. Если вы поедете ко мне немедленно после получения письма, вы, ко-
нечно, вернетесь домой задолго до полуночи, но я даю вам срок до этого
часа - не только потому, что опасаюсь какой-нибудь из тех задержек, ко-
торые невозможно ни предвидеть, ни предотвратить, но и потому, что для
дальнейшего предпочтительно выбрать время, когда ваши слуги будут уже
спать. Так вот: в полночь будьте у себя и непременно одни - надо, чтобы
вы сами открыли дверь тому, кто явится к вам от моего имени, и передали
ему ящик, который возьмете в моем кабинете. На этом ваша роль окончится,
и вы заслужите мою вечную благодарность. Затем через пять минут, если вы
потребуете объяснений, вы поймете всю важность этих предосторожностей и
убедитесь, что, пренебреги вы хотя бы одной из них, какими бы нелепыми
они вам ни казались, вы могли бы оказаться повинны в моей смерти или бе-
зумии.
Как ни уверен я, что вы свято исполните мою просьбу, сердце мое сжи-
мается, а рука дрожит при одной только мысли о возможности обратного.
Подумайте: в этот час я нахожусь далеко от дома, меня снедает черное от-
чаяние, которое невозможно даже вообразить, и в то же время я знаю, что
стоит вам точно выполнить все мои инструкции - и мои тревоги останутся
позади, как будто я читал о них в книге. Помогите мне, дорогой Лэньон,
спасите вашего друга Г.Дж.
Р. S. Я уже запечатал письмо, как вдруг мной овладел новый страх.
Возможно, что почта задержится и вы получите это письмо только завтра
утром. В таком случае, дорогой Лэньон, выполните мое поручение в течение
дня, когда вам будет удобнее, и снова ожидайте моего посланца в полночь.
Но возможно, будет уже поздно, и если ночью к вам никто не явится, знай-
те, что вы уже никогда больше не увидите Генри Джекила".
Прочитав это письмо, я исполнился уверенности, что мой коллега сошел
с ума, но тем не менее счел себя обязанным исполнить его просьбу, так
как у меня не было иных доказательств его безумия. Чем меньше я понимал,
что означает вся эта абракадабра, тем меньше мог судить о ее важности, а
оставить без внимания столь отчаянную мольбу значило бы взять на себя
тяжкую ответственность. Поэтому я тут же встал из-за стола, сел на из-
возчика и поехал прямо к дому Джекила. Дворецкий уже ждал меня: он тоже
получил с вечерней почтой заказное письмо с инструкциями и тотчас послал
за слесарем и за плотником. Они явились, когда мы еще разговаривали, и
мы все вместе направились в секционную покойного доктора Денмена, откуда
(как вам, несомненно, известно) легче всего попасть в кабинет Джекила.
Дверь оказалась на редкость крепкой, а замок - чрезвычайно хитрым. Плот-
ник заявил, что взломать дверь будет очень трудно и что ему придется
сильно ее повредить, и слесарь тоже совсем было отчаялся. Однако он ока-
зался искусным мастером, и через два часа замок все же поддался его уси-
лиям. Шкаф, помеченный буквой "Е", не был заперт, я вынул ящик, приказал
наложить в него соломы и обернуть его простыней, а затем поехал с ним к
себе на Кавендиш-сквер.
Там я внимательно рассмотрел его содержимое. Порошки были завернуты
очень аккуратно; но все же не так, как завернул бы их настоящий апте-
карь, из чего я заключил, что их изготовил сам Джекил. Когда же я раз-
вернул один пакетик, то увидел какую-то кристаллическую соль белого цве-
та. Флакончик, которым я занялся в следующую очередь, был наполнен до
половины кроваво-красной жидкостью - она обладала резким душным запахом
и, насколько я мог судить, имела в своем составе фосфор и какой-то эфир.
Что еще входило в нее, сказать не могу. Тетрадь была самой обыкновенной
тетрадью и не содержала почти никаких записей, кроме столбиков дат. Они
охватывали много лет, но я заметил, что они резко обрывались на числе
более чем годовой давности. Иногда возле даты имелось какоенибудь приме-
чание, чаще всего - одно слово. "Удвоено" встречалось шесть или семь раз
на несколько сот записей, а где-то в самом начале с тремя восклица-
тельными знаками значилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49