Каждую ночь приходил Мишка к
Насте, - садился за стол и с самым неопределимым чувством глядел в ее
пепельно-смуглое лицо, на котором еще ярче, чем прежде, тлели губы. Ви-
дел одно: горела холостая папороть и звала к себе доверчивое сердце Миш-
ки. И он шел к ней, не зная колдовского слова, и каждую ночь сгорал в ее
огне, - а утром возникал из пепла, - отдаваясь целиком и ничего не полу-
чая взамен, тоскуя над непонятным ему.
- О чем ты молчишь? - неоднократно спрашивал Мишка, когда досказаны
были все любовные слова того вечера. - Ну, о чем ты?..
- А ты спроси, я отвечу, - оборонялась Настя.
- Не моя ты... - неуспокоенно ворочался Мишка, готовый и задушить.
- Да уж чего же тебе больше! - намекающе и с холодком смеялась та и
глядела, как в печке суетится огонь.
А Мишка не знал, что бывает еще больше того, но знал о кладе. В поис-
ках его торопливыми губами обрывал он огненные цветки Настиной папороти,
обжигаясь и обманываясь. А Настя не гнала Мишку, потому что ей нужна бы-
ла Мишкина сила. Чувство к Семену было Настиным кладом, образ его, соз-
данный самой Настей, наполнял ее ночи, - его одного хотела.
Так каждый вечер, по еле приметной тропке ходил Жибанда в сторожевую
землянку и в следах своих не видел Юды. А Юда был ловок и юрок. В Мишки-
ну любовь вплетал он свою поганую игру. Не простое и понятное томленье
по чужой и красивой, прикрывшейся именем Гурея, не страсть точили Юду и
заставляли ежевечерне прослеживать Жибанду, - толкало непреоборимое
стремление и здесь поставить клеймо своей погани. В желаньях своих был
настойчив и неумолим Юда, как ребенок. - Когда Жибанда входил в землянку
и брякал запираемый засов, садился Юда на откос землянки и посиживал
так, безобидно и терпеливо. Табак весь вышел у барсуков, а был бы табак
у Юды, и совсем не плохи были бы ему его вечера, напитанные глухим ше-
лестом непогоды и томительным плачем сов.
Однажды Мишка забыл запереть дверь. Юда вышел из ивняка и посидел
немножко на ступеньках, грызя корку полусырого, барсуковской выпечки,
хлеба. Месяцу было время, и Юда, пожевывая, глядел, как сочились мерт-
венные лучи его сквозь густую еловую хвою, раскачиваемую дуновениями не-
погоды. Потом Юда откусил еще и растворил дверь в землянку. Было в ней
жарко до духоты. Не горела ни лучина, ни коптилка, зато ярко, цветисто и
минутно играли на сосновых стенах отблески печного огня. Войдя, Юда от-
кусил еще от корки и стоял присматриваясь.
- ... чего тебе? - окликнул его Мишка, второпях выскакивая откуда-то
из угла.
- Мне-то? Мне ничего... - кротко улыбался Юда. - Шел мимо... Уж
больно из трубы у вас выбивает. Пожара б, думаю, не наделали.
Мишка стоял перед Юдой полуодетый и нахмуренный, уставясь в пол.
- Ну, ладно, не наделаем. Ступай! - решил он и коротко махнул рукой.
- Гостя вон гонишь, - добродушно отметил Юда.
- Я тебя не гоню, - сдержанно сказал Мишка, - и ссориться нам нечего.
Иди теперь!
- Да уж пойду, коль нелюбен пришелся, - сказал Юда, а сам все стоял
на том же месте, изредка поглядывая на волосатую Мишкину грудь, чернев-
шую в расстегнутом вороте. - А ссориться нам нечего, правда. Мы друзья с
тобой, тесные, - грубо притворялся пьяным Юда и так, чтоб Мишка видел
его притворство. - Мы с тобой хоть и шар земной без шума поделим! Бери,
скажу, Миша, правую сторону, а я себя по левой расположу. Ведь чело-
век-то я, ты сам знаешь, сговорчивый, необидчивый...
Жибанда продолжал молчать, а уже становилось ему нестерпимо гадко и
унизительно.
- Ступай, ступай... мы с тобой опосле насчет земного шара обсудим! -
попробовал пошутить он. - Ведь не пьян же ты, Юда... понимаешь.
- Да я уйду, уж и поговорить не дашь! Забыл ты мою услугу, как я тебя
за Аристарха-то выдал. Боялся, что совестно тебе будет!..
- Какого Аристарха?.. - нахмурился Мишка и оглянулся на угол. - Ты,
Юда, знай меру словам... не заговаривайся!
- ... а насчет земного шара, это действительно, поделим, - продолжал
Юда, не обратив внимания на Мишкино замечанье. - Сажай на своей половин-
ке ну хоть там яблочки, а я у себя горох разведу... Так, что ль?
- Так... да, - зло откликнулся Жибанда, уставясь в ненавистный Юдин
лоб, как бык.
- Ну-к и ласковой ночи вам! - кивнул Юда и уже поворотился к дверям,
берясь за скобку двери. У двери он задержался. - А мне... можно, потом?
- спросил он, стоя к Мишке боком и глядя куда-то в сторону.
Мишка ринулся на Юду и, обхватив, махом поднял вверх. Юда ударился
головой в низкий накат потолка, похряхтел и промолчал. Но Мишка не кинул
его в дверь, как сначала подсказал ему гнев. Он распахнул дверь ногой и
легонько вытолкнул Юду в моросящую темноту: осенняя погода переменчива.
- Юда ушел без лишнего шума, а Мишка, прислушивавшийся у полупритворен-
ной двери, слышал, как посвистывал тот что-то среди мокрых кустов.
- Э, пускай его... - ответил он на вопросительный взор Насти. - Гни-
лой парень!..
... Осиливала Настя в любовных поединках, а Мишка стал ощущать пусто-
ту внутри себя. Настины ночи только усиливали его жажду и умножали тос-
ку. Требовала грудь воздуха осеннего, поля, а рука - размаха. И Мишка
стал уезжать со своим небольшим отрядом в озорованье по волостям. Кроме
того, нужно было доставать провиант на всю летучую ораву. - Об этом
скрывали от Семена: Семен противился всяким поборам с мужиков.
Едва он уехал Настя пошла к Семену. Она точно ждала Мишкина отъезда,
- то, что скопилось в ней, неудержимо искало выхода. Было время ужина.
Дежурный барсук, татарченок из двадцать третьей, пропустил ее, почему-то
покачав головой, - она почти вбежала. Шебякин отсутствовал, - ужин он
получал из общего котла. В зимнице никого не было. Стены без людских те-
ней выглядели голо и пусто. Настя, пришедшая сюда впервые после Мочи-
ловского обрыва, проворными глазами обежала землянку. Не в правом углу,
на соломе, как рассказывал Жибанда, а в левом, на Свинулинском диванчи-
ке, полулежал Семен. Успела продраться от барсуковской небрежности обив-
ка, и огрубели под грязью несбыточные атласные цветы. Остановясь у при-
толки, побарываемая стыдом и неведомым ей доселе чувством любовного
страха, Настя глядела в темный угол. Она засмеялась, но смех прозвенел
жалобой.
- Вот... навестить тебя пришла! - вызывающе дернулась грудью она, и
опять засмеялась, и опять сорвалась.
Семен поднял колени под шинелью, молчал. Мерцал свет, блестели глаза.
- Сеня... - шопотом позвала Настя и стояла в нерешительности. - Сеня,
прости меня. - Она быстро перешла зимницу, ища сесть, и, не найдя, опус-
тилась на колени, возле самого диванчика. - Сразу прости меня, без
объяснений... ладно? - и дотронулась до его колена, выдавшегося из-под
шинели, словно хотела пробудить его молчанье. - У меня нехорошо там... -
отвернулась в сторону.
- Сядь вон туда. Вон, на лавку сядь, - сказал Семен.
Она с испуганным, непонимающим лицом отодвинулась и продолжала сидеть
на коленях.
- В плече-то болит все?.. - спросила она тихо.
- Да нет... вот рука плохо, - сказал и пошевелил коленями.
- Сеня, - помолчав, заговорила Настя. - Ты знаешь, ведь меня Мишка
спас. Жутко было... Он меня два раза спас!
- Что теперь, утро или ночь? - с прежней жесткостью в лице спросил
он. - Я спал тут...
- Вечер. И ты не знаешь еще всего. Ведь я с Мишкой живу... Вот уж ме-
сяц скоро! - был жалостен и хрупок ее голос, и каждое слово звучало воп-
росом. - А ведь я одного тебя хотела... - искренно и тихо прибавила она.
Слабые пальцы ее огрубевшие, от порезов и работы, комкались в кулак и
порывисто распрямлялись.
- Я знаю... - сказал Семен и усмехнулся.
- Откуда знаешь? - дрогнула Настя и придвинулась на коленях. - Юда
сказал? Юда - дрянь... Как ему жить не стыдно! Ты ему не верь, не надо!
- Да нет... сам Мишка и сказал.
- Мишка?.. - удивленное лицо ее расплылось догадками. Вдруг она колко
и звонко засмеялась: - он спас меня, Мишка. А ты бы вот, наверно, не
спас! Вода-то ведь холодная, темная... - она зябко подняла плечи. - Ну,
а что ты ему сказал?
- Ты б ушла, Настя. Сама видишь, какая ты... - сказал он, приподыма-
ясь на здоровом локте.
- Не уйду. И я знаю, что ты ему сказал, - мельком бросила она. - А я
ведь одного тебя хотела! Ты теперь такой, на тебя все смотрят... Ты даже
и сам себя не знаешь. Тебя описать, так не поверят!.. Я тебя даже в мыс-
лях поднять не могу... И ты, если захочешь, ты все можешь! Вот ты убил
этого... забыла, мне Мишка про него рассказывал. И ты еще можешь, я верю
тебе, у тебя лицо такое... И мне все в тебе дорого! - трудно было понять
ее волненье: плачет она или смеется.
- Уйди, - с темным, непонятным чувством вставил Семен в торопливую
Настину речь. - Ты когда говоришь, мне вот тут спирает... уйди, - он до-
садным кивком показал себе на больное плечо.
Настя не уходила и не отвечала. Опустив голову, она чертила по дере-
вянному, наслеженному настилу пола резкий угольчатый узор. В углу висел
глиняный рукомойник, из него капало в бадью. Звук капели походил на сту-
чанье маятника.
- Ты помнишь... - странным голосом начала она и губы у нее запрыгали.
- Ты тогда на крыше стоял, а я подглядывала за тобой из-за занавески.
Ужасно боялась, что упадешь... Я ведь тогда не знала тебя, а боялась.
Вот и теперь, сердце замирает, глазам больно глядеть на тебя... Ты Кату-
шина помнишь? Он к маме ходил, чуть не всю жизнь ходил, ты знал про это?
Придет, сядет у кровати и сидит... Я вот таких не понимаю, и Мишку не
понимаю, - как воск делается от одного слова! По-моему, любовь - это
когда страшно... Вот точно птица в клюве несет... а вдруг уронит? тогда
страшно... - казалось, она бредила на яву, и Семен отвел глаза, точно
трусил ее черных глазных впадин. - Вот и ты, не упади, смотри!.. Слушай,
ты, когда убивал, тебе было страшно? Было или нет, говори! Как ты его
убил?..
- Об этом нельзя... - неопределенно отвечал Семен. - Мы с тобой раз-
ные, Настя. У нас не по вашему это делается, мы не каемся. Убит, - зна-
чит нужно было! - было заметно, что Семен говорит об этом с трудом.
- Сколько лет с тех пор прошло?.. - думая о чем-то своем, спросила
она.
- С каких пор?
- А вот, как мы с тобой... на крыше тогда, - у Настина переносья про-
ложилась морщинка заботы.
- Да семь... восемь.
- Восемь, - повторила она и поднялась с колен...
... Во все последующие дни в Настиных движеньях проглядывала тихая
сосредоточенность и робость. В отношениях к Семену, которого продолжала
навещать, явилась молчаливая наблюдательность, наружно-нежная заботли-
вость. В приходы Насти его лицо делалось серо и неприветливо. Настя при-
ходила прибрать землянку, носила обед, сидела возле - как и Катушин! -
но сама сходства этого не замечала. Иногда полускрытая улыбка обегала ее
губы. Иногда, напротив, омрачалось вдруг ее смуглое, только что пророзо-
вевшее смущеньем, лицо, - натыкалась память на стремительную страсть Жи-
банды, который вернется не сегодня-завтра и разбудит ее от ее обманчиво-
го сна.
Это и случилось в один из вечеров, в конец поздней осени. К Семену, в
зимницу, собрались барсуки. Жир в черепке пылал ярче и трескучей, чем
обычно. Жарко натопленная печь разливала расслабляющую духоту, насыщен-
ную сверх того запахом вчерашней еды, мокрых шинелей и острыми испа-
реньями усталых ног. Весь день прошел в работе: во исполненье Семенова
плана усложняли доступы к барсуковскому месту новыми сетями западней и
ям. И потому, что пищей у них были лишь капуста, хлеб и вода, употреб-
лявшиеся в изобильи во всяких смесях, ныне, расположась всюду - сидя и
лежа, следили они с хмурой мечтательностью за изголодавшимся воображени-
ем: о мирном житии, о махорке, о женской ласке, о жирных щах. Дмитрий
Барыков, босой и нечесаный, лениво растягивал гармонь, но сипела та как
в простуде, и не удавалась песня.
- Брось ты... нехорошо у тебя выходит, - осадил его Гарасим, дожигая
накаленным шилом самодельную трубку. Он сидел на корточках возле печки,
шипящие струйки дыма шли от его рук.
Барыков пугливо и тупо скосил на того белесые глаза и сунул гармонь
под лавку. Опять заступила место тишина, земляная, самая тихая.
- Эха, бычатинки ба, - вздохнул Петька Ад, сидевший с вытянутыми но-
гами на полу, и кротко зевнул. - Пострелять ба... долгоухого видал даве.
- Из пальца не выстрелишь... - осадил и этого Гарасим: - ... а патро-
нов я тебе не дам.
Опять текли минуты скучного, зевотного молчанья. Только шипело в дре-
весине Гарасимово шило, да стучал в стене домовитый древоед. Внезапно -
говор и шум за дверью. Люди прислушались. Петька Ад сонно уставился на
дверь. - Они вошли чуть не все двадцать два сразу, свежих от морозца,
отряд Жибанды, - щурились на пламя. Остававшиеся встретили вернувшихся
восклицаньями и расспросами. Первым вошел Юда в папахе, заломленной на-
зад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52