И уж будьте уверены, охрана бы с удовольствием, и без промедления исполнили такое поручение. И на первой же порубке в лесу, они бы забили его неизменную песенку, свинцом в глотку, заставив замолкнуть навеки. Ну а затем обычная процедура, составление акта, опрос свидетелей, которые видели лишь то, что желал видеть капитан Шалмин, и по окончании сдача дела в архив. Обычная попытка побега, которых было совершено немало, и все они закончились одинаково плачевно, для решившихся на побег заключенных.
Хотя, если говорить начистоту, никто и не пытался отсюда бежать, ибо побег изначально был обречен на провал. Даже если минует беглеца пуля охраны, плотной массой рассредоточившейся по лесу, что само по себе было невероятным, то его доконает лес. Чтобы решиться на подобное, одного желания убежать мало. Нужно хорошо знать окрестности, чтобы избежать опасностей, что во множестве таит для одинокого беглеца таежный лес. Нужно прекрасно знать лес, чувствовать его каждой клеточкой тела, чтобы выжить. Чтобы пройти сквозь раскинувшийся на сотни миль во всех направлениях лес, и живым выбраться из него.
Не зная леса, решиться на побег мог лишь душевнобольной, или самоубийца. Но для подобной категории заключенных, были более простые пути, проторенные множеством арестантов.
Сумасшедших забирали из тюрьмы с завидной регулярностью, увозя в районный центр на казенной машине, где им и предстояло провести остаток жизни в специализированном медицинском учреждении, под присмотром обученного персонала. Знающего, как за три дня сделать дебила и шизофреника из изощренного симулянта. Человек, попавший в руки советской психиатрии, добровольно или по принуждению, оставался в этой системе навсегда. Обратной дороги не было. Об этом знали все, даже враждебные западные голоса, которых иногда, украдкой, слушал тюремный начальник.
Для безумцев, решивших посчитаться со ставшей невыносимой жизнью, было два варианта обретения желанного покоя и умиротворения. По-тихому приладить ночью в камере веревку, шнурок, или кусок бечевки, и тихо, без шума, удавиться. Проснувшиеся утром сокамерники обнаружат удавившегося зэка и передадут труп властям. И снова протокол, допрос свидетелей. Дело завершено, подшито и отправлено в архив, а тело несчастного на тюремное кладбище, вольготно раскинувшееся в сотне метров от кирпичных, зарешеченных окон тюрьмы.
Любой желающий мог подтянуться и сквозь забранное решеткой окно, взглянуть на скорбный мир унылых крестов, раскинувшийся за стенами тюрьмы. Взглянуть на него и задуматься о бренности земного существования, о том, как все-таки хорошо, уметь держать язык за зубами.
Из повесившихся лишь малая толика была тех, кто спятил на самом деле, сломался и решил покинуть мир, жизнь в котором стала невыносимой, потеряв всякий смысл. Основной процент обнаруженных поутру трупов, ушел из жизни не совсем добровольно. Более того, зачастую категорически не желая и не приемля подобного решения проблем.
Это были, как правило, стукачи, что докладывали начальству обо всем, что происходит в камере и за ее пределами. Подобные люди становились глазами и ушами тюремной администрации, и добросовестно стучали на сокамерников, купившись на посулы условно-досрочного освобождения. Но до желанного освобождения никому дожить не удавалось. Быть может где-то, и существовали исключения из неписаных правил, но в зоне, где отбывал наказание Халявин, подобных исключений точно не было. Каким бы хитрым и изворотливым не был ментовский осведомитель, рано или поздно, он на чем-нибудь прокалывался, обнажая гнилую душонку. И жить ему оставалось одну ночь, и эта ночь становилась самой длинной, и мучительной в жизни. И смерть являлась к нему не в виде ужасной костлявой старухи с косой, а в образе пленительной девы, пришедшей избавить его от мучений.
Стукач даже и не подозревал о том, что разоблачен. Он продолжал прислушиваться к разговорам, сортируя и откладывая в памяти факты, которые могут заинтересовать здешнего опера, свидания с которым втайне от всех, происходили регулярно. И сегодняшний день для него очень удачный, ведь вокруг шепчутся о побеге, и бунте против властей. Он прекрасно помнит лица сокамерников, их речи, и что конкретно каждый из них говорил. Тюремный опер будет доволен полученными сведениями, он обязательно заслужит его похвалу, а значит срок грядущего освобождения сделает прыжок длинною в несколько месяцев в сторону желанной свободы.
Довольный услышанным, наушник отходил с безразличным видом прочь, внутренне ликуя и потирая руки в предвкушении. Ложился в постель, едва сдерживая переполнявшую его радость. И еще долго потом ворочался и не мог уснуть, в сотый раз, прокручивая в голове грядущий разговор в оперчасти, снова и снова раскладывая по полочкам речи сокамерников, преисполненные крамолы. И плевать на то, что некоторые из заключенных неплохие ребята, и тоже мечтают побыстрее выбраться отсюда. За свой базар они могут получить солидный довесок к сроку, настолько приличный, что в здешних условиях, он запросто может превратиться в пожизненный. Зато его собственный срок стремительно уменьшается.
Остается лишь ворочаться в постели в ожидании желанного сна, который по мановению волшебной палочки, перенесет его в завтрашний, судьбоносный день. А сокамерники все шепчутся, никак не угомонятся. Но ничего, уснут сморенные сном и они, для некоторых из заговорщиков, завтрашний день может стать последним в тюремной жизни. Это как решит проведавшее об их планах тюремное начальство. Но, как правило, в подобных случаях реакция была одинаково предсказуема. Тюрьме одинаково не нужны ни заговорщики, ни беглецы, ни бунтари. С такими типами боролись радикальным способом, выкорчевывая из жизни, как сорную траву. Следующей ночью в камере станет значительно тише и просторнее.
Убаюканный подобными мыслями, стукач отходил ко сну, что должен перенести его в желанный завтрашний день. Легким и прекрасным был его сон, так светло и радостно было на душе у привыкшего к предательству человека. Он мирно спит на шконке, широко раскинув руки во сне, улыбаясь чему-то своему. И витала его душа где-то далеко-далеко, на краткое время сна, вырвавшись из опостылевшей и тесной оболочки, именуемой человеческим телом. И было ей хорошо, и вольготно, и нипочем ей были ни тюремные стены, ни крепкие решетки, ни высокие заборы, опутанные колючей проволокой, по периметру угрюмого казенного заведения.
Но черной рукой душа была схвачена, и грубо вколочена в возлежащую на шконке плоть. Сотканная из серебра и света, хрупкая паутина сна была бесцеремонно разорвана, чьими-то грубыми руками. Вопль, готовый вырваться из груди, замер, забулькал, захрипел в горле, зажатый чьими-то руками.
Остатки сна мгновенно покинули спящего, глаза испуганно открылись и наполнились ужасом, а в мозг пришло понимание. Его держали, ему зажимали рот те, чьи речи вчера, с таким удовольствием он слушал, на чьих костях хотел вытянуть счастливый билет скорого возвращения домой. Понимание было полным, ужасным настолько, что хотелось орать благим матом, биться об стену головой, ломиться в наглухо запечатанную, толщиной в добрый десяток сантиметров, кованую дверь.
Случилось ужасное, жизнь его повисла на волоске, и нужно спасать ее любым способом. Нужно бежать, ломиться в наглухо запертую дверь, орать благим матом, сделать все возможное и невозможное, чтобы привлечь внимание тюремной охраны. Попасть под кулаки и дубинки охранников, загреметь в ШИЗО, но главное выжить.
Ни малейшей надежды на жизнь не видел он в глазах схвативших его зэков. Лишь немое злорадство в предвкушении потехи. И он прекрасно знал, что это будет за потеха, и от подобного знания хотелось выть, биться головой о стену. Размозжить голову, расстаться с жизнью, последние часы которой обещают стать вереницей нескончаемого кошмара.
А затем руки, что держали его и зажимали рот, пришли в движение. Тело его, оцепеневшее от ужаса и бессилия, сброшено со шконки и поставлено в позу раком. Он чувствовал, как чьи-то руки стягивают с него штаны вместе с трусами. Мгновение спустя, дикая боль в заду, раскаленным железом обожгла мозг, заставив рот раскрыться в отчаянном крике. Но лишь на долю секунды родился крик и тотчас угас, так как рот был занят. Чей-то огромный, волосатый и вонючий хрен, заполнил его без остатка, и заходил туда-сюда, в такт члену, буравящему задницу.
Пара ударов по печени и почкам, оборвали отчаянную попытку сопротивления. Он стоял, раскорячившись, ничего не соображая, бессмысленно таращась в пустоту, принимая в себя с обеих сторон, все новые и новые члены. И каждый, пристроившийся к нему человек, не забывал, удовлетворив свою похоть, пару раз от души врезать гнусному петуху, пидору на одну ночь. Ибо до утра ему не суждено было дожить, это прекрасно знали все, и в первую очередь он сам. Но ему уже все было безразлично. Его рассудок был в полной отключке, а тело безвольно повисло в руках терзающих его сокамерников.
И лишь под утро, когда все желающие прошлись через задницу и рот ментовского стукача, а самые озабоченные и не по одному разу, для него все было кончено. Оставлять стукача в живых, значить повесить на себя новый срок и немалый, за групповое изнасилование. Оставалось одно, - удавить наушника, в этом случае им ничего не будет. Слишком хорошо были известны в тюрьме методы, которыми вершилось здешнее правосудие.
Утром стражи порядка, брезгливо выволакивали из камеры повешенного, со следами жестокого избиения, зверски изнасилованного зэка и отправляли на тюремное кладбище, где без лишней волокиты, предавали мертвеца земле.
Немного досадуя о потере стукача, опер вызывал на допрос его сокамерников, заранее зная ответ, делая это лишь для отчета. Никто ничего не видел, и не слышал. Все спали как убитые, а в камере было так тихо, что слышен был писк одинокого комара, залетевшего в камеру, в поисках человеческой кровушки. И ничего ночью не происходило, и о каком таком избиении и изнасиловании им рассказывает гражданин начальник, непонятно. Все было благопристойно и чинно в камере, как обычно. И если кто-то решил ночью удавиться, так это его проблемы.
Ну и что из того, что он был осведомителем у опера? Это лишь объясняет причину случившегося. Просто в одну из ночей, наушнику стало мучительно стыдно за свое мерзкое ремесло. Он вдруг осознал, как нехорошо закладывать товарищей по несчастью, с которыми хлебал баланду из одного котла. Понимание эдакой гнусности было настолько полным, что у человека просто не выдержали нервишки, замучила его совесть в конец, вот и наложил на себя руки. Все гражданин начальник обстояло именно так и не иначе, и не было в камере беспредела.
Подобное дело было бесперспективным. Об этом знал и следователь, ведущий дело, и зэки, проходящие по нему в качестве свидетелей. В рекордно короткие сроки дело закрывалось, в связи с отсутствием состава преступления, и сдавалось в архив. Спустя пару дней, о случившемся забывали. В камере радовались, что избавились от очередной суки. Опер был доволен, что в ходе допросов, взамен выбывшего по причине внезапной кончины стукача, обзавелся новым осведомителем, горящим желанием сотрудничать с администрацией, в надежде на условно-досрочное освобождение.
И что самое смешное, каждый новый стукач считал себя гораздо хитрее неудачника предшественника. Уж он-то никогда не попадется, ни намеком не выдаст своего сотрудничества с властью, без особых проблем доживет до досрочного освобождения. А когда откинется отсюда, и сокамерники узнают об его наушничестве, ему будет насрать на них, ведь он на свободе, а они продолжают гнить за колючей проволокой. И у многих впереди долгие годы, добавленные к сроку, не без его участия.
Примерно на такие речи покупался очередной кандидат в стукачи, тем более, когда опер намекал на дюжину удачливых предшественников, покинувших досрочно это гиблое место. Результатом их скорого возвращения домой, стало честное служение на благо тюремной власти, в лице оперативной части. И очередной наушник, окрыленный радужными мечтаниями, включался в работу, стараясь не допускать тех ошибок, на которых погорел его предшественник.
И невдомек ему было, что все, о чем пел вербовавший его опер, не более чем пустая болтовня. И что ни один из стукачей, не покинул досрочно угрюмых, казенных стен. Если они уходили отсюда раньше срока, то только мучительным и позорным образом, на который были обречены все стукачи. И даже самые хитрые и изворотливые, ничем не выдавшие себя сокамерникам, считающие дни до обещанного досрочного освобождения. Опер даже называл им конкретную дату, показывал бумагу, подписанную начальником тюрьмы об освобождении, должном состояться буквально на днях.
Выходя от опера, заключенный светился от счастья, представляя какой это будет сюрприз для сокамерников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186