Этот
самый мохнатый конек и пофыркивал сейчас неподалеку, выискивая скудные
пучки травы.
Путешествие оказалось долгим и не всегда удачным. В Мессантии, если
говорить начистоту, Конана опознали, и ему пришлось срочно уносить ноги -
за голову Амры, грозы побережья, была назначена очень приличная награда.
Переправляться через широченный Хорот пришлось ночью, в грозу, и только
удачливость киммерийца да выносливость коня позволили успешно завершить
это непростое дело. За Конаном гнались и на южном берегу реки; ему
пришлось скакать день и ночь, пока жеребец окончательно не изнемог. К
счастью, отряд аргосских стрелков изрядно растянулся, и киммериец, устроив
засаду, перебил пять или шесть человек - наиболее ретивых, мчавшихся за
ним по пятам. Остальные, видно, решили, что собственные головы дороже
самой щедрой награды, и оставили Конана в покое.
В Асгалуне Амру тоже знали слишком хорошо, и там могла повториться та
же история, что в Мессантии. Поэтому, явившись под вечер в шемский порт,
киммериец отправился к некоему перекупщику краденого, с которым был знаком
еще с давних времен. Этот пронырливый смуглый шемит оказал ему самое
горячее гостеприимство - то ли устрашившись конановых мечей, то ли в
надежде на дальнейшее сотрудничество. Гость не стал его разочаровывать,
сообщив, что прибыл для переговоров насчет продажи крупной партии шелка,
захваченной совсем недавно на стигийском корабле (что полностью
соответствовало действительности). Шемит и огромный варвар с жаром
торговались три дня; за это время жеребец отдохнул и отъелся, а Конан,
используя связи хозяина, раздобыл необходимые припасы. Наконец они ударили
по рукам, и киммериец покинул свое убежище, клятвенно пообещав доставить
драгоценный груз в самом ближайшем будущем. По дороге на Эрук он хохотал
во все горло, представляя, как его компаньон будет тщетно ждать обещанные
шелка.
Добравшись до Эрука - вернее, до его южной окраины, где находилось
множество постоялых дворов и кабаков - Конан на радостях напился. У него
хватало и золота, и серебра, и тут, неподалеку от знакомых мест, от
пустыни, куда можно было при случае улизнуть, киммериец чувствовал себя в
безопасности. Как оказалось, зря; очнувшись на следующее утро, Конан
обнаружил массу пропаж. Конь, по счастью, остался цел, но кошель, дорожные
мешки и, главное - драгоценные клинки, дар Рагара! - исчезли.
Потребовав кувшин пива, киммериец осушил его единым духом и получше
пригляделся к физиономии кабатчика: она выглядела весьма плутовской и
подозрительной. Не говоря ни слова, он вывел и оседлал жеребца; затем
пустился в разговоры с хозяином. Как тот утверждал, достойный рыцарь
пропил вчера все - и деньги, и оружие, и теплый плащ, и запасную одежду.
Остался лишь конь - наверняка для того, чтобы ограбленный рыцарь побыстрее
убрался с глаз долой.
Выслушав живописную историю своих вчерашних похождений, Конан вскочил
в седло; затем, наклонившись и протянув руку, дружески коснулся плеча
кабатчика. Через мгновение этот хитроумный муж уже лежал перед ним на
лошадиной шее, дрыгая ногами и отчаянно вопя. Дождавшись паузы, киммериец
сообщил ему, что отправляется в бесплодную пустыню - без оружия, без еды и
прочих запасов; так что кабатчику придется сыграть роль провианта.
Возможно, достойный рыцарь не станет есть его сам, а использует как
приманку для шакалов; их мясо все же не столь омерзительно, как тощая
плоть ублюдка, обирающего своих постояльцев.
Кабатчик запросил пощады, ибо огромная рука рыцаря сжимала его шею с
такой чудовищной силой, что глаза у плута полезли на лоб. Засуетились
слуги; словно по волшебству, откуда-то возникли дорожные тюки гостя, его
превосходные мечи, объемистый мех с пивом, свиной окорок, каравай хлеба и
даже слегка отощавший кошель. Разобравшись со своим добром, Конан явил
милость: отъехав от окраин Эрука подальше, сбросил кабатчика в придорожную
пыль. Скорее всего, мерзавец сломал себе ребра, что славного рыцаря совсем
не обеспокоило; пришпорив коня, он скрылся в песках, в направлении
туранской границы.
В Замбуле, Самарре и Аграпуре с путником не случилось ничего
примечательного - возможно потому, что в сих местах, где ему доводилось и
разбойничать, и служить в войске, Конан держался поосторожнее. Во всяком
случае, он больше не сорил деньгами, а, прибыв утром в туранскую столицу и
сбыв жеребца на базаре, вечером уже покачивался на палубе пузатого барка.
Стояла самая середина лета, море было тихим и спокойным, как пруд; слабый
ветерок надувал паруса, и корабль неторопливо полз на восток, к Хаббе,
влача в своих трюмах расписную посуду и сукна, амфоры с вином и кипы
хлопка, бронзовые котлы и бухты пеньковых канатов, грубое парусное
полотно, седла, кожаные ремни, сапоги и расшитые бисером туфли. Не самый
пустяковый товар, но и не очень дорогой; однако вилайетские пираты не
брезговали и таким. Памятуя про это, Конан спал вполглаза и все время
держал оружие под рукой. Ему случалось разбойничать и в этих водах, но,
случись лихим молодцам наскочить на купеческий барк, вряд ли они вспомнят
былого сотоварища. Во всяком случае, не раньше, чем он уложит половину
этих ублюдков, думал Конан, ухмыляясь про себя.
Против ожидания, путешествие прошло спокойно, хотя пару раз на
горизонте угрожающе вырастали мачты с прямыми парусами и хищные вытянутые
корпуса пиратских галер. При виде их капитан неизменно приказывал поднять
повыше флаг с каким-то странным вензелем, напоминавшим осьминога с
растопыренными щупальцами, после чего галеры прекращали погоню. Конан,
наморщив лоб, припомнил значение этого сигнала: мол, добровольный налог
морскому братству уплачен.
Прошло четыре или пять дней, и он сошел на берег в Хаббе, где
пришлось задержаться подольше. Об этом городе киммериец не знал почти
ничего - а если б и знал, вряд ли поостерегся. Ничто не предвещало
опасности; вместе с группой туранских купцов он сошел на берег и
отправился в ближайший трактир, чтобы отпраздновать благополучное
прибытие. Он выпил сравнительно немного, если учитывать его огромный рост
и чудовищную жажду - может быть, парочку-другую кувшинов крепкого
золотистого вина - и мирно отправился на покой в отведенную ему комнату.
Проснулся же Конан в цепях.
Местный чиновник, опасливо поглядывая на огромного варвара,
окруженного толпой стражников, зачитал приговор. Киммериец так и не понял,
что вменялось ему в вину: не то он кого-то пришиб во время вчерашней
гулянки, не то его серебро сочли поддельным. Повод, без сомнения, был
надуманным и зряшным, но кара показалась ему более чем суровой: рабство и
гладиаторские казармы.
Там ему, наконец, растолковали суть дела. Кровавые потехи на арене
являлись любимым зрелищем хаббатейской аристократии, а Гхор Кирланда,
местный правитель, буквально коллекционировал отменных бойцов, выписывая
их из ближних и дальних стран. Наемные воины его не интересовали; он
предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных
стычек или набегов, стравливая их то друг с другом, то с крупными
хищниками, которых отлавливали в окрестностях либо привозили из Вендии.
Жизнь большинства гладиаторов оказывалась недолгой и исчислялась днями, но
попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и
полгода почти непрерывных боев.
Последним таким приобретением Гхора Кирланды был некий Сигвар из
Асгарда, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С
неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и
черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал
глотки. Гхор уже отчаялся найти ему равного противника - и тут подвернулся
Конан.
Киммериец так никогда и не узнал, кому он обязан этим пленением - то
ли своим спутникам, лукавым туранским купцам, желавшим добиться милости у
местного властелина, то ли хаббатейскому трактирщику, у коего отмечалось
благополучное завершение плавания, то ли кому-то из его гостей, среди
которых наверняка скрывались лазутчики Гхора Кирланды. Как бы то ни было,
Конана сочли достойным скрестить оружие с асиром; его напоили, заковали в
цепи и осудили.
Он провел в неволе дней двадцать - сперва в крохотной одиночной
камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой
на две половины. Все эти клетушки, в которых держали рабов-гладиаторов,
находились в подвалах большого амфитеатра, и в каждой под потолком было
прорублено оконце, тоже забранное решеткой - чтобы бойцы могли видеть
происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не
собирался обучать пленников фехтовальному искусству - да это и не
требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично
владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих
противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх
из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими
стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке
он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался
сражаться, только, выходя на арену, каждый раз требовал свои собственные
мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских
казарм.
Убедившись в мастерстве пленника, стражи перевели его в новую камеру,
ту самую, что была разделена решеткой на две половины. В том заключался
глубокий смысл: соседом Конана стал асир Сигвар, и два соперника могли
теперь рычать один на другого днем и ночью, распаляя ненависть и наливаясь
злобой. Их не собирались стравливать сразу; неприязни полагалось созреть,
чтобы грядущий бой превратился в бескомпромиссную демонстрацию силы и
звериной жестокости. Пока же каждый из фаворитов мог следить в окошко, как
бьется его будущий противник, и гневно реветь, стискивая громадные кулаки.
Кроме того, они швыряли друг в друга фекалиями и обглоданными костями да
обменивались ругательствами: Сигвар поносил киммерийцев и Крома, называя
его кастратом, Конан осыпал проклятьями рыжих псов-асов и глумился над
Имиром, Иггом и прочими богами северян.
Однако мало-помалу скука и тоска пленения заставили их вступить в
более содержательные беседы; оба были в одинаковых годах, оба немало
поскитались по свету, оба уважали только силу и крепкий кулак. Вскоре
выяснилось, что ни тот, ни другой не относятся к числу простофиль, готовых
пачкать арену своей или чужой кровью на потеху хаббатейским нобилям; к
хаббатейцам оба питали самую жгучую неприязнь. Когда это стало ясно и
киммерийцу, и асиру, они перешли к совместным действиям: ночью разогнули
железные прутья, сломали решетку на окне и выбрались наружу. Им удалось
вышибить дверь в арсенал и расправиться с охраной; затем последовали
бегство, погоня, отчаянная схватка в степи - и гора трупов хаббатейских
стражей, под которой задохнулся Сигвар. Конан ушел; и в сем виделось ему
божественное провидение, сохранившее жизнь тому из беглецов, кто яснее
представлял свои цели.
Очнувшись, киммериец потряс головой, прогоняя тягостные воспоминания.
Что жалеть о Сигваре! Славный был боец, и в славе отправился в Валгаллу: с
оружием в руках, перебив тьму врагов, как и положено доблестному воину!
Мысли его перескочили на другое; потянувшись к своим мечам, Конан
обнажил их и стал разглядывать, как делал уже не раз. На голубоватой стали
не было ни щербинки, ни зазубринки - удивительно, если вспомнить, сколько
этим клинкам пришлось поработать в Хаббе! В отблесках костра металл
холодно поблескивал, и киммерийцу казалось, что он держит на коленях две
застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного
водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, он бросил взгляд в
темноту и прислушался.
Степь была тиха и спокойна; сухие ветки потрескивали в огне, хрупал
травой гирканский конек, где-то в ночи резко вскрикивала птица. Конан
полуобернулся, поднял голову. Курган с руинами башни - пятно мрака на фоне
звездного неба - нависал над ним подобно окаменевшей морской волне,
влекущей в бесконечность обломки разбитого бурей корабля. Ему вдруг
вспомнилось, что вечером, когда солнце еще не село, он не удосужился
осмотреть древние развалины; костер и ужин казались важнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
самый мохнатый конек и пофыркивал сейчас неподалеку, выискивая скудные
пучки травы.
Путешествие оказалось долгим и не всегда удачным. В Мессантии, если
говорить начистоту, Конана опознали, и ему пришлось срочно уносить ноги -
за голову Амры, грозы побережья, была назначена очень приличная награда.
Переправляться через широченный Хорот пришлось ночью, в грозу, и только
удачливость киммерийца да выносливость коня позволили успешно завершить
это непростое дело. За Конаном гнались и на южном берегу реки; ему
пришлось скакать день и ночь, пока жеребец окончательно не изнемог. К
счастью, отряд аргосских стрелков изрядно растянулся, и киммериец, устроив
засаду, перебил пять или шесть человек - наиболее ретивых, мчавшихся за
ним по пятам. Остальные, видно, решили, что собственные головы дороже
самой щедрой награды, и оставили Конана в покое.
В Асгалуне Амру тоже знали слишком хорошо, и там могла повториться та
же история, что в Мессантии. Поэтому, явившись под вечер в шемский порт,
киммериец отправился к некоему перекупщику краденого, с которым был знаком
еще с давних времен. Этот пронырливый смуглый шемит оказал ему самое
горячее гостеприимство - то ли устрашившись конановых мечей, то ли в
надежде на дальнейшее сотрудничество. Гость не стал его разочаровывать,
сообщив, что прибыл для переговоров насчет продажи крупной партии шелка,
захваченной совсем недавно на стигийском корабле (что полностью
соответствовало действительности). Шемит и огромный варвар с жаром
торговались три дня; за это время жеребец отдохнул и отъелся, а Конан,
используя связи хозяина, раздобыл необходимые припасы. Наконец они ударили
по рукам, и киммериец покинул свое убежище, клятвенно пообещав доставить
драгоценный груз в самом ближайшем будущем. По дороге на Эрук он хохотал
во все горло, представляя, как его компаньон будет тщетно ждать обещанные
шелка.
Добравшись до Эрука - вернее, до его южной окраины, где находилось
множество постоялых дворов и кабаков - Конан на радостях напился. У него
хватало и золота, и серебра, и тут, неподалеку от знакомых мест, от
пустыни, куда можно было при случае улизнуть, киммериец чувствовал себя в
безопасности. Как оказалось, зря; очнувшись на следующее утро, Конан
обнаружил массу пропаж. Конь, по счастью, остался цел, но кошель, дорожные
мешки и, главное - драгоценные клинки, дар Рагара! - исчезли.
Потребовав кувшин пива, киммериец осушил его единым духом и получше
пригляделся к физиономии кабатчика: она выглядела весьма плутовской и
подозрительной. Не говоря ни слова, он вывел и оседлал жеребца; затем
пустился в разговоры с хозяином. Как тот утверждал, достойный рыцарь
пропил вчера все - и деньги, и оружие, и теплый плащ, и запасную одежду.
Остался лишь конь - наверняка для того, чтобы ограбленный рыцарь побыстрее
убрался с глаз долой.
Выслушав живописную историю своих вчерашних похождений, Конан вскочил
в седло; затем, наклонившись и протянув руку, дружески коснулся плеча
кабатчика. Через мгновение этот хитроумный муж уже лежал перед ним на
лошадиной шее, дрыгая ногами и отчаянно вопя. Дождавшись паузы, киммериец
сообщил ему, что отправляется в бесплодную пустыню - без оружия, без еды и
прочих запасов; так что кабатчику придется сыграть роль провианта.
Возможно, достойный рыцарь не станет есть его сам, а использует как
приманку для шакалов; их мясо все же не столь омерзительно, как тощая
плоть ублюдка, обирающего своих постояльцев.
Кабатчик запросил пощады, ибо огромная рука рыцаря сжимала его шею с
такой чудовищной силой, что глаза у плута полезли на лоб. Засуетились
слуги; словно по волшебству, откуда-то возникли дорожные тюки гостя, его
превосходные мечи, объемистый мех с пивом, свиной окорок, каравай хлеба и
даже слегка отощавший кошель. Разобравшись со своим добром, Конан явил
милость: отъехав от окраин Эрука подальше, сбросил кабатчика в придорожную
пыль. Скорее всего, мерзавец сломал себе ребра, что славного рыцаря совсем
не обеспокоило; пришпорив коня, он скрылся в песках, в направлении
туранской границы.
В Замбуле, Самарре и Аграпуре с путником не случилось ничего
примечательного - возможно потому, что в сих местах, где ему доводилось и
разбойничать, и служить в войске, Конан держался поосторожнее. Во всяком
случае, он больше не сорил деньгами, а, прибыв утром в туранскую столицу и
сбыв жеребца на базаре, вечером уже покачивался на палубе пузатого барка.
Стояла самая середина лета, море было тихим и спокойным, как пруд; слабый
ветерок надувал паруса, и корабль неторопливо полз на восток, к Хаббе,
влача в своих трюмах расписную посуду и сукна, амфоры с вином и кипы
хлопка, бронзовые котлы и бухты пеньковых канатов, грубое парусное
полотно, седла, кожаные ремни, сапоги и расшитые бисером туфли. Не самый
пустяковый товар, но и не очень дорогой; однако вилайетские пираты не
брезговали и таким. Памятуя про это, Конан спал вполглаза и все время
держал оружие под рукой. Ему случалось разбойничать и в этих водах, но,
случись лихим молодцам наскочить на купеческий барк, вряд ли они вспомнят
былого сотоварища. Во всяком случае, не раньше, чем он уложит половину
этих ублюдков, думал Конан, ухмыляясь про себя.
Против ожидания, путешествие прошло спокойно, хотя пару раз на
горизонте угрожающе вырастали мачты с прямыми парусами и хищные вытянутые
корпуса пиратских галер. При виде их капитан неизменно приказывал поднять
повыше флаг с каким-то странным вензелем, напоминавшим осьминога с
растопыренными щупальцами, после чего галеры прекращали погоню. Конан,
наморщив лоб, припомнил значение этого сигнала: мол, добровольный налог
морскому братству уплачен.
Прошло четыре или пять дней, и он сошел на берег в Хаббе, где
пришлось задержаться подольше. Об этом городе киммериец не знал почти
ничего - а если б и знал, вряд ли поостерегся. Ничто не предвещало
опасности; вместе с группой туранских купцов он сошел на берег и
отправился в ближайший трактир, чтобы отпраздновать благополучное
прибытие. Он выпил сравнительно немного, если учитывать его огромный рост
и чудовищную жажду - может быть, парочку-другую кувшинов крепкого
золотистого вина - и мирно отправился на покой в отведенную ему комнату.
Проснулся же Конан в цепях.
Местный чиновник, опасливо поглядывая на огромного варвара,
окруженного толпой стражников, зачитал приговор. Киммериец так и не понял,
что вменялось ему в вину: не то он кого-то пришиб во время вчерашней
гулянки, не то его серебро сочли поддельным. Повод, без сомнения, был
надуманным и зряшным, но кара показалась ему более чем суровой: рабство и
гладиаторские казармы.
Там ему, наконец, растолковали суть дела. Кровавые потехи на арене
являлись любимым зрелищем хаббатейской аристократии, а Гхор Кирланда,
местный правитель, буквально коллекционировал отменных бойцов, выписывая
их из ближних и дальних стран. Наемные воины его не интересовали; он
предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных
стычек или набегов, стравливая их то друг с другом, то с крупными
хищниками, которых отлавливали в окрестностях либо привозили из Вендии.
Жизнь большинства гладиаторов оказывалась недолгой и исчислялась днями, но
попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и
полгода почти непрерывных боев.
Последним таким приобретением Гхора Кирланды был некий Сигвар из
Асгарда, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С
неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и
черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал
глотки. Гхор уже отчаялся найти ему равного противника - и тут подвернулся
Конан.
Киммериец так никогда и не узнал, кому он обязан этим пленением - то
ли своим спутникам, лукавым туранским купцам, желавшим добиться милости у
местного властелина, то ли хаббатейскому трактирщику, у коего отмечалось
благополучное завершение плавания, то ли кому-то из его гостей, среди
которых наверняка скрывались лазутчики Гхора Кирланды. Как бы то ни было,
Конана сочли достойным скрестить оружие с асиром; его напоили, заковали в
цепи и осудили.
Он провел в неволе дней двадцать - сперва в крохотной одиночной
камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой
на две половины. Все эти клетушки, в которых держали рабов-гладиаторов,
находились в подвалах большого амфитеатра, и в каждой под потолком было
прорублено оконце, тоже забранное решеткой - чтобы бойцы могли видеть
происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не
собирался обучать пленников фехтовальному искусству - да это и не
требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично
владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих
противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх
из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими
стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке
он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался
сражаться, только, выходя на арену, каждый раз требовал свои собственные
мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских
казарм.
Убедившись в мастерстве пленника, стражи перевели его в новую камеру,
ту самую, что была разделена решеткой на две половины. В том заключался
глубокий смысл: соседом Конана стал асир Сигвар, и два соперника могли
теперь рычать один на другого днем и ночью, распаляя ненависть и наливаясь
злобой. Их не собирались стравливать сразу; неприязни полагалось созреть,
чтобы грядущий бой превратился в бескомпромиссную демонстрацию силы и
звериной жестокости. Пока же каждый из фаворитов мог следить в окошко, как
бьется его будущий противник, и гневно реветь, стискивая громадные кулаки.
Кроме того, они швыряли друг в друга фекалиями и обглоданными костями да
обменивались ругательствами: Сигвар поносил киммерийцев и Крома, называя
его кастратом, Конан осыпал проклятьями рыжих псов-асов и глумился над
Имиром, Иггом и прочими богами северян.
Однако мало-помалу скука и тоска пленения заставили их вступить в
более содержательные беседы; оба были в одинаковых годах, оба немало
поскитались по свету, оба уважали только силу и крепкий кулак. Вскоре
выяснилось, что ни тот, ни другой не относятся к числу простофиль, готовых
пачкать арену своей или чужой кровью на потеху хаббатейским нобилям; к
хаббатейцам оба питали самую жгучую неприязнь. Когда это стало ясно и
киммерийцу, и асиру, они перешли к совместным действиям: ночью разогнули
железные прутья, сломали решетку на окне и выбрались наружу. Им удалось
вышибить дверь в арсенал и расправиться с охраной; затем последовали
бегство, погоня, отчаянная схватка в степи - и гора трупов хаббатейских
стражей, под которой задохнулся Сигвар. Конан ушел; и в сем виделось ему
божественное провидение, сохранившее жизнь тому из беглецов, кто яснее
представлял свои цели.
Очнувшись, киммериец потряс головой, прогоняя тягостные воспоминания.
Что жалеть о Сигваре! Славный был боец, и в славе отправился в Валгаллу: с
оружием в руках, перебив тьму врагов, как и положено доблестному воину!
Мысли его перескочили на другое; потянувшись к своим мечам, Конан
обнажил их и стал разглядывать, как делал уже не раз. На голубоватой стали
не было ни щербинки, ни зазубринки - удивительно, если вспомнить, сколько
этим клинкам пришлось поработать в Хаббе! В отблесках костра металл
холодно поблескивал, и киммерийцу казалось, что он держит на коленях две
застывшие струи чистейшей влаги, чудесным образом отделившиеся от горного
водопада. Нежно приласкав их загрубелой ладонью, он бросил взгляд в
темноту и прислушался.
Степь была тиха и спокойна; сухие ветки потрескивали в огне, хрупал
травой гирканский конек, где-то в ночи резко вскрикивала птица. Конан
полуобернулся, поднял голову. Курган с руинами башни - пятно мрака на фоне
звездного неба - нависал над ним подобно окаменевшей морской волне,
влекущей в бесконечность обломки разбитого бурей корабля. Ему вдруг
вспомнилось, что вечером, когда солнце еще не село, он не удосужился
осмотреть древние развалины; костер и ужин казались важнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88