.. - топырит губы Быхалов. Бровь у него бежит вверх не-
доуменным смешком. - Что же ему там делать?..
Быхалов берет с полки прокопченую семилинейную лампчонку и отворяет
дверь в сенцы. Пашка слышит, как осторожно спускается хозяин по сту-
пенькам, потом отодвигает засов подвальной двери.
- Петр... Петруша!.. - кричит он в глубь подвала. - Ты здесь? а?
Ответного голоса Пашка не слышит. Разгоряченное воображение Пашки
подсказывает: Петр вышел из подвала, подслеповато щурится на коптилку,
протирает глаза длинными своими ладонями, улыбается, молчит.
- Как попал сюда?.. - отец. - Деньги, что ль, заперся выделывать. Кто
тебя запер?
- Да я сам... нечаянно, - смеющийся голос Петра особенно ненавистен
Пашке.
- Дак ведь не мог же ты снаружи запереться, чего ты мелешь!
- Наверно мальчики подшутили, - сознается Петр. - Особенно этот,
старший. Ужасно недоверчивый народ, папаша! - И опять, слышно, Петр сме-
ется.
Быхалов-старик выжидающе молчит, потом сурово подымает голос:
- Ну, а если бы он тебя по морде хватил... ты тоже смеяться бы стал?
Близкая к Пашке дверь скрипит. "Ага, каменная стена приближается!"
Пашка в мучительный клубок сжимает свое четвероугольное тело и материной
кофтой, в которой приехал, закутывает голову: темя. В рот ему попала вы-
бившаяся пакля. Пашка отфыркивается в духоту кофты и ждет.
...Снова, вперемежку, дикой, раздирающей глаза каруселью, несутся:
пойма, Марфушка с косой, кровь, рассыпанные ягоды, мухи, Сенька. Пашка
тужится и преодолевает бредовую карусель. Звук шага совсем близок, за-
молкает рядом.
- Что ты хочешь с ним делать? - слышен Пашке тревожный вопрос Петра.
Старик, не отвечая и сопя, ищет щелку в кофте. Пашка ворочается, но
холодная, огрубелая рука Быхалова протискивается к самой голове и, при-
норовясь, хватает за ухо. Петр меняется в лице, глаза его расширены
страхом за Пашку. Собственный язык раздражает его, как тошный кляп.
В то же мгновенье Зосим Васильич вскрикивает, более от испуга неожи-
данностью, чем от боли. Он растерянно трясет рукой, а на конце его ми-
зинца повисает темная капелька крови.
Сам Пашка уже стоит ногами на койке, готовый броситься, прижавшись к
стене. Его влажные блестящие зубы, только что прокусившие хозяйский па-
лец, ждут еще кусать... Лицо его смутно и серо, но румянец бьет дико,
как осенний закат.
- А, вот как! - мычит Зосим Васильич и жует губами, обсасывая палец.
- Ну, слезай. Стоять тебе там нечего. - Он идет к кровати, достает
из-под подушки клеенчатый бумажник, - в нем Пашкина метрика. Кстати
обертывает палец в красный носовой платок. - Собирайсь, - решительно ко-
мандует он.
- Куда?.. Куда ты его гонишь? - вступает в разговор Петр. Лицо у Пет-
ра смятое, почти умоляющее, но Быхалову не до Петра.
Пашка набивает в линялую, застиранную до дыр наволоку свой убогий,
проштопанный пожиток. При каждом движеньи его перебинтованных рук, тело
его неуловимо содрогается.
- Да ведь ночь же!.. - в отчаяньи за Пашку говорит Петр и делает не-
определенное движенье рукой, поясняющее, как темна и неприютна весенняя
ночь.
- Не мешай, - властно говорит старый Быхалов. - Тут не игрушки те-
бе... Тут жизнь!
Одновременно Пашка выступает вперед:
- Вы засуньте пачпорт-то в карман мне, - просит он сипло. - У меня
руки... не действуют... - и выставляется боком, где карман.
- Вот что, братец, - не сразу начинает Быхалов, меняя оттенок голоса.
По губам Пашки бежит тонкая струйка насмешки, Зосим Васильич как-то
меркнет лицом. - Ведь ты, братец, этак-то и убивать возможешь. - Слова
Быхалова нетверды. - А в том, что поучить тебя хотел, особой обиды нет.
И сам вот так же учен был. Чем больше, братец, по горбу бьют, тем больше
горб и стоит... Причащался ведь я нынче, - прибавляет он через минуту
совсем упавшим голосом.
- Прощенья проси! - заплетаясь языком от волненья, шепчет Петр. -
Мальчик, проси прощенья... и все кончено, ну!
- Сам проси, коли охота напала, - весь дрожа говорит Пашка и в изне-
моженьи закрывает глаза.
- Ах, ты вот как!! - Быхалов-отец хватает себя за горло, как в при-
падке удушья. - Вон пошел, злыдень... чорт! Вон...
Мерно покачиваясь на хромую ногу, Пашка идет к двери. Узел свой он
прижимает к груди как-то локтями. С порога оборачивается:
- Там за вами еще полтора рубля оставалось... Сеньке отдайте.
- Постой, постой... Я тебе сразу выдам, - спешит Зосим Васильич.
Но Пашка уже ушел. Дверь притворена не плотно. К ногам бежит морозный
холодок. За окном полная ночь.
...Попозже, через час, Петр перед тем, как ложиться спать, заходит к
отцу и садится в ногах. Тот лежит по-прежнему, одетый, немигающий. В го-
ловах у него как-то особенно подмигивающе и нравоучительно тикают часы.
- Пришел?.. - жестко спрашивает отец. - Ну, посиди, посиди у меня.
Вот так мы и живем, Петруша. Варимся, и поблагодарить некому. Ишь проно-
сились штиблеты-то твои, песок в них и то не удержится! - замечает он,
глядя на свесившиеся, худые и длинные ноги Петра. - Отнеси завтра к са-
пожнику, походи в моих пока...
- Папаша, - мягко прерывает его Петр, обводя пальцем каждый квадратик
лоскутного отцовского одеяла. - Я вам сказать хотел, времени вот только
все не выходило... Меня не совсем еще выпустили. Через две недели второе
дело будет слушаться...
- А-а, - холодно внимает отец. - Тянет тебя в тюрьму, Петруша. Жрать,
что ли, тебе на свободе нечего?
- Мне-то есть что, - с мягкой настойчивостью отвечает Петр. - Хотим,
чтоб все, папаша, жрали...
Они сидят, не глядя друг на друга. Вдруг Петру кажется, что он сказал
грубость. Длинноносое лицо его бледно краснеет.
- Папаша... я и позабыл вас этово, ну вот... с ангелом-то поздравить.
С ангелом, папаша!
- Нашел время, Емеля! - тоскующе усмехается отец и легонько толкает
сына в плечо. В голосе Быхаловском - и жалоба на свое нехорошее одино-
чество, и грустная насмешка над суетой Петра. Петр уходит спать.
Еще через час - уже сон. Газ потушен. Вверху, на полатях, с остерве-
нением и вывертом, словно напилком стекло режет, храпит Карасьев.
Внизу, рядом с пустой койкой, ворочается без сна Сеня. Ему и холодно,
и чего-то страшно. Будто - поле, огромное, ровное, ночное. И в поле этом
разошлись пути братьев на две разных стороны...
VII. Девушка в гераневом окне.
Каждому цвету свой черед. Пришла пора и Сенина. К тому времени, как
речь, Семеном стал звать Сеню Быхалов. С Успенья тронулся Сене восемнад-
цатый год. Время Сенино к убыли не спешило. Но когда восемнадцатого по-
бежали первые дни, стал вдруг виться Сенин волос. Раньше все в скобку
стригся, маслом утихомиривая непокорный затылочный вихор. А тут взыграли
щеки Сенины румянцем, а голова - кольчиками: никакого с ними сладу нет.
Не всех в могилу гнало Зарядье. Иного взращивало в холе и с любовью: и
цвел снаружи буйный цветок, а внизу черствели и удлинялись злые чертопо-
лошьи корни. У Сени, покуда, глаза серые, а брови, свидетельствуя о силе
и воле, вкрутую сбежались к переносью. Жизни в него в обрез налито. Она
переливается могучими желваками на его спине, под рубашкой, она играет
на алых Сениных губах. Вырос и поширел. Скоро тесна станет Сене неглубо-
кая, невысокая Зарядская скудость.
За все то время пяти лет житья в бакалейных молодцах, не уставал Сеня
бегать к Катушину, в его подчердачную высоту. К лету восемнадцатого сво-
его года, почти все книжки Катушинские перечел Сеня, не ускользнула ни
одна. Все обтертые, скользкие ступеньки Катушинской лестницы имели свое
обличье и место в Сениной памяти. Взбегал, быстро проходил темный кори-
дор с бесчисленным количеством дверей и рывком распахивал одну из них.
Так случилось и в наше воскресенье, после запора лавки. В окна мас-
терской, где работал и жил Степан Леонтьич, сильным снопом западало
солнце, ярко и оранжево располагаясь и на войлочной двери, и на полу,
сорном от обрезков сукна, марли, ваты и картона. Когда растворилась
дверь и в солнечном пятне явилась белая Сенина рубашка, даже зажмурился
Степан Леонтьич: уже не выносили света слепнущие его глаза.
- Что-й-то ты горячий какой нынче? Словно из печки только что вылез,
выпекли...
- Книжку вот принес, - говорит Сеня. Улыбка Сенина широка и свободна.
- Всю прочел? - жмурится Катушин.
- Всю-то, всю. Сочиненье хорошее, слов нет. Только вот уж больно про
любовь много. Словно у них и дела другого нет: влюбляются да расходятся.
Катушин улыбался: поздняя старость наблюдала раннюю младость.
- Все к тому и течет, Сенюшка. И нет другого дела, правда твоя. Кото-
ры любят, те и счастливы. Ты знай: весь мир приобретешь, и он тебя обма-
нет, а любовь...
- ...спасет, - докончил за Катушина Сеня. - Это ты вон из той книжки,
Степан Леонтьич, говоришь... я чита-ал... - протянул Сеня. - Там дальше
так сказано: но если обманет тебя любовь, то больней ее обман, чем обман
цельного мира. Только, по-моему, все это враки, - со смеющейся недовер-
чивостью Сеня садится возле старика.
- Что ж, обманывать, что ль, я тебя буду! - хитровато посмеивается
Катушин. - И я ведь не всегда этаким сморчком по свету вихлял. Я тебе из
правды жизни сказал, а не по книге...
Уже через три минуты Катушинской веселости нет и следа. Он грустно
молчит, погружаясь в свои воспоминанья. Выпуклые очки снова дрожат на
его крохотном носу, брови по-детски подняты.
- ...очень мне хотелось грамоту вот тоже осилить, - сутулясь еще
больше, рассказывает Катушин. - Меня тогда дьячок и приютил один из со-
седнего села. Я к нему и бегал тайком, чуть не замерз раз, во вьюгу по-
бежал. Я у дядьки жил, дядька и не пускал. "Мы без грамоты прожили, и
тебе пачкаться не след!" А дьячок меня и учил... Вот как кончилось обу-
ченье, он и говорит мне на последях, дьячок мой: ну, говорит, Степан,
все я тебе, что имел, передал. Ничего у меня, Степан, боле нету. Лапти
вот еще умею плесть, хочешь - обучу... А дальше уж ступай, как сам зна-
ешь!
Сеня смотрит в окно. Ветерок прохладный задувает к нему в лицо и на
колени, и перебирает кольчики Сениных волос, нежно, как женская рука.
Грудь дышит тяжким запахом накаленного железа и камня. Обычные зарядские
запахи боятся солнца, бегут глубже - в провалы проходных ворот, в купе-
ческие укладки, во мраки костоломных лестниц, в гнилые рты. Сеня любит
глядеть из Катушинского окна: видно много.
Каменные невысокие этажи с суровой простотой возносились кверху. Ныне
над крышами их свирепствовало предвечернее солнце, парило воздух, мягчи-
ло асфальт, как воск, дожелта накаляло тонкую Зарядскую пыль. А внизу
крались кривые переулки, и в них стоял небудничный гам. Ремесленное За-
рядье погуливало, лущило семячки, скрипело гармоньями, изливалось в уны-
лых песнях. Каждому зарядцу отведено в празднике свое особое место. Ду-
дину - в сыром подвале чокаться с бутылкой и спрашивать ее о целях Ду-
динской жизни. Быхалову, вымытому до красноты и хмурому, сидеть над Ки-
евским патериком, услаждая скупые слезы умиленья сладким чаем. Карасьеву
- все гулять по переулочкам, перемигиваться со встречными девушками,
преть в ватном пиджаке: высоко ставя земное свое благолепие, только ват-
ное уважает Карасьев.
На все это Сеня смотрит теперь со смешанным чувством вялого любо-
пытства и удивления. Вот по этим же руслам, в Зарядьи, потечет и его
собственной жизни река. Спокойна ли будет, порожиста ли и, когда обмеле-
ет, в чьих жизнях затеряется ее исток? - Внезапно услышал Сеня как бы
шуршанье бумаги. Катушин сидел теперь к нему спиной, и за линялым ситцем
его рубахи странно суетились стариковские лопатки.
- Да о чем ты, Степан Леонтьич, старичок милый?.. - кинулся к нему
Сеня.
- Ничего... ничего, дружок. Спасибо тебе за ласку твою... Дьячка сво-
его вот вспомнил. - Катушин уже улыбался, и лицо его, разглаженное улыб-
кой, походило на страницу книги, обрызганную слезами. - Весь небось
растворился в земельке, года немалые. Как обучил он меня лаптям, так и
помер в недельку. Ну, вот и я так же. - Выходило, что не Сеня утешал
старика, а, скорее, старик примирял молодого с необходимостью смерти. -
Не тревожься, паренек, будь крепонек. Одна глупость моя. Устарел я, а
куды мне? В богаделенку меня не примут... крови я не проливал, родины я
не спасал. А глаза-то - эвоны - мы, говорят, покоя хотим... Берешь иглу
в руку, а и не видишь иглы-то... и нитки не вижу! так, паренек милый,
пустым местом по пустому и шью... Только вот рука не омманывает...
Он сидел, ссохшийся калужский старичок, глядя в низкий потолок, под
которым просидел всю жизнь, и кусал губами маленький желтый ноготок ми-
зинца, - как провинившийся мальчик, разбивший то, что дарят человеку
только однажды в жизни.
- ...за обеденкой стою даве, что-бысь, думаю, во рту неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
доуменным смешком. - Что же ему там делать?..
Быхалов берет с полки прокопченую семилинейную лампчонку и отворяет
дверь в сенцы. Пашка слышит, как осторожно спускается хозяин по сту-
пенькам, потом отодвигает засов подвальной двери.
- Петр... Петруша!.. - кричит он в глубь подвала. - Ты здесь? а?
Ответного голоса Пашка не слышит. Разгоряченное воображение Пашки
подсказывает: Петр вышел из подвала, подслеповато щурится на коптилку,
протирает глаза длинными своими ладонями, улыбается, молчит.
- Как попал сюда?.. - отец. - Деньги, что ль, заперся выделывать. Кто
тебя запер?
- Да я сам... нечаянно, - смеющийся голос Петра особенно ненавистен
Пашке.
- Дак ведь не мог же ты снаружи запереться, чего ты мелешь!
- Наверно мальчики подшутили, - сознается Петр. - Особенно этот,
старший. Ужасно недоверчивый народ, папаша! - И опять, слышно, Петр сме-
ется.
Быхалов-старик выжидающе молчит, потом сурово подымает голос:
- Ну, а если бы он тебя по морде хватил... ты тоже смеяться бы стал?
Близкая к Пашке дверь скрипит. "Ага, каменная стена приближается!"
Пашка в мучительный клубок сжимает свое четвероугольное тело и материной
кофтой, в которой приехал, закутывает голову: темя. В рот ему попала вы-
бившаяся пакля. Пашка отфыркивается в духоту кофты и ждет.
...Снова, вперемежку, дикой, раздирающей глаза каруселью, несутся:
пойма, Марфушка с косой, кровь, рассыпанные ягоды, мухи, Сенька. Пашка
тужится и преодолевает бредовую карусель. Звук шага совсем близок, за-
молкает рядом.
- Что ты хочешь с ним делать? - слышен Пашке тревожный вопрос Петра.
Старик, не отвечая и сопя, ищет щелку в кофте. Пашка ворочается, но
холодная, огрубелая рука Быхалова протискивается к самой голове и, при-
норовясь, хватает за ухо. Петр меняется в лице, глаза его расширены
страхом за Пашку. Собственный язык раздражает его, как тошный кляп.
В то же мгновенье Зосим Васильич вскрикивает, более от испуга неожи-
данностью, чем от боли. Он растерянно трясет рукой, а на конце его ми-
зинца повисает темная капелька крови.
Сам Пашка уже стоит ногами на койке, готовый броситься, прижавшись к
стене. Его влажные блестящие зубы, только что прокусившие хозяйский па-
лец, ждут еще кусать... Лицо его смутно и серо, но румянец бьет дико,
как осенний закат.
- А, вот как! - мычит Зосим Васильич и жует губами, обсасывая палец.
- Ну, слезай. Стоять тебе там нечего. - Он идет к кровати, достает
из-под подушки клеенчатый бумажник, - в нем Пашкина метрика. Кстати
обертывает палец в красный носовой платок. - Собирайсь, - решительно ко-
мандует он.
- Куда?.. Куда ты его гонишь? - вступает в разговор Петр. Лицо у Пет-
ра смятое, почти умоляющее, но Быхалову не до Петра.
Пашка набивает в линялую, застиранную до дыр наволоку свой убогий,
проштопанный пожиток. При каждом движеньи его перебинтованных рук, тело
его неуловимо содрогается.
- Да ведь ночь же!.. - в отчаяньи за Пашку говорит Петр и делает не-
определенное движенье рукой, поясняющее, как темна и неприютна весенняя
ночь.
- Не мешай, - властно говорит старый Быхалов. - Тут не игрушки те-
бе... Тут жизнь!
Одновременно Пашка выступает вперед:
- Вы засуньте пачпорт-то в карман мне, - просит он сипло. - У меня
руки... не действуют... - и выставляется боком, где карман.
- Вот что, братец, - не сразу начинает Быхалов, меняя оттенок голоса.
По губам Пашки бежит тонкая струйка насмешки, Зосим Васильич как-то
меркнет лицом. - Ведь ты, братец, этак-то и убивать возможешь. - Слова
Быхалова нетверды. - А в том, что поучить тебя хотел, особой обиды нет.
И сам вот так же учен был. Чем больше, братец, по горбу бьют, тем больше
горб и стоит... Причащался ведь я нынче, - прибавляет он через минуту
совсем упавшим голосом.
- Прощенья проси! - заплетаясь языком от волненья, шепчет Петр. -
Мальчик, проси прощенья... и все кончено, ну!
- Сам проси, коли охота напала, - весь дрожа говорит Пашка и в изне-
моженьи закрывает глаза.
- Ах, ты вот как!! - Быхалов-отец хватает себя за горло, как в при-
падке удушья. - Вон пошел, злыдень... чорт! Вон...
Мерно покачиваясь на хромую ногу, Пашка идет к двери. Узел свой он
прижимает к груди как-то локтями. С порога оборачивается:
- Там за вами еще полтора рубля оставалось... Сеньке отдайте.
- Постой, постой... Я тебе сразу выдам, - спешит Зосим Васильич.
Но Пашка уже ушел. Дверь притворена не плотно. К ногам бежит морозный
холодок. За окном полная ночь.
...Попозже, через час, Петр перед тем, как ложиться спать, заходит к
отцу и садится в ногах. Тот лежит по-прежнему, одетый, немигающий. В го-
ловах у него как-то особенно подмигивающе и нравоучительно тикают часы.
- Пришел?.. - жестко спрашивает отец. - Ну, посиди, посиди у меня.
Вот так мы и живем, Петруша. Варимся, и поблагодарить некому. Ишь проно-
сились штиблеты-то твои, песок в них и то не удержится! - замечает он,
глядя на свесившиеся, худые и длинные ноги Петра. - Отнеси завтра к са-
пожнику, походи в моих пока...
- Папаша, - мягко прерывает его Петр, обводя пальцем каждый квадратик
лоскутного отцовского одеяла. - Я вам сказать хотел, времени вот только
все не выходило... Меня не совсем еще выпустили. Через две недели второе
дело будет слушаться...
- А-а, - холодно внимает отец. - Тянет тебя в тюрьму, Петруша. Жрать,
что ли, тебе на свободе нечего?
- Мне-то есть что, - с мягкой настойчивостью отвечает Петр. - Хотим,
чтоб все, папаша, жрали...
Они сидят, не глядя друг на друга. Вдруг Петру кажется, что он сказал
грубость. Длинноносое лицо его бледно краснеет.
- Папаша... я и позабыл вас этово, ну вот... с ангелом-то поздравить.
С ангелом, папаша!
- Нашел время, Емеля! - тоскующе усмехается отец и легонько толкает
сына в плечо. В голосе Быхаловском - и жалоба на свое нехорошее одино-
чество, и грустная насмешка над суетой Петра. Петр уходит спать.
Еще через час - уже сон. Газ потушен. Вверху, на полатях, с остерве-
нением и вывертом, словно напилком стекло режет, храпит Карасьев.
Внизу, рядом с пустой койкой, ворочается без сна Сеня. Ему и холодно,
и чего-то страшно. Будто - поле, огромное, ровное, ночное. И в поле этом
разошлись пути братьев на две разных стороны...
VII. Девушка в гераневом окне.
Каждому цвету свой черед. Пришла пора и Сенина. К тому времени, как
речь, Семеном стал звать Сеню Быхалов. С Успенья тронулся Сене восемнад-
цатый год. Время Сенино к убыли не спешило. Но когда восемнадцатого по-
бежали первые дни, стал вдруг виться Сенин волос. Раньше все в скобку
стригся, маслом утихомиривая непокорный затылочный вихор. А тут взыграли
щеки Сенины румянцем, а голова - кольчиками: никакого с ними сладу нет.
Не всех в могилу гнало Зарядье. Иного взращивало в холе и с любовью: и
цвел снаружи буйный цветок, а внизу черствели и удлинялись злые чертопо-
лошьи корни. У Сени, покуда, глаза серые, а брови, свидетельствуя о силе
и воле, вкрутую сбежались к переносью. Жизни в него в обрез налито. Она
переливается могучими желваками на его спине, под рубашкой, она играет
на алых Сениных губах. Вырос и поширел. Скоро тесна станет Сене неглубо-
кая, невысокая Зарядская скудость.
За все то время пяти лет житья в бакалейных молодцах, не уставал Сеня
бегать к Катушину, в его подчердачную высоту. К лету восемнадцатого сво-
его года, почти все книжки Катушинские перечел Сеня, не ускользнула ни
одна. Все обтертые, скользкие ступеньки Катушинской лестницы имели свое
обличье и место в Сениной памяти. Взбегал, быстро проходил темный кори-
дор с бесчисленным количеством дверей и рывком распахивал одну из них.
Так случилось и в наше воскресенье, после запора лавки. В окна мас-
терской, где работал и жил Степан Леонтьич, сильным снопом западало
солнце, ярко и оранжево располагаясь и на войлочной двери, и на полу,
сорном от обрезков сукна, марли, ваты и картона. Когда растворилась
дверь и в солнечном пятне явилась белая Сенина рубашка, даже зажмурился
Степан Леонтьич: уже не выносили света слепнущие его глаза.
- Что-й-то ты горячий какой нынче? Словно из печки только что вылез,
выпекли...
- Книжку вот принес, - говорит Сеня. Улыбка Сенина широка и свободна.
- Всю прочел? - жмурится Катушин.
- Всю-то, всю. Сочиненье хорошее, слов нет. Только вот уж больно про
любовь много. Словно у них и дела другого нет: влюбляются да расходятся.
Катушин улыбался: поздняя старость наблюдала раннюю младость.
- Все к тому и течет, Сенюшка. И нет другого дела, правда твоя. Кото-
ры любят, те и счастливы. Ты знай: весь мир приобретешь, и он тебя обма-
нет, а любовь...
- ...спасет, - докончил за Катушина Сеня. - Это ты вон из той книжки,
Степан Леонтьич, говоришь... я чита-ал... - протянул Сеня. - Там дальше
так сказано: но если обманет тебя любовь, то больней ее обман, чем обман
цельного мира. Только, по-моему, все это враки, - со смеющейся недовер-
чивостью Сеня садится возле старика.
- Что ж, обманывать, что ль, я тебя буду! - хитровато посмеивается
Катушин. - И я ведь не всегда этаким сморчком по свету вихлял. Я тебе из
правды жизни сказал, а не по книге...
Уже через три минуты Катушинской веселости нет и следа. Он грустно
молчит, погружаясь в свои воспоминанья. Выпуклые очки снова дрожат на
его крохотном носу, брови по-детски подняты.
- ...очень мне хотелось грамоту вот тоже осилить, - сутулясь еще
больше, рассказывает Катушин. - Меня тогда дьячок и приютил один из со-
седнего села. Я к нему и бегал тайком, чуть не замерз раз, во вьюгу по-
бежал. Я у дядьки жил, дядька и не пускал. "Мы без грамоты прожили, и
тебе пачкаться не след!" А дьячок меня и учил... Вот как кончилось обу-
ченье, он и говорит мне на последях, дьячок мой: ну, говорит, Степан,
все я тебе, что имел, передал. Ничего у меня, Степан, боле нету. Лапти
вот еще умею плесть, хочешь - обучу... А дальше уж ступай, как сам зна-
ешь!
Сеня смотрит в окно. Ветерок прохладный задувает к нему в лицо и на
колени, и перебирает кольчики Сениных волос, нежно, как женская рука.
Грудь дышит тяжким запахом накаленного железа и камня. Обычные зарядские
запахи боятся солнца, бегут глубже - в провалы проходных ворот, в купе-
ческие укладки, во мраки костоломных лестниц, в гнилые рты. Сеня любит
глядеть из Катушинского окна: видно много.
Каменные невысокие этажи с суровой простотой возносились кверху. Ныне
над крышами их свирепствовало предвечернее солнце, парило воздух, мягчи-
ло асфальт, как воск, дожелта накаляло тонкую Зарядскую пыль. А внизу
крались кривые переулки, и в них стоял небудничный гам. Ремесленное За-
рядье погуливало, лущило семячки, скрипело гармоньями, изливалось в уны-
лых песнях. Каждому зарядцу отведено в празднике свое особое место. Ду-
дину - в сыром подвале чокаться с бутылкой и спрашивать ее о целях Ду-
динской жизни. Быхалову, вымытому до красноты и хмурому, сидеть над Ки-
евским патериком, услаждая скупые слезы умиленья сладким чаем. Карасьеву
- все гулять по переулочкам, перемигиваться со встречными девушками,
преть в ватном пиджаке: высоко ставя земное свое благолепие, только ват-
ное уважает Карасьев.
На все это Сеня смотрит теперь со смешанным чувством вялого любо-
пытства и удивления. Вот по этим же руслам, в Зарядьи, потечет и его
собственной жизни река. Спокойна ли будет, порожиста ли и, когда обмеле-
ет, в чьих жизнях затеряется ее исток? - Внезапно услышал Сеня как бы
шуршанье бумаги. Катушин сидел теперь к нему спиной, и за линялым ситцем
его рубахи странно суетились стариковские лопатки.
- Да о чем ты, Степан Леонтьич, старичок милый?.. - кинулся к нему
Сеня.
- Ничего... ничего, дружок. Спасибо тебе за ласку твою... Дьячка сво-
его вот вспомнил. - Катушин уже улыбался, и лицо его, разглаженное улыб-
кой, походило на страницу книги, обрызганную слезами. - Весь небось
растворился в земельке, года немалые. Как обучил он меня лаптям, так и
помер в недельку. Ну, вот и я так же. - Выходило, что не Сеня утешал
старика, а, скорее, старик примирял молодого с необходимостью смерти. -
Не тревожься, паренек, будь крепонек. Одна глупость моя. Устарел я, а
куды мне? В богаделенку меня не примут... крови я не проливал, родины я
не спасал. А глаза-то - эвоны - мы, говорят, покоя хотим... Берешь иглу
в руку, а и не видишь иглы-то... и нитки не вижу! так, паренек милый,
пустым местом по пустому и шью... Только вот рука не омманывает...
Он сидел, ссохшийся калужский старичок, глядя в низкий потолок, под
которым просидел всю жизнь, и кусал губами маленький желтый ноготок ми-
зинца, - как провинившийся мальчик, разбивший то, что дарят человеку
только однажды в жизни.
- ...за обеденкой стою даве, что-бысь, думаю, во рту неловко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52