Конечно, этот
бродяга выглядел настоящим великаном, и над плечами у него торчали рукояти
мечей, но он был один! Может ли одиночка бросить вызов двадцати воинам? И
может ли он владеть оружием так, как люди благородного сословия, привыкшие
к нему с детства?
Наконец солдат у стойки нарушил молчание.
- Ты хочешь вина, оборванец? Клянусь светом Матраэля, ты его
получишь! И добрый удар по шее в придачу - вместо девки!
Он швырнул в лицо Конану кувшин и, прыгнув к скамье, ухватился за
меч. Руки киммерийца взлетели вверх, глиняный сосуд наткнулся на
подставленные ладони и, словно упругий мяч, отскочил к столам, странным
образом перевернувшись в воздухе и пролив багряный дождь на воина, уже
обнажившего клинок. Потом кувшин свалился на землю, брызнув фонтаном
осколков.
- С тебя две серебряные монеты, парень, - сказал Конан задиристому
солдату, застывшему с мечом в руке. - Ты разлил мое вино.
- Две монеты?! - взревел колесничий. - Сейчас ты их получишь,
придорожная мразь!
Он ринулся вперед с занесенным клинком, явно собираясь рассечь
обидчика напополам. Остальные воины зашумели и начали подниматься,
разбирая оружие; каждый спешил проучить наглого бродягу, если не мечом,
так древком копья. Служанка с воплями бросилась к хозяину; тот, предвидя
драку и смертоубийство, вместе с поваром скорчился за бочками.
Конан отбил первый выпад, не вытаскивая своих мечей; просто подставил
ладонь под лезвие, одновременно пнув солдата ногой в живот. Может быть,
тем бы дело и кончилось - синяками да ссадинами, а не большой кровью; он
мог расправиться с двумя десятками воинов светлейшего дуона голыми руками,
обломать древки копий об их ребра, а шлемы и кольчуги сплавить в
бесформенный ком металла. Но тут свистнула стрела, прочертив алую царапину
на его плече, и Конан пришел в ярость.
На него напали - значит, он был в своем праве! Он помнил об этом,
несмотря на багровый туман бешенства, кружившийся в голове; и еще он
помнил о Фарале, Сером Страннике, уложившем некогда шестерых пиратов на
прибрежный песок моря Вилайет. Фарал убил, обороняясь, не нарушив обет; и
он, Конан, сейчас сделает то же самое... Перебьет этих шакалов, отправит к
их гнусным богам!
Они навалились на него толпой, и каждый тянул руки с мечом, копьем
или секирой, норовил ткнуть острием, полоснуть лезвием, ударить под
ключицу, в горло или в пах; они и в самом деле казались стаей хищников -
черные завитые бороды угрожающе выставлены вперед, крепкие зубы оскалены,
щеки багровеют краской гнева, из глоток рвется яростный рев. Один из них,
скорчившись, держась за живот, валялся у ног пришлого оборванца, наглеца,
посмевшего оскорбить и ударить колесничего! Расплатой за это могла стать
лишь смерть - или такая мука, которая страшнее смерти.
Клинки Конана свистнули дважды, и четыре обезглавленных тела
покатились по земле. Он врезался в толпу нападавших, расшвыривая их
локтями и ударами тяжелых сандалий, слыша хруст костей, сдавленные вопли,
стоны и нетерпеливое рычанье тех, кто был позади, кто не успел отведать ни
клинка его, ни кулака. О, как легко и сладостно было убивать! Как просто -
совсем не так, как раньше! Время будто остановилось; тела врагов, их руки
и поднятое оружие застыли, замерли, не в силах шевельнуться, нанести удар,
отразить гибельный выпад... А он бил и бил - со всей мощью, дарованной
небом, играя своими стремительными клинками, что испускали голубые
сполохи! Он бил - и кровь фонтаном взлетала вверх, падали чернобородые
воины, царапая скрюченными пальцами землю, закатывались яростные глаза, и
гневный багрянец щек сменялся смертельной бледностью...
Когда колесничих осталось не больше половины, они словно прозрели.
Вокруг валялись трупы их товарищей - с отсеченными головами или
разрубленные чудовищным ударом от плеча до паха; кровь покрывала землю,
столы и скамьи, ее алые струйки тянулись среди мисок и разбитых кувшинов,
смешиваясь с вином; оружие, выщербленное и погнутое, превратилось в
бесполезный хлам. И эти жалкие мечи и копья не могли защитить от грозного
гиганта, что надвигался на кучку солдат словно смерч на песчаные барханы!
Да, их оружие, их воинская выучка, их храбрость и сила, их
многочисленность - все было бесполезно, ибо сражались они не с человеком.
И, поняв это в некий миг прозрения, воины светлейшего дуона утратили
мужество и пустились в бегство.
Они мчались со всех ног, переворачивая лавки и столы, и каждый,
объятый ужасом, вопил свое. Один кричал - "Оборотень!", другой -
"Колдун!", третий хрипел, растягивая трясущиеся губы - "Демон!" Конан, все
еще пылая яростью, погнался за тем, который издавал невнятный и
нечленораздельный вой; похоже, он был напуган сильнее прочих, и глотка
окончательно ему отказала. Киммериец догнал его в три прыжка, сбил кулаком
на колени, занес клинок...
Бородатое лицо солдата, потное, искаженное ужасом, маячило перед ним;
"Не убивай!" - молили темные колодцы глаз, "Не убивай!" - шептали
пересохшие губы. Не убивай, не убивай, не убивай... На миг Конан услышал и
другой голос, резкий, словно карканье ворона или отрывистый клекот хищной
птицы: "Пощади того, кто просит пощады!" Но он не привык щадить.
Сверкнув, меч киммерийца опустился. И вместе с ним сверху обрушилась
тьма.
- Он ушел, светлейший, - произнес Саракка и почтительно поклонился.
- Ушел? - густые брови дуона гневно сошлись на переносице. - Как это
- ушел? Без моего соизволения? Кто осмелился отпустить его, маг?
Саракка сглотнул слюну. Страх терзал его, но лицо молодого звездочета
казалось уверенным и спокойным. Тасанна, властелин Дамаста, отличался
отменным здоровьем, и Саракка знал, что еще долгие годы будет служить ему.
Чтобы не очутиться в яме с пауками или под копытами жеребцов, надлежало
обуздывать свой страх и разумным словом утишать гнев владыки. Тасанна был
вспыльчив, но совсем неглуп и склонен прислушиваться в толковым речам
своих советников.
- Кто осмелился его отпустить? - вновь повторил светлейший, и
Саракка, шевельнув непослушными губами, отчетливо вымолвил:
- Я, повелитель.
Лицо дуона окаменело, пальцы стиснули львиные головки резных
подлокотников. Рантасса и Тай Па, как всегда сидевшие по обе стороны
трона, обменялись быстрыми взглядами и опустили головы. Как показалось
Саракке, в глазах кхитайца мелькнуло сочувствие.
- Ты забываешься, маг, - медленно произнес Тасанна. И тон его, и
слова выражали крайнюю степень неодобрения, за которой маячили кол,
веревка и подкованные железом копыта. Обычно он называл Саракку мудрецом
или звездочетом, словно желая подчеркнуть возвышенную сторону его занятий;
"маг" звучало в устах светлейшего подобно ругательству.
- Ты забываешься, маг, - снова раскатился под сводами покоя сильный и
властный голос. - Ничто в Дамасте не совершается без моего соизволения, и
тот, кто забывает об этом, подлежит жестокой каре!
- Разумеется, мой владыка, - молодой звездочет покорно склонил
голову. - Но разве ты сам не прислушиваешься к желаниям Лучезарного? И
разве обещанные им блага - процветание державы и твое драгоценное здоровье
- не стоят жизни одного человека, пусть и виновного перед тобой? К тому
же, как мы выяснили, на нем лежит рука Матраэля, и он подсуден только Ему.
Несколько мгновения дуон размышлял, то поглаживая завитую тугими
кольцами бороду, то играя тяжелой цепью; потом взгляд его обратился к Тай
Па.
- Что скажешь, сиквара?
Кхитаец прочистил горло.
- Я полагаю, владыка, что лучезарный Матраэль, желая испытать
мудрость детей своих, загадал нам три загадки. И в том мне видится
глубокий смысл, ибо во многих странах, особенно древних, таких, как
Стигия, Кхитай и наша преславная держава, три почитается священным числом.
Итак, - Тай Па поднял тонкую руку и загнул один палец, - первое мы
исполнили: наш молодой мудрец верно разгадал небесное знамение и нашел
того человека, северного воина, на коего указывала Хвостатая Звезда.
Исполнили мы и второе, догадавшись, что варвара нельзя предать казни или
пытке, ибо он несет кару, назначенную богом, и неподсуден законам
смертных. Наш мудрец, - сиквара подчеркнул это слово, загнув второй палец
и слегка склоняя голову в сторону Саракки, - нашел способ излечить
северянина... вернее, на время вернуть ему память. Оставалась третья
задача: доискаться решения Матраэля насчет его дальнейшей судьбы. Мы могли
задержать этого пришельца, казнить после допроса с пристрастием или
отпустить. Саракка его отпустил, и, я думаю, сделал правильно.
- Почему?
Тай Па пожал плечами.
- Повторю, мой повелитель: сей человек несет кару, назначенную богом,
и неподсуден законам смертных. Он немногое поведал почтенному Саракке о
жизни своей, о целях странствий и надеждах души и сердца, но и того, что
узнал наш мудрец, достаточно. Мне кажется, бог испытывает этого варвара с
севера... испытывает жестоко, готовя к некоему свершению, предстоящему в
будущем... Можем ли мы - из любопытства или прихоти - вмешиваться в такое
дело?
- Может, ты и прав, - произнес дуон, и Саракка с облегчением заметил,
что чело властелина Дамаста разгладилось, а движения рук, теребивших
бороду, сделались медленными и плавными. - Может быть, ты и прав, но все
сказанное сейчас всего лишь слова... да, слова, которые нуждаются в
бесспорном доказательстве. Верно ли поняли мы волю Лучезарного в
последнем, третьем, случае? И верно ли поступил мудрец, решив все за нас?
Взгляд дуона остановился на Саракке, и тот, ободренный возвращением
титула мудреца, многозначительно откашлялся.
- Я могу представить такое доказательство, владыка. Оно будет ясным и
бесспорным; бог сообщит нам, что воля его исполнена, а значит, все
благодеяния, обещанные Им, прольются на Дамаст подобно освежающим водам
Накаты.
- Ты уверен в том?
- Да, мой повелитель. Скажи, выходил ли ты из своих покоев вчерашней
ночью? Примерно в то время, когда к варвару, к этому северянину,
возвратилась память?
Дуон кивнул.
- Я прогуливался по террасам дворца перед сном. Вместе с Рантассой,
так? - Полководец кивнул. - Мы любовались звездным небом и вспоминали
молодость... - на губах владыки мелькнула мечтательная улыбка, так не
вязавшаяся с суровым выражением его лица.
- Вероятно, и ты, и доблестный Рантасса, заметили, что Хвостатая
Звезда, возвестившая нам волю Матраэля, сияет по-прежнему ярко, указывая
на небесного Воина?
- Да, истинно так! Она пылала сильнее прочих глаз Лучезарного, словно
напоминая нам, что Его повеление еще не исполнено до конца. Мы с Рантассой
говорили и об этом.
- Не желаешь ли взглянуть, взойдет ли Звезда сегодня ночью? После
того, как мы завершили дело с этим северянином?
- А! - Руки Тасанны, гладившие бороду, замерли. - Понимаю, мудрец,
понимаю... Да, то было бы бесспорное знамение! Видимый знак того, что воля
бога свершилась, как и надлежит!
- Скоро стемнеет, - негромким голосом произнес Тай Па.
- Да, скоро стемнеет! - Дуон стремительно поднялся, скрипнув креслом,
и трое сановников торопливо встали вслед за ним. - Пошли! Прогуляемся
наверх, оттуда видно лучше всего. Наступает вечер, и скоро Лучезарный сам
разрешит наш маленький спор... - Он бросил взгляд на Саракку и усмехнулся;
впрочем, вполне милостиво.
Они покинули покой, убранный багряными коврами, и вышли в широкий
коридор, а затем на террасу пятого этажа. Сзади топотали тяжелые сапоги
гвардейцев охраны, позванивали кольчуги, терлись о наплечники заброшенные
за спины щиты. Лестницу, что вела на плоскую кровлю, еще не освещали
факелы - сумерки только-только начали сгущаться. Шагать по шероховатым
гранитным ступеням было приятно и легко; казалось, лестница ведет прямо в
небо, густо-синее в этот закатный час. Такого же цвета, как глаза
северянина, припомнил Саракка, невольно улыбнувшись. На сердце его
снизошел покой; он был уверен, что Матраэль подаст нужный знак.
Поднявшись наверх, дуон направился туда, где сходились западная и
северная стены, ограждавшие площадку. Положив ладони на парапет, он
скользнул взором по небесам, где еще не выступила ни одна звезда, затем,
огладив бороду, обратил внимание на свой город.
Дворцовый зиккурат был самым высоким строением в Дамасте, и с плоской
его кровли открывался великолепный вид. Серебристая лента Накаты,
перечеркнутая тремя мостами, лежала внизу подобно сверкающему лезвию меча;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
бродяга выглядел настоящим великаном, и над плечами у него торчали рукояти
мечей, но он был один! Может ли одиночка бросить вызов двадцати воинам? И
может ли он владеть оружием так, как люди благородного сословия, привыкшие
к нему с детства?
Наконец солдат у стойки нарушил молчание.
- Ты хочешь вина, оборванец? Клянусь светом Матраэля, ты его
получишь! И добрый удар по шее в придачу - вместо девки!
Он швырнул в лицо Конану кувшин и, прыгнув к скамье, ухватился за
меч. Руки киммерийца взлетели вверх, глиняный сосуд наткнулся на
подставленные ладони и, словно упругий мяч, отскочил к столам, странным
образом перевернувшись в воздухе и пролив багряный дождь на воина, уже
обнажившего клинок. Потом кувшин свалился на землю, брызнув фонтаном
осколков.
- С тебя две серебряные монеты, парень, - сказал Конан задиристому
солдату, застывшему с мечом в руке. - Ты разлил мое вино.
- Две монеты?! - взревел колесничий. - Сейчас ты их получишь,
придорожная мразь!
Он ринулся вперед с занесенным клинком, явно собираясь рассечь
обидчика напополам. Остальные воины зашумели и начали подниматься,
разбирая оружие; каждый спешил проучить наглого бродягу, если не мечом,
так древком копья. Служанка с воплями бросилась к хозяину; тот, предвидя
драку и смертоубийство, вместе с поваром скорчился за бочками.
Конан отбил первый выпад, не вытаскивая своих мечей; просто подставил
ладонь под лезвие, одновременно пнув солдата ногой в живот. Может быть,
тем бы дело и кончилось - синяками да ссадинами, а не большой кровью; он
мог расправиться с двумя десятками воинов светлейшего дуона голыми руками,
обломать древки копий об их ребра, а шлемы и кольчуги сплавить в
бесформенный ком металла. Но тут свистнула стрела, прочертив алую царапину
на его плече, и Конан пришел в ярость.
На него напали - значит, он был в своем праве! Он помнил об этом,
несмотря на багровый туман бешенства, кружившийся в голове; и еще он
помнил о Фарале, Сером Страннике, уложившем некогда шестерых пиратов на
прибрежный песок моря Вилайет. Фарал убил, обороняясь, не нарушив обет; и
он, Конан, сейчас сделает то же самое... Перебьет этих шакалов, отправит к
их гнусным богам!
Они навалились на него толпой, и каждый тянул руки с мечом, копьем
или секирой, норовил ткнуть острием, полоснуть лезвием, ударить под
ключицу, в горло или в пах; они и в самом деле казались стаей хищников -
черные завитые бороды угрожающе выставлены вперед, крепкие зубы оскалены,
щеки багровеют краской гнева, из глоток рвется яростный рев. Один из них,
скорчившись, держась за живот, валялся у ног пришлого оборванца, наглеца,
посмевшего оскорбить и ударить колесничего! Расплатой за это могла стать
лишь смерть - или такая мука, которая страшнее смерти.
Клинки Конана свистнули дважды, и четыре обезглавленных тела
покатились по земле. Он врезался в толпу нападавших, расшвыривая их
локтями и ударами тяжелых сандалий, слыша хруст костей, сдавленные вопли,
стоны и нетерпеливое рычанье тех, кто был позади, кто не успел отведать ни
клинка его, ни кулака. О, как легко и сладостно было убивать! Как просто -
совсем не так, как раньше! Время будто остановилось; тела врагов, их руки
и поднятое оружие застыли, замерли, не в силах шевельнуться, нанести удар,
отразить гибельный выпад... А он бил и бил - со всей мощью, дарованной
небом, играя своими стремительными клинками, что испускали голубые
сполохи! Он бил - и кровь фонтаном взлетала вверх, падали чернобородые
воины, царапая скрюченными пальцами землю, закатывались яростные глаза, и
гневный багрянец щек сменялся смертельной бледностью...
Когда колесничих осталось не больше половины, они словно прозрели.
Вокруг валялись трупы их товарищей - с отсеченными головами или
разрубленные чудовищным ударом от плеча до паха; кровь покрывала землю,
столы и скамьи, ее алые струйки тянулись среди мисок и разбитых кувшинов,
смешиваясь с вином; оружие, выщербленное и погнутое, превратилось в
бесполезный хлам. И эти жалкие мечи и копья не могли защитить от грозного
гиганта, что надвигался на кучку солдат словно смерч на песчаные барханы!
Да, их оружие, их воинская выучка, их храбрость и сила, их
многочисленность - все было бесполезно, ибо сражались они не с человеком.
И, поняв это в некий миг прозрения, воины светлейшего дуона утратили
мужество и пустились в бегство.
Они мчались со всех ног, переворачивая лавки и столы, и каждый,
объятый ужасом, вопил свое. Один кричал - "Оборотень!", другой -
"Колдун!", третий хрипел, растягивая трясущиеся губы - "Демон!" Конан, все
еще пылая яростью, погнался за тем, который издавал невнятный и
нечленораздельный вой; похоже, он был напуган сильнее прочих, и глотка
окончательно ему отказала. Киммериец догнал его в три прыжка, сбил кулаком
на колени, занес клинок...
Бородатое лицо солдата, потное, искаженное ужасом, маячило перед ним;
"Не убивай!" - молили темные колодцы глаз, "Не убивай!" - шептали
пересохшие губы. Не убивай, не убивай, не убивай... На миг Конан услышал и
другой голос, резкий, словно карканье ворона или отрывистый клекот хищной
птицы: "Пощади того, кто просит пощады!" Но он не привык щадить.
Сверкнув, меч киммерийца опустился. И вместе с ним сверху обрушилась
тьма.
- Он ушел, светлейший, - произнес Саракка и почтительно поклонился.
- Ушел? - густые брови дуона гневно сошлись на переносице. - Как это
- ушел? Без моего соизволения? Кто осмелился отпустить его, маг?
Саракка сглотнул слюну. Страх терзал его, но лицо молодого звездочета
казалось уверенным и спокойным. Тасанна, властелин Дамаста, отличался
отменным здоровьем, и Саракка знал, что еще долгие годы будет служить ему.
Чтобы не очутиться в яме с пауками или под копытами жеребцов, надлежало
обуздывать свой страх и разумным словом утишать гнев владыки. Тасанна был
вспыльчив, но совсем неглуп и склонен прислушиваться в толковым речам
своих советников.
- Кто осмелился его отпустить? - вновь повторил светлейший, и
Саракка, шевельнув непослушными губами, отчетливо вымолвил:
- Я, повелитель.
Лицо дуона окаменело, пальцы стиснули львиные головки резных
подлокотников. Рантасса и Тай Па, как всегда сидевшие по обе стороны
трона, обменялись быстрыми взглядами и опустили головы. Как показалось
Саракке, в глазах кхитайца мелькнуло сочувствие.
- Ты забываешься, маг, - медленно произнес Тасанна. И тон его, и
слова выражали крайнюю степень неодобрения, за которой маячили кол,
веревка и подкованные железом копыта. Обычно он называл Саракку мудрецом
или звездочетом, словно желая подчеркнуть возвышенную сторону его занятий;
"маг" звучало в устах светлейшего подобно ругательству.
- Ты забываешься, маг, - снова раскатился под сводами покоя сильный и
властный голос. - Ничто в Дамасте не совершается без моего соизволения, и
тот, кто забывает об этом, подлежит жестокой каре!
- Разумеется, мой владыка, - молодой звездочет покорно склонил
голову. - Но разве ты сам не прислушиваешься к желаниям Лучезарного? И
разве обещанные им блага - процветание державы и твое драгоценное здоровье
- не стоят жизни одного человека, пусть и виновного перед тобой? К тому
же, как мы выяснили, на нем лежит рука Матраэля, и он подсуден только Ему.
Несколько мгновения дуон размышлял, то поглаживая завитую тугими
кольцами бороду, то играя тяжелой цепью; потом взгляд его обратился к Тай
Па.
- Что скажешь, сиквара?
Кхитаец прочистил горло.
- Я полагаю, владыка, что лучезарный Матраэль, желая испытать
мудрость детей своих, загадал нам три загадки. И в том мне видится
глубокий смысл, ибо во многих странах, особенно древних, таких, как
Стигия, Кхитай и наша преславная держава, три почитается священным числом.
Итак, - Тай Па поднял тонкую руку и загнул один палец, - первое мы
исполнили: наш молодой мудрец верно разгадал небесное знамение и нашел
того человека, северного воина, на коего указывала Хвостатая Звезда.
Исполнили мы и второе, догадавшись, что варвара нельзя предать казни или
пытке, ибо он несет кару, назначенную богом, и неподсуден законам
смертных. Наш мудрец, - сиквара подчеркнул это слово, загнув второй палец
и слегка склоняя голову в сторону Саракки, - нашел способ излечить
северянина... вернее, на время вернуть ему память. Оставалась третья
задача: доискаться решения Матраэля насчет его дальнейшей судьбы. Мы могли
задержать этого пришельца, казнить после допроса с пристрастием или
отпустить. Саракка его отпустил, и, я думаю, сделал правильно.
- Почему?
Тай Па пожал плечами.
- Повторю, мой повелитель: сей человек несет кару, назначенную богом,
и неподсуден законам смертных. Он немногое поведал почтенному Саракке о
жизни своей, о целях странствий и надеждах души и сердца, но и того, что
узнал наш мудрец, достаточно. Мне кажется, бог испытывает этого варвара с
севера... испытывает жестоко, готовя к некоему свершению, предстоящему в
будущем... Можем ли мы - из любопытства или прихоти - вмешиваться в такое
дело?
- Может, ты и прав, - произнес дуон, и Саракка с облегчением заметил,
что чело властелина Дамаста разгладилось, а движения рук, теребивших
бороду, сделались медленными и плавными. - Может быть, ты и прав, но все
сказанное сейчас всего лишь слова... да, слова, которые нуждаются в
бесспорном доказательстве. Верно ли поняли мы волю Лучезарного в
последнем, третьем, случае? И верно ли поступил мудрец, решив все за нас?
Взгляд дуона остановился на Саракке, и тот, ободренный возвращением
титула мудреца, многозначительно откашлялся.
- Я могу представить такое доказательство, владыка. Оно будет ясным и
бесспорным; бог сообщит нам, что воля его исполнена, а значит, все
благодеяния, обещанные Им, прольются на Дамаст подобно освежающим водам
Накаты.
- Ты уверен в том?
- Да, мой повелитель. Скажи, выходил ли ты из своих покоев вчерашней
ночью? Примерно в то время, когда к варвару, к этому северянину,
возвратилась память?
Дуон кивнул.
- Я прогуливался по террасам дворца перед сном. Вместе с Рантассой,
так? - Полководец кивнул. - Мы любовались звездным небом и вспоминали
молодость... - на губах владыки мелькнула мечтательная улыбка, так не
вязавшаяся с суровым выражением его лица.
- Вероятно, и ты, и доблестный Рантасса, заметили, что Хвостатая
Звезда, возвестившая нам волю Матраэля, сияет по-прежнему ярко, указывая
на небесного Воина?
- Да, истинно так! Она пылала сильнее прочих глаз Лучезарного, словно
напоминая нам, что Его повеление еще не исполнено до конца. Мы с Рантассой
говорили и об этом.
- Не желаешь ли взглянуть, взойдет ли Звезда сегодня ночью? После
того, как мы завершили дело с этим северянином?
- А! - Руки Тасанны, гладившие бороду, замерли. - Понимаю, мудрец,
понимаю... Да, то было бы бесспорное знамение! Видимый знак того, что воля
бога свершилась, как и надлежит!
- Скоро стемнеет, - негромким голосом произнес Тай Па.
- Да, скоро стемнеет! - Дуон стремительно поднялся, скрипнув креслом,
и трое сановников торопливо встали вслед за ним. - Пошли! Прогуляемся
наверх, оттуда видно лучше всего. Наступает вечер, и скоро Лучезарный сам
разрешит наш маленький спор... - Он бросил взгляд на Саракку и усмехнулся;
впрочем, вполне милостиво.
Они покинули покой, убранный багряными коврами, и вышли в широкий
коридор, а затем на террасу пятого этажа. Сзади топотали тяжелые сапоги
гвардейцев охраны, позванивали кольчуги, терлись о наплечники заброшенные
за спины щиты. Лестницу, что вела на плоскую кровлю, еще не освещали
факелы - сумерки только-только начали сгущаться. Шагать по шероховатым
гранитным ступеням было приятно и легко; казалось, лестница ведет прямо в
небо, густо-синее в этот закатный час. Такого же цвета, как глаза
северянина, припомнил Саракка, невольно улыбнувшись. На сердце его
снизошел покой; он был уверен, что Матраэль подаст нужный знак.
Поднявшись наверх, дуон направился туда, где сходились западная и
северная стены, ограждавшие площадку. Положив ладони на парапет, он
скользнул взором по небесам, где еще не выступила ни одна звезда, затем,
огладив бороду, обратил внимание на свой город.
Дворцовый зиккурат был самым высоким строением в Дамасте, и с плоской
его кровли открывался великолепный вид. Серебристая лента Накаты,
перечеркнутая тремя мостами, лежала внизу подобно сверкающему лезвию меча;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88