А затем тело тащили дальше, минуя бесчисленное множество коридоров, перегороженных наглухо закрытыми металлическими дверьми. Спустя несколько минут блуждания по тюремным лабиринтам, охрана передавало ничего не соображающее тело бывшего подопечного людям в белых халатах, что ожидали клиента в тюремном дворике, возле машины, на борту которой был намалеван огромный красный крест на фоне белого круга.
Передав узника с рук на руки работникам медицины, тюремная охрана теряла к нему всякий интерес, возвращаясь в серые лабиринты тюремных коридоров, дабы возобновить прерванные приездом неотложки казенные дела. Неотложка, весело мигая красным фонарем, лихо срывалась с места, чтобы поскорее покинуть это страшное место, от близкого знакомства с которым никто не застрахован. Каждый человек стремился этого места избежать, а если и попасть сюда, то только в качестве гостя, но не постоянного обитателя.
Большинству заключенных данного исправительного учреждения, предстояло провести здесь много лет. Контингент подобрался еще тот. По большей части здесь мотали срок по тяжелым и очень тяжелым статьям, сроки за которые превышали однозначное число. В их числе был и Лешкин отец, получивший за разборку с деревенским эскулапом и его приспешниками, окончившуюся печально для противной стороны, ощутимый срок. Продержаться столько и не сломаться, не превратиться в растение, пускающее изо рта пену, и бессмысленно тащащееся в пустоту, будет очень не просто. А учитывая особую к нему «любовь», со стороны начальства, почти невозможно.
Но он был упрям, как и все мужи в роду Халявиных. И если он поставил себе цель, то непременно добьется ее, даже если для ее осуществления придется разбить голову. Он прошибет лбом стены, но от своего, не отступится. Раз местный ментовский начальник объявил ему войну, то он будет сражаться с ним до конца, покуда хватит сил. Он пел, шутил, смеялся, он будет делать это и впредь, не смотря на запреты установленные здешней властью. И никакие наказания, многодневные отсидки в карцере, голодовки, холод и сырость, не могли сломить его воли. За ее прочность, Халявин был спокоен. Что бы ни придумал жопастый, похожий на бабу офицерик, сломать его, заставить согнуться в почтительном поклоне, этого ему никогда не удастся. Не смотря на все старания и ухищрения, этого недоноска в погонах.
Он лишь презрительно усмехался, когда за ним, избитым до полусмерти, захлопывалась в очередной раз дверь карцера. Лежа на сыром бетонном полу, страдая от боли, раздирающей на части огромное тело, когда казалось, что каждая его клеточка до предела пропитана болью и кричит во весь голос, он крепился. И держался одной лишь мыслью, что опять насолил, вывел из себя ублюдка капитанишку, заставил визжать от бешенства, махать ручонками, сучить ножонками, и трясти округлым и пухлым, как у бабы задом. К этой сочной заднице наверняка любил прижиматься кто-то из его больших начальников, в благодарность, назначив это ничтожество в погонах на это место. Он лежал на бетонном полу, где холод и сырость пронизывали его до костей, потихоньку изгоняя боль, возвращая жизнь в израненное тело.
Соседи по камере, пытались уговорить его отказаться от заранее обреченной на поражение борьбы с тюремным начальником. Сделать вид, что смирился, на время позабыть о песнях и тогда капитан возрадуется победе над очередным упрямым и несговорчивым, зэком. Некоторое время, покуражившись над поверженным противником, он вскорости остынет и потеряет к нему всякий интерес. И он оставит Халявина в покое, найдя для своих скудоумных развлечений другой, более интересный объект. Смирись, говорили мужики, не бросай вызов, не зли начальника и все будет нормально. Будешь жить также, как все, тащить лямку отмеренного судом срока. В противном случае, если будешь по- прежнему бодаться и упорствовать, в заведомо проигрышной борьбе, ее результат может быть самым печальным.
Халявин понимал справедливость сказанного. Спустя полгода пребывания в тюрьме, пользуясь неусыпным вниманием начальника, посчитавшего его личным врагом, деревенский мужик здорово изменился. Увидь его сейчас кто-нибудь из односельчан, то вряд ли бы и признал. Из здоровенного, дородного мужчины, способного одним ударом кулака завалить если не быка, то сельского санитара точно, превратился в пародию на самого себя. Бесконечное пребывание в карцере не могло не сказаться самым фатальным образом на его здоровье. И если с психикой у него было все в порядке, унылый и зловещий бетонный мешок никоим образом не повлиял на его рассудок, то с физическим здоровьем, у него было не так хорошо, как прежде. Он изрядно похудел, осунулся, черты лица заострились, под глазами легли круги от голода и постоянного недосыпания, извечных спутников тюремного карцера, довершающих процесс воспитания, наказанного за провинности, заключенного. Халявин, за время, проведенное на зоне, похудел килограммов на 20. И процесс этот будет продолжаться до тех пор, пока он, внемля увещеваниям сокамерников, смирится, и прекратит бессмысленную пикировку с начальником тюрьмы, изобразив видимость приятия и подчинения, надуманным, тупым законам.
Одним из условий заключения, был запрет на встречи с родными, запрет на прием посылок и передач. Оставалась лишь возможность переписки. Чиркнуть пару строк в родное село, получить весточку, написанную корявой стариковской рукой от отца, или красиво выведенные строки, от сына.
Много бы он отдал за то, чтобы увидеть их еще раз, прежде чем умереть. Слишком долго ему оставалось еще сидеть, а рассчитывать на амнистию с его статьей не приходилось. Бесконечные посещения карцера, где он провел больше времени, чем в общей камере, не могли не оставить, своего отпечатка. Отпечаток был налицо. Черт с ними, с потерянными килограммами, это ерунда. Были бы кости, а мясо нарастет, любил говаривать его дед. Страшнее другое. Здоровье от постоянного пребывания в сыром и холодном помещении, голода, недостатка сна, постоянных избиений, было изрядно подорвано. Он понимал, что продлись такая жизнь еще несколько месяцев, и он просто отбросит копыта, на радость этого пидора в погонах, - капитана Шалмина.
Конечно, можно было всего этого избежать и зажить «нормальной», жизнью. Нужно только смириться, склониться хотя бы для видимости перед тюремным начальником, признать его превосходство, и тогда все кончится. Но Халявин был не тем человеком, чтобы кривить душой, даже для видимости, преследуя определенные цели. Он всегда был человеком прямым, не любил, и не умел притворяться, даже если от этого притворства, зависела жизнь. Единственное, что в нем оставалось от того, прежнего человека, над чем оказалось не властно не время, не свалившиеся испытания, - это голос.
Он был по-прежнему силен и тягуч, прекрасно выводил старинные народные песни, глубокие и полные лирического смысла, с таким же успехом выдавал простые, незатейливые куплеты, сочиненные во время очередной отсидки в карцере. Он знал, чем грозят ему частушки, но удержаться не мог, да и не стал бы, даже под угрозой смерти. От частушек, покатывались со смеха, работающие на лесоповале зэки. Заучивали на память и распевали втихую в своем кругу, в то время, как их автор в очередной раз отсиживался в карцере, сочиняя новые, убойные вирши.
В частушках высмеивал советскую власть, и ее законного представителя, капитана юстиции Шалмина Максима Олеговича, такую же проститутку, как и вся советская законность. Заключенные, осужденные на длительные сроки, не рассчитывающие на досрочное освобождение, отдавали должное таланту товарища по заключению. Бояться им было нечего, и они ржали, как лошади, над очередными шутками и остротами, отпускаемые в адрес народной власти. Которую, он видел в лучшем случае в гробу и в белых тапках, а то и в других, более экзотических и весьма пикантных местах. Они буквально катались по земле, корчась от смеха, отбросив в стороны топоры. Не до них было, когда кажется, что вот-вот лопнешь от смеха.
Им проще, им можно смеяться. Ничего им за это не будет, упрятать их еще дальше, никто не сможет. Они и так находятся где-то у черта на куличках, а срок, который предстоит здесь тянуть, слишком большой для того, чтобы чего-то бояться. И они, не скрываясь, давали волю чувствам, что лучше всяких слов, служили наградой автору едких частушек.
Другое дело люди с оружием. Охрана, зорко следящая за каждым шагом заключенных, одетых в серое существ, с неизменным номерком на груди. Они готовы в любой момент открыть огонь на поражение, если кто-нибудь из них рискнет нарушить запретную, огражденную бечевкой с повязанными на нее красными лоскутами материи, черту. Им смеяться категорически запрещено. Нет, конечно, рот тебе заткнуть никто не вправе, как и уши, смейся сколько тебе влезет, но только не забывай, что смеясь над явной антисоветчиной, становишься соучастником преступления против советской родины, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И поэтому они крепились, пыжились, надували щеки, отворачивались в сторонку, чтобы не дай бог, кто-нибудь из коллег не узрел даже тени улыбки на лице. Здесь, как и во всем советском Отечестве, правил закон Иуды, каждый мог заложить и предать каждого ради собственной, даже ничтожной выгоды. Лишняя десятка к зарплате в качестве премии, либо очередной плюс в личное дело, что означает очередной, пусть и совсем крохотный, но все же шажок вперед на пути карьерного роста. Иудой мог оказаться кто угодно, даже закадычный друг, который всегда тебе улыбается, делится последним, но ждет-выжидает, чтобы в нужный момент слить накопленный на тебя компромат в заинтересованные органы, если только почувствует в этом деле малейший для себя любимого, интерес.
И поэтому никто не рисковал выказать веселье на глазах коллег. И прятались друг от друга, скрывая ухмылки под нарочито серьезными лицами. И только светящиеся смешливым блеском глаза, красноречиво сигнализировали о том, каково на самом деле, истинное душевное состояние их обладателя.
И так продолжалось весь день, лишь с наступлением первых признаков надвигающихся сумерек работы сворачивались, заключенные загонялись обратно в лагерь. Для дальнейшего несения заслуженного наказания, в соответствии с уставом исправительного заведения. И можно было не сомневаться, что, едва доставив заключенных по месту назначения, отправив в камеры, надзиратели наперегонки кинутся к кабинету капитана Шалмина. С тем, чтобы лично доложить о вопиющем нарушении правил внутреннего распорядка учреждения, со стороны упрямого зэка, - Халявина, получить соответствующие указания от начальника, на предмет мер воздействия на неуправляемого и своенравного мужика.
И только попробуй не доложи о проступке, самому может не поздоровиться. Всегда найдутся доброжелатели, что, особо не обременяя себя фактами, сделают соответствующие выводы, и поспешат поделиться ими с начальством. Ну, а их начальник форменный дуролом, и хотя об этом никто не говорил вслух, по уже известной причине, знали об этом все. А поэтому охранники почли за традицию после окончания дежурства, выстраиваться в очередь подле капитанского кабинета. Здесь они как бы отмечались в глазах сослуживцев, судачили о рвении на благо исполнения законности, и только потом покидали мрачные стены казенного заведения, хотя в подобном сборе и не было необходимости. Только чувство самосохранения заставляло их задерживаться на работе лишние полчаса, желание не выделяться от сослуживцев, что могло привлечь к собственной персоне, излишнее внимание.
Отметившись у кабинета капитана Шалмина, они со спокойной душой убирались прочь, в расположенный поблизости от тюремных стен, небольшой таежный поселок, в котором они вынуждены были провести не один десяток лет, до выхода на заслуженную пенсию, со всеми полагающимися льготами и выплатами. И каждый копил деньги для этого знаменательного дня, благо тратить их здесь, в лесной глуши, было особенно некуда. И в этом у сотрудников исправительного учреждения было замечательное единство.
Скопить к пенсии побольше деньжат, чтобы их затем хватило на уютную квартирку в городе на большой земле. И чтоб квартирка была в центре, со всеми удобствами. И чтобы денег хватило обставить ее необходимым арсеналом мебели и бытовой техники. И с каждым прожитым месяцем, с каждым отложенным на сберкнижку червонцем, приближался тот день, которого с нетерпением ждали обитатели казенного учреждения с погонами на плечах. Люди, получившие срок до пенсии, бродить по серым и унылым казематам, чтоб в старости, пожить немного в свое удовольствие, за государственный счет, наслаждаясь заслуженным отдыхом.
Здесь, в удаленной от ближайшего города сельской глуши, тратить кровные, полученные за работу красные и фиолетовые бумажки с портретом вождя, было некуда. В быту они обходились минимумом мебели и удобств для жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186