А наутро у комиссаров митинг и гневные, пламенные речи, призывы покарать убийц прекрасного человека и пламенного революционера, и новая пьянка, и вновь издевки и измывательства над людьми. И так до самой ночи, когда воинственны днем комиссары, теряли весь свой боевой пыл, и подобно трусливому псу, прячущемуся от побоев в конуре, укрывались за надежными стенами в надежде отсидеться в безопасности до утра, дождаться, когда вновь настанет их время. А чтобы не было таким страшным и мучительно долгим ожидание дня, в ход шел самогон, мясо и прочая снедь, реквизированная у очередного кулака-мироеда, изничтоженного под корень, вместе со всем выводком, как раковая опухоль на теле революции. Всю ночь они жрали и пили, трусливо прислушиваясь к каждому шороху доносящемуся с улицы через плотно прикрытые ставни и массивную, окованную металлическими пластинами, дверь, в ужасе ожидая прибытия народа, над которым так упоительно глумились днем, вместе с размалеванными шлюхами-активистками, людей которых унижали и ломали всего несколько часов назад, прикрываясь циничными лозунгами всеобщего блага. Они вздрагивали от каждого шороха доносившегося извне, а затем, с бешено бьющимся от страха сердцем, прислушивались к тишине, страшась услышать незримую поступь шагов пришедшей за ними, смерти. И сжимала потная ручонка рукоять казенного револьвера, в то время когда свободная рука тянулась к очередному, наполненному до краев мутной сивухой стакану, дающему силу и прогоняющему страх.
Как рассказывал дед Егор, месяца три, или где-то около того, продолжался в Шишигино навязанный пришлыми голодранцами и местной голытьбой, красный беспредел днем и неторопливое, обстоятельное постреливание сельчан, ночью. Может, так оно продолжалось бы и дальше, но однажды, окончательно озверевшая красная банда, пьяная до бесчувствия, на улице, ни с того, ни с сего, расстреляла нескольких беседовавших о крестьянских делах, мужиков. И тут же, на глазах у всех, надругались над бесчувственными телами, сняв у убитых штаны, и отрезав то, что веками считалось мужским достоинством. Но и этого красным отморозкам показалось мало и тогда их красноповязочные бляди, пинками погнали по пыльной земле окровавленные куски плоти, радостно визжа, отпуская сальные шуточки и чиня прочие непотребности на глазах у остолбеневших сельчан. Их дружки-комиссары не остались в стороне от общего веселья, помочившись на лица убиенных крестьян. А затем они, с пьяным гоготом и свистом прихватив своих боевых подруг, окрыленные собственным всесилием и безнаказанностью, гордо расправив облаченные в кожу, плечи, удалились в сторону сельской управы, служившей им надежным убежищем.
Угрюмо стояли сельчане, привыкшие за последние месяцы казалось бы уже ко всему, но и они были потрясены до глубины души случившимся на их глазах, беспределом, ошеломлены надругательством над убитыми. Не единого звука не издали они наблюдая эту кошмарную картину. Молча, не перебросившись и парой слов в повисшей над деревней зловещей тишине, разошлись по домам.
Все стихло, деревня погрузилась в сон, нарушаемый лишь пьяными воплями гуляющей красной сволочи, дикие вопли которой доносились даже через плотные засовы и прочные стены, все же достигая пыльных деревенских улиц. Комиссары со товарищи отмечали новый этап, памятную дату в жизни и становлении советской власти в этой долбанной, населенной исключительно кулаками-мироедами, деревне. Сегодня они познали полную, абсолютную власть над человеческим стадом, неограниченную власть над жизнями классовых врагов, беспощадно искоренять которых, поручено партией и лично товарищем Лениным. И они будут безжалостны и непримиримы к врагам революции, и никто не будет иметь от них пощады, ни кулак, ни весь его род, подлежащий искоренению. И им ничего за это не будет, партия дала все права распоряжаться жизнью человеческой. Деревенское быдло испугано, дрожит за свои жалкие шкуренки, не смея сказать и слова против советской власти и ее законных представителей. Сельчане будут молчать, даже если они начнут убивать и насиловать их жен и детей у них на глазах. Что все будет именно так, они не сомневались в свете событий сегодняшнего дня. Ведь никто из этих деревенских тупиц и рта не раскрыл в защиту друзей-приятелей, смеха ради застреленных прямо в центре села, безо всякого суда и следствия, забавы ради.
Завтра они убедятся в этом снова, отправив в мир иной парочку местных куркулей, изрядно поглумившись над трупами, чтобы еще более упрочить в глазах оставшихся, свою неограниченную власть над человеческими жизнями. Трупы уничтоженных врагов народа путь валяются там, где их настигла красноармейская пуля. Собакам собачья смерть, и могила у них должна быть собачья. Пусть валяются и смердят там, где встретили смерть, пока их приспешники-доброхоты, подкулачники, не предадут тела земле, под покровом ночи, трясясь за собственную шкуру, смертельно боясь оказаться следующим в расстрельном списке.
И почему они раньше не додумались до этого, зачем утруждали себя походами к оврагу и более того, иногда даже брались за лопату, чтобы забросать окровавленные тела тонким слоем земли. Но теперь все позади, работа, даже самая легкая, больше не для них, пусть этим утруждает себя местное мужичье. Их дело решать судьбы человеческие, вершить суд и расправу над неугодными по собственному усмотрению.
Таким мыслям предавалась красная сволочь в хмельном угаре, в обнимку с потными, пропахшими мочой и сивушным перегаром, подругами, запершись за прочными стенами сельской управы, в ожидании наступления нового дня и грядущих свершений на благо советского Отечества. До поздней ночи продолжалась пьяная оргия, и доносились на улицу вопли из-за крепких дубовых стен, но ближе к утру они угомонились, сломленные огромным количеством выпитого омерзительного пойла, мерзейшего, неочищенного самогона, утонувши в собственной блевотине и нечистотах, которую так легко убрать, проведя рукавом мундира по перепачканной за ночь, роже.
Все стихло в деревне, погрузилось во тьму в эти последние предрассветные часы, лишь оглушительный храп перепившей красной сволочи нарушал сонное очарование ночи. Доносящийся из-за прочных дубовых стен, рев разгоряченного алкоголем нутра, мог заглушить любые звуки. А звуков как таковых не было вовсе. Даже если бы комиссарское отребье не храпело, упившись до беспамятства. Вряд ли бы оно хоть что-то услышало, настолько тиха и неслышна была поступь тех, кто крался к избе в предрассветной мгле. Ни шороха, ни звука, лишь приглушенный плеск льющейся на двери и стены горючей жидкости. А затем, также неслышно и бесшумно, от этого еще более зловеще, запылала сельская управа, погребя в пламени, находящихся внутри.
Но комиссары, оглушенные огромным количеством выжранной сивухи, продолжали безмятежно спать, видя уродливые, перегарные сны. Тяжко ворочаясь, сражаясь с навалившимися из темных углов подсознания, ночными кошмарами, порождениями черных, гнилых душонок.
Дом занялся и запылал, освещая ослепительным светом уснувшее село. И по-прежнему тишь, и благодать, не единого звука в округе, весть о пожаре умерла в сердцах сельчан, так и не успев родиться. Ни один человек, даже в мыслях не сделал и шага в сторону колодца, дабы набрать воды и поспешить к свирепо орущему и гудящему пожарищу, настолько все были озлоблены беспределом и беззаконием, звереющих день ото дня представителей власти, навязанной им извне. Они были довольны былой жизнью, привычной и понятной, такой обыденной.
Огонь с каждым мигом разрастался, расправлял могучие плечи и шумел, и гудел угрожающе, словно пытаясь сказать оказавшимся в западне людям, что он жесток, он суров, он сама стихия, неподкупная и беспощадная, которой плевать на людей с их заботами и страстями. Он божество и горе смертным, оказавшимся на его пути.
В доме стало жарко. Жара становилась просто невыносимой. Затлели, задымили от нестерпимого зноя гимнастерки и красные косынки, спящего вповалку на заплеванном полу, краснопузого быдла. Тяжко заворочались товарищи во сне, пытаясь сбросить с себя, прогнать знойную маету, стереть с разгоряченных тел, обильно струящийся пот. Но тщетны и лишены смысла их потуги и одна лишь мысль настойчиво тревожит пьяное забытье, - воздуха. Холодного, свежего воздуха, вдохнуть полной грудью, окунуться всем телом в дарующую облегчение, прохладу. Гонимые навязчивой мыслью, один за другим открывали одурманенные хмелем глаза краснопузые комиссаришки, их приспешники, и подстилки. Сонно, пьяно таращились они на клочья дыма, пробивавшиеся сквозь щели в бревнах, тщетно силясь понять, что это? А потом пришло понимание, ослепительный миг прояснения в безнадежно отравленных алкоголем мозгах. Пожар! Вернее поджог, поскольку пламя бушует снаружи, выдавая вовнутрь избы с каждой минутой все крепнущий жар, да едкие клубы дыма от которого слезятся глаза и неудержимо першит в горле, вызывая выворачивающий кишки наизнанку, надсадный кашель.
Пожар. Пожар!!! Кто первый крикнул, кто первым устремился к двери, этого никто не знает, и не узнает никогда. Но кто бы ни был тот неведомый и безымянный первый, что, презрев страх пред ночью, устремился навстречу желанной свободе, он самым первым постиг убийственное разочарование. Взвыл надсадно, утробно, трезвея от собственного крика, дергая в безумном припадке дверную ручку, раскаленную до красна, оставляя на ней клочья обгоревшей кожи, холодея в огне от леденящего ужаса. А вслед за ним взвыли и заголосили на разные лады и остальные, мерзкие людишки, возомнившие себя властителями человеческих жизней. И теперь эти самые гордые властители жалобно подвывали, скулили, просясь наружу, униженно, слезно, стоя на коленях перед закрытой дверью, отрезавшей путь к желанной свободе. Пресмыкаясь в животном страхе, они готовы были унизиться еще более, пасть еще ниже, много ниже даже того уровня, когда они, будучи последними человеческими отбросами, без стеснения рылись в помойках, в поисках пропитания, дабы поддержать свою никчемную алкогольно-сивушную, жизнь. Они с наслаждением вылизали бы до зеркального блеска умеющими говорить красивые речи языками покрытые толстенным слоем налипшего дерьма безразмерные сапожищи крестьянина, что открыл бы им дверь, освободив из пылающего, смертоносного плена. Вчерашний заклятый враг, представал перед мысленным взором, как милый и желанный друг, избавитель, лучше которого нет, и не может быть никого на белом свете. Они молили, призывали на помощь несколько бесконечно долгих минут, пока в них жила надежда, вера в спасение. Но минуты прошли, умчались в стремительном галопе, поглощенные бешенным огненным водоворотом. Люди, присутствие которых снаружи, где так прохладно и свежо, они ощущали кожей, не шелохнулись, чтобы вызволить из огненного плена, попавших в беду представителей народной власти.
И тогда им все стало ясно и это знание, понимание, лишило рассудка, сломило остатки воли. Они выли, дико, по-звериному, от этого воя становились дыбом волосы у повидавших всякого на своем веку, сельчан. Изба пылала, опаляя жаром на десятки метров окрест, а у крестьян по коже гулял озноб, вызванный нечеловеческим, звериным воем, доносящимся из сердца пылающего ада. И казалось сельчанам, что комиссары уже давным-давно мертвы, и это их звериные душонки сбросив тяжкое бремя телесных оков, вопят и мечутся в дикой злобе и тоске, не зная выхода, черные и неприкаянные, проклятые небом и ненужные даже аду. Мерзкие душонки, бесплотными серыми тенями, мечутся внутри очищающего пламени, и голосят, погибая безвозвратно.
Под аккомпанемент безумного рева, все более хмурыми и сосредоточенными становятся лица собравшихся вокруг пылающей избы, сельчан, все крепче сжимают мозолистые руки, привычные к тяжелому крестьянскому труду, приклады обрезов. Словно не доверяя крепким стенам и надежному колу, подпирающему дверь, опасаясь, что вдруг выскользнет скользкой змеей из пылающего огненного плена чья-нибудь черная душонка, выскользнет, ударится о землю, и, превратившись в чернильного ворона, с громким клекотом взмоет ввысь. Победно каркая, взмахнет крылами и загребая воздух, рванет в городище, где на жирных комиссарских пайках жирует, пьянствует, блядствует, немереная стая подобных пернатых тварей, убийц и падальщиков. И чтобы не прилетела сюда, не нашла дорогу смертоносная черная стая, и стоят подобно истуканам сельчане, настороженно вглядываясь в отблески пламени, готовые в любой момент пустить в ход оружие, если хоть что-то, попытается оттуда незаметно ускользнуть. И не было, да и не могло быть никаких шансов у твари, дерзнувшей совершить подобное. Село лесное, дремучее, здесь каждый человек и не только мужского пола, привык с раннего детства, также умело обращаться с оружием, как с лопатой, или вилами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186