Сбережения, накопленные в течение жизни, огромные деньги, уплыли в неизвестном направлении, вместе с горячо любимой супругой. Наверняка эта похотливая и смазливая сучка, из-за которой вся его жизнь пошла наперекосяк, наслаждается сейчас где-нибудь на юге, на морском побережье, куда мечтала переехать после унылой, лесной глуши. Живет стерва припеваючи, нежится в постели с очередным любовником, прожигая в пьяном угаре сбережения всей жизни, брошенного полковника.
Только сейчас до него дошло, как он был не прав, гоняя и притесняя ее многочисленных любовников. Дело не в них, а в этой похотливой суке, с ее ненасытным жжением между ног. Следовало наказывать не их, а ее, да так, чтобы в другой раз и в мыслях не было подобных вольностей, чтобы у нее раз и навсегда пропала охота блядовать.
Но он ее слишком любил и боготворил, в жизни пальцем не тронул, даже не накричал ни разу, хотя поводов для этого, было хоть отбавляй. И эта любовь, вышла ему боком. На старости лет он остался один, брошенный любимой женой, смывшейся с накопленными за совместную жизнь, сбережениями. Остался без денег, а значит и без жилья. Прощай заветная мечта о роскошном домашнем халате, тапочках и посиделках с чашечкой кофе у экрана телевизора. Прощай столько раз виденная в грезах, обеспеченная и спокойная старость. Теперь он был нищим, никому не нужным и ни на что ни годным, калекой-инвалидом.
Хоть он выкарабкался с того света и полностью оклемался разумом, но оправиться физически до конца, так и не смог. Все, что ниже пояса, оказалось парализованным. Остаток дней ему предстояло провести в инвалидной коляске. Жена наверняка бы бросила его такого, но тогда, по крайней мере, он был бы с деньгами и мог бы позволить себе некоторые слабости, в том числе нанять сиделку, что будет ухаживать за ним, вместо неверной супруги.
Но и этого ему теперь не дано. Он стал не просто инвалидом, а нищим инвалидом, которому впору торчать где-нибудь на паперти, или бродить по улицам, клянча деньги на жизнь. Этим бы и пришлось заняться при иных обстоятельствах, но его заслуженное прошлое, похлопотало за него. Не могла советская власть допустить того, чтобы человек, отдавший десятки лет жизни служению Родине, скитался на старости лет по улицам, выпрашивая милостыню на жизнь. Он много сделал для страны, пришла пора и ей позаботиться о судьбе оказавшегося в стесненных обстоятельствах, заслуженного ветерана.
Государство позаботилось о нем, определив в дом инвалидов, на полное государственное обеспечение, оставив ему и часть приличной военной пенсии. Комната на шесть человек, телевизор в холле, прием пищи по распорядку, баня по субботам, - такова его жизнь. Самая настоящая казарма, доставшаяся ему на старости лет, взамен пенсионерских мечтаний.
Чтобы хоть как-то скрасить унылую и однообразную действительность, от которой его воротило, полковник начал пить. Благо денег, из оставленной ему части пенсии, с лихвой хватало и на выпивку для него, и на конфеты для персонала, чтобы они не слишком ругались за нарушение режима учреждения. Запивший на старости лет полковник, не позволявший себе ранее ни капли, даже по торжественным случаям, долго продержаться не мог. Вскоре он сгорел от водки, ежедневно поглощаемой им в неимоверных количествах. Не прошло и года, как на кладбище дома инвалидов появилась новая могилка, на памятнике которой, в форме полковника и со всеми регалиями был запечатлен, сей почтенный муж, навсегда покинувший этот суетный и жестокий мир, оказавшийся к нему так несправедлив.
1.21. Противостояние начальника и заключенного
Новый начальник тюрьмы, капитан Шалмин Максим Олегович, оказался не в пример покладистее прежнего. Он и сам таскал из вверенного учреждения все, что ему нужно, и закрывал глаза на хищения, совершаемые персоналом, если они не затрагивали его интересов. Ну, а если украденное предназначалось для охраняемого ими специфического контингента, то это вообще не считалось кражей. Новый начальник ненавидел вонючих зэков, для надзора за которыми он был сослан из теплого и уютного кабинета, в далекую лесную глушь. Он считал, что чем хуже живется ворам, насильникам и душегубам, тем лучше. Пусть эти отбросы в полной мере почувствуют на собственной шкуре, всю тяжесть наказания. А чтобы оно не показалось им терпимым, он добавит лишений и от себя, чтобы годы, проведенные здесь, навечно остались в памяти, как самые ужасные годы жизни.
И он ввел свои порядки и законы на вверенной ему зоне, карая за малейшее их нарушение, особенно если они касались поблажек мерзким зэкам. И он прямо-таки светился от счастья, когда видел, как люто ненавидит его тюремная братия, как вытягивается, пожирая глазами, начальство братия служивая, как опасливо косятся на него вольнонаемные сотрудники тюремного учреждения. Ко всем он подобрал ключик, к каждому был свой подход. Все, до последнего человека, зависели от него и готовы были по первому намеку, выполнить любое приказание. Они готовы были на все, чтобы заслужить благосклонность нового начальства. Они многое могли, многое умели, вот только не могли заткнуть глотку певуну и весельчаку из первого отряда, здоровенному сельскому мужику, осужденному за убийство.
Читал его личное дело, заучил наизусть, знал Халявина как самого себя, в пределах имеющейся информации. Если следовать ей до конца, достался ему на перевоспитание крепкий орешек, расколоть который будет не просто. Но, непросто вовсе не означает невозможно и капитан Шалмин, вызвался доказать это, в первую очередь самому себе.
Он сделал жизнь несговорчивого зэка такой несносной, что даже трудно представить, превратив его существование в ад, длинною в вечность. Пока, это деревенское быдло держится, но он чувствовал, что его огромная, несгибаемая махина, дала трещину. Еще немного и он развалится в труху, как гнилой пень от удара сапога. Оставалось чуть-чуть, дожать его. Пара водворений в карцер, с предварительной обработкой кулаками и сапогами этого здоровенного и несговорчивого тела, неделька-другая на хлебе и воде, и он сломается. Хотя, есть у него парочка вариантов избежать дальнейшего участия в его судьбе тюремного начальника, капитана Шалмина.
Первый способ, - уехать отсюда далеко-далеко, в карете скорой помощи в сопровождении дюжих санитаров, чтобы не только остаток срока, но и дней своих, повести в дурдоме, на полном государственном обеспечении, в компании таких же, свихнувшихся идиотов. Даже если ему удастся обмануть его, капитана Шалмина, симулировав умственное помешательство, не страшно. Советская медицина в последние годы достигла впечатляющих результатов, особенно в области психиатрии. Она запросто сделает из совершенно здорового человека, образцового калеку, да так хорошо, что тому не нужно будет корчить из себя сумасшедшего, он им и станет, спустя неделю пребывания специализированном медицинском учреждении.
Существовал еще один, еще более радикальный способ, уйти из под плотной опеки капитан Шалмина. И хотя данный способ был более чем радикален, типы из вверенного ему контингента, не раз прибегали к нему, в силу различных жизненных причин, в чем немалая заслуга коллектива тюрьмы, и ее непосредственного начальника. Хотя веревок в тюрьме сроду не водилось, а все острое, колюще-режущее было под строжайшим запретом, но доведенный до крайности человек находил все. Зэки вешались, кололись насмерть заточками, резали вены, и уходили в мир иной, где нет бетонных тюремных стен, где нет самодура Шалмина и заведенных им порядков.
И сразу всем становилось легче. И человеку, навсегда покончившему со всеми проблемами, и капитану, отправляющему дело очередного зэка, в архив. Он даже гордился высоким процентом смертности во вверенном его заботам, исправительном учреждении. Он свято верил в то, что контингент, вверенный ему, не может исправиться в принципе. Более того, с каждым прожитым днем, его подопечные, становятся все нетерпимее, и злей, как к нему лично, так и к советской власти, чьим законным представителем, он собственно и был. Выпускать такого на свободу, значит дать волю очередному озлобленному врагу, который, уж будьте уверены, наломает дров, натворит дел, не мало слез и крови принесет людям, пока его в очередной раз не отловят, и не упрячут надолго в очередную зону, подальше от мест обитания законопослушных граждан.
Куда лучше, когда вместо отсидевшего срок закоренелого ворюги, насильника, грабителя и убийцы, от выпустит на волю лишь его слюнявую оболочку, пускающую пузыри в ближайшем дурильнике. Такой человек не опасен для общества в силу своей ущербности и постоянного за ним присмотра. Как не опасен человек, от которого осталась лишь тощая папка с документами, с наклеенным поверх них, свидетельством о смерти. Память о нем будет добрый десяток лет жить на пыльных полках, пока не будет изничтожена по истечению срока давности. И вместе с тощей папкой, навсегда будет вычеркнута история жизни и смерти, очередного преступного элемента.
Но ни первый, ни второй вариант, не подходил зэку Халявину. Он не мог, и не желал доставить подобную радость местному тупорылому начальнику, который непременно запишет это, на личный победный счет. Он обязательно найдет третий вариант, как уйти из-под опеки, обозлившегося на него главного тюремщика. Такой вариант, чтобы заставить его утереться, рвать волосы от бессилия и злобы.
И хотя в письмах домой Халявин и вскользь не упомянул о дальнейших планах, предпочитая отделываться общими, дежурными фразами, сын его Лешка чувствовал, что отец что-то задумал, к чему-то готовится. Вот только интересно, к чему?
Халявин готовился воплотить в жизнь третий, не менее радикальный, чем два предыдущих способа, уход из-под капитанской опеки. Что касается писем, то им он не мог ничего доверить, кроме общих фраз, так как был прекрасно осведомлен о том, что вся корреспонденция, отправляемая заключенными родным и близким, прочитывается. Из нее вымарывается все предрассудительное, касающееся советской власти в общем, престижа тюрьмы в частности. Если вымарать это из письма не представляется возможным, или просто лень, письмо выбрасывается в урну для бумаг, для последующего уничтожения, а его автору впору готовиться к карцеру, отбывать заслуженное наказание, за непотребную писанину. Чтобы этого не случилось, заключенные в письмах предпочитали отделываться общими фразами, держа мысли и чувства в тайне, дабы не подвергнуть опасности не только себя, но и получателя корреспонденции.
Раз в неделю, с завидной регулярностью, сельский почтальон приносил в Лешкин дом очередное письмо из зоны, от отца, где он рассказывал о жизни, о том, что очередная неделя позади, а значит он еще на один шаг ближе к дому. В письмах он ничего не просил, более того, писал, чтобы и не думали ему что-либо высылать. Здесь всего в избытке, любимая советская власть полностью обеспечила его всем необходимым для жизни. Едой, питьем, крышей над головой и всего этого в таком количестве, что он ни в чем нужды не испытывал. Хотя баланду, которой их пичкали день ото дня, даже с известной долей воображения, трудно было назвать пищей, в лучшем случае она была похожа на свинячью бурду, и видом, и вкусом. Халявин во время приема пищи, искренне завидовал живущим на его подворье свиньям и борову, которым баба Настя ежедневно варила густую и наваристую похлебку, которую бы он без тени раздумий, с удовольствием променял бы на сегодняшнюю пайку, даже если бы пришлось хлебать из одного с ними корыта.
Серое, много раз штопаное рубище, носимое днем, и ночью, назвать одеждой, также было весьма затруднительно. Халявин был уверен, что чучело, украшающее его огород, на предмет отпугивания с него всякой докучливой и вредной, пернатой живности, выглядело по сравнению с ним отменным модником и франтом. Возможно, было этому и свое объяснение. Все-таки огородное чучело предназначено было для общения с представителями иного рода-племени, в то время как ему в тюрьме, общаться было особенно не с кем. Все такие же, как и он, неприкаянные и серые, обезличенные, со сломленной в большинстве случаев, волей. Крыша над головой была, это точно. Как и крепкие бетонные стены, опоясавшие со всех сторон казенное учреждение, оберегая тюремный контингент от соблазнов окружающего мира.
Соблазнов в миру, раскинувшемся за прочными тюремными стенами, в глухом лесном краю, было не особенно много, но значительно больше, чем в тяжелом, спертом помещении камеры, рассчитанном человек на 10, в котором коротало срок раза в три-четыре больше народу, без малейшего намека на какое-то улучшение своей участи. Сон по очереди, на грубых и голых деревянных двухъярусных топчанах. И связанный с этим, постоянный недосып. И одна мечта на всех, прислониться где-нибудь к чему-нибудь и смежить веки, забыться хотя бы на пару часов. Но кроме камеры, сделать это где-либо не представляется возможным, кругом охрана, вооруженная до зубов, не спускающая с них глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186