Играли свадебку в новом доме в сос-
луженьи родственников и свойственников, песенников и попов. Воистину ку-
риная смехота: напитков и наедков не перечислить, пахло свежей краской,
ломился от пляски пол.
А один из наезжих сродников, дикой невиданный дядя, так балаболил в
соседней волости об Егоровом величестве:
- Ой, дедуньки... Гармони пеяли, девки пеяли, попы пеяли. Хошь кушай,
хошь - слушай. А дом! Вот это дом, одна печь вдвое больше избы... Вот уж
дом, так дом! - и пьяными ногами расписывался в справедливости рассказа
своего. - Да и не одни дядья только...
Погуляв же месяцок - другой, собрался Брыкин в город. Правда, горяча
и неустанна в любви, как и в пахоте, Аннушка Бабинцова, теперь законная
Брыкина жена, - и руки у ней мягкие и жадные, и губы сладки, как большая
лесная ягода, - скуки с такой женой не ведать, какая длинная ни случись
ночь. Но и ларь не ждал: каждый день - заметная убыль, каждый час -
рубль. С молодой супругой своей совсем обносился и лицом, и карманом
Егор Иваныч. И, покуда собирался вернуться к своим крикливым будням,
зазвал его к себе Савелий Рахлеев, поротый.
Яишенку смастерив и раздобывшись у соседа настойкой в долг, стал Са-
велий, руками маша, прикланиваясь и потчуя, рассуждать вслух о разном.
Одно в его бестолковых рассужденьях ясно было, - совсем его невозмож-
ность одолела.
- Да вот и с коровами-те какая провинность! Кто его знал, вех! Растет
и растет, явственный факт. И никогда такого не случалось, чтоб на него
скотина льстилась. В нем и соку-те, понимаешь, никакого нет, ни крови-
ночки... одно деревянное стволье! - Савелий в этом месте пошикал на же-
ну, Анисью: - у-у, ровно метелка в углу стоишь. Присударкивай гостя-т,
непоклонная!
Егор Иваныч сидел в красном углу, пыхтя от сознанья собственной славы
и от тугого воротника. Временами, поддакивая и намарщивая небольшой
лбишко, ковырял он ложкой яишницу, посапывал и молчал.
И опять разливался слезой да жалобой Савелий. В такие времена велика
трудность в хозяйстве. Мальчонок - не баран, шерсти не настрижешь, а
хлеба ест много. Хозяйство бедняет с каждым годом, двор падает, и боров
прошлой осенью, ровно на зло, сдох.
- Нищаю... А каб была у меня зацепка в городе, отдал бы я мальцов
своих туда. Сыт, одет, и не думается. Глядишь, и набежит с кажного хоть
по серебряному рублику в три месяца. Хлеба не едят, и то барыш! - жалоб-
но прокричал Савелий и, в бессильи выпучив глаза, присел на лавку.
- Разве у нас там рубль - деньги? - пожал плечами и посклабился Егор
Иваныч. - В Москве тыщи цельные по улицам бегают, а от рублей-то мозоли
на руках вспухают. Конечное дело, сноровка нужна во-время рублик попри-
жать! - Тут Егор Иваныч встал, отпихивая в сторону недогрызанный огурец.
- Так вот. Ты, Савелий Петрович, готовь подводу к завтрему. Беру мальцов
твоих... И меня уж зараз отвезешь.
Проговорив так, поиграл плечиком Егор Иваныч, посмотрел на серебряные
часы и вышел. В сенях тащил с колодца бадью с водой хромой Пашка, стар-
ший Савельев. Ему, дав одобрительного щелчка, произнес строго Егор Ива-
ныч:
- Ну, Хромка, сбирайся в город со мной. Просватали!
Шум поднялся в Рахлеевской избе по уходе Брыкина. Мать кричала на от-
ца, а тот отпихивался и отнекивался:
- Что-о? Это я-т, выходит, пьяница? Носоватов, князь, величественный
человек, как я в пажеском-те корпусе служил... Пей, говорит, Савелий!
Питье украшает жизнь, пей. А я рази для украшенья? Рази тот человек
пьяница, который от горя пьет?.. Да и ребят-те я с кровью, может, от
сердца отрываю! Не-ет, это ты совсем неверно.
Тем и докончил Савелий, что допил единым духом остатки, мутневшие на
донышке, и сбежал от Анисьи на весь вечер в разговоры по мужичкам.
... Утро, подкованное легким морозцем, бодрило и отбивало сон. В то
серебряное утро уже стемна ждала у Брыкинского крыльца Савельева подво-
да. Братья, Сенька и Пашка, сидели в телеге, укутанные в самое новое,
какое нашлось у матери, тряпье, и пучились на отца. А отец, суетливый и
маленький, и уже не без пьянцы, все подхихикивал кому-то, воображаемому,
и попрыгивал вокруг своего конька, смешного, усатого, жалкого, как он
сам. Черные Брыкинские окна тускло тлели красными и желтыми бликами ску-
пой осенней зари.
Тут на крыльцо Егор Иваныч вышел, застегнутый на все пуговицы, зас-
панный и сердитый. Шея его была обвязана полосатым, толстенной шерсти,
шарфом, - супругин дар. Сзади Брыкина, заплаканная, явилась и сама Его-
рова молодайка.
- Ну, прощай, жена, - сурово сказал Брыкин. И тут же не удержался,
чтоб не щипнуть жену вдобавок к недавней утехе. - Жди гостинцев, Анна.
- Да хоть на народе-то не мни, мучитель! - отстранилась та. - Замял
ты меня совсем.
- А что ж? Не убудет, а любо будет! - притворно засмеялся Брыкин. -
Так, что ль, Савель Петрович?
Но Савелий только мигал, и рот его плыл униженной поддакивающей улыб-
кой. Пашка угрюмо отвернулся и глядел куда-то в угол, где на выселках
горел пестрою резьбою дом лавочника Сигнибедова. Сеня дремал.
- А что, Савель Петрович, - приступил к делу Брыкин, не выпуская из
узкой своей ладони пухлой жениной руки, - меринко-то подгуляло твое! Уж
больно брюхо-то у него отвисло, прямо по земле волочит. Не довезет чет-
верых-то!
- Ге-э, - затрепыхался в воробьином смехе Савелий, одергивая кушак и
смехом же надувая щеки. - Скажешь ты, Егор Иваныч, плешь тебя возьми. Да
рази ж в лошади брюхо важно? В хрестьянской лошади, ге-э, зубы главное!
Она зубами пищу принимает, жует одним словом... Да ноги еще! а брюхо,
это уж извини, это никакого влияния не оказывает...
И он подтягивал узду, бегал всемеро больше, чем того требовала мину-
та, не переставая распевать с пьяным благодушием:
- А зубы у него все целехоньки. У меня, посмотри-кось... - он раскры-
вал темную дырку рта, - все растерял! А у него зубок к зубку, ровно у
белки...
- Ну-у! - заскрипел недовольно Брыкин. - Зубами, что ль, он бегать-то
будет?
Уже садясь в подводу и кутая соломой зябнущие ноги, в последний раз
поучал Брыкин жену:
- Не плачь тут попусту. Не мокри дома. И баба должна иметь свое сооб-
ражение. Полушалок я тебе с первой оказией пошлю. Что обещано, то у меня
тверже горы стоит.
- Да я не беспокоюсь, - всхлипнула молодайка. - По мне, хоть и совсем
не присылай...
Егор Иваныч достал папиросу, затянулся. Потом деловито тронул Савелья
пальцем в плечо:
- Трогай... к поезду надо поспеть.
- Поспеем, - беспричинно захохотал Савелий.
Скрипнула на дорожной ямке ось. Еще раз, но громче, всхлипнула Аннуш-
ка: "полушалок-те с Барыковыми, как поедут, пошли"... Худящий, одряхлев-
ший пес просунулся в плетень, потявкал для прилика. Потом избенки двину-
лись назад, а Савелий задергался от понуканий, требуя резвых рысей от
престарелого своего Воронка.
Мимо дома проезжали, догнала их у колодца Анисья, мать. Задыхаясь от
бега, сунула в колени ребяткам две горячих, с подгорелым творогом, ле-
пешки и хотела говорить что-то, не имеющее явственных слов, а только од-
ну боль материна расставанья... Тут вдарил Савелий всем кнутовищем вдоль
Воронка, и взыграл тот кривыми ногами и обвисшим брюхом. Егор Иваныч су-
нулся носом в Савельеву спину, чертыхнулся, сломал папироску и погрозил
Анисье кулаком. Что-то кричала еще Анисья, а впереди уже начинался лес.
Поднимался там снежный парок. Еще пуще здесь, чем в открытом поле, зуди-
ло ноздри морозцем. В зимний убор обряжался умирающий лес.
На первой развилине пути - правая шла в Гусаки - выплюнул Егор Иваныч
сломанную папироску:
- Бабы - бабы и есть! - с досадой отрубил он. - Ну, чего ей бегать,
ровно бешеной. Ну-ко, двинься, малец, не грязни сапога.
- А как же! - охотно откликнулся Савелий. - Вот ты даве меринка моего
хаял. Я и говорю, у лошади, говорю, зубы главное. Она зубами пищу прини-
мает. А брюхо - это никакого влияния...
- Ладно, ладно... на пень наедешь! - оборвал его Брыкин.
Голые, предзимние леса бежали по сторонам. Шмыгали малые лесные лы-
синки, мертвенные от проиндевелой зелени. Прошагивали мимо широким шагом
темные сосновые стволы.
...и вот пременилась жизнь ваша, Егор Иваныч. Давно ль в холостом ви-
де по земле гулял, и никаких забот, кроме как родителям пятерку в месяц
для благолепия дома и во исполнение христианской заповеди. Вот тоже и
Аннушка. Девочкой была - насмешкой и недобрым словом Егорку шпыняла: и
ряб, и мал, и глаза заместо пуговок к штанам бы! Но и тогда Егорка Тара-
ры на бойкую Анку зуб точил. Ах, погодите, Анна Григорьевна, все на све-
те совсем не окончательно. Почем знать, может милей всех стану, может и
детенычка спородите от убогого лупоглазого Егорки. А уж тогда и выявится
власть его над большим твоим смутительным телом: и поцелуем, и полушал-
ком, и кулаком...
...и вот стала Аннушка законной хозяйкой в Брыкинском дому. Будет те-
перь в город, к мужу, покорные письма слать. Летом - полевые тяготы на
Брыкиных. Зимами - сидеть будет под оконцем, сиротливая да скучная, в
непрестанной тревоге, не завел ли другую, - ждать. И от любви московско-
го магазинщика, Егора Брыкина, заведется в дому тихонький мальчик. Ему
будешь ты, Егор Иваныч, в письмах слать родительское благословение, а в
приезды учить пониманию жизни, не снимая кожи, но внедряя покорство и
ум. Ах, какие развлечения наполнят житейскую твою скуку, Егор Иваныч!
Страшились шевельнуться Савельевы ребятки, хоть и давил Пашке на ногу
ящик с яблоками, а у Сени затекла нога. Боялся вынуть ногу из-под ящика
Пашка, словно мог обидеться Брыкинский ящик. Сеня дремал, склонясь на
Пашкино плечо. Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
Не знали братья, что не вернутся в село в прежнем своем виде. Не зна-
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.
III. Зарядье.
В Мокром переулке - потому что у Москвы-реки у самой - на углу
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
Правым боком каменного своего тулова чуть всего Щукина не перегоро-
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
дает ей упасть и рассыпаться в легкий ладанный пепелок. "Обопрись, мать,
на мою каменную грудь. Крепкая, выдержит" - такое, кажется, говорит ста-
рый сей солдат притихшей старушке, напуганной гомоном возрастающей жиз-
ни.
Жизнь здесь течет крутая и суровая. В безвыходных каменных щелях дома
в обрез набилось разного народа, всех видов и ремесел: копеечное бессло-
весное племя, мелкая муравьиная родня. Окна в дому крохотные, цепко дер-
жат тепло. Голуби живут в навесах, прыгают оравами воробьи. Городские
шумы и трески не заходят сюда, зарядцы уважают чистоту тишины. Глухо и
торжественно, как под водами большой реки. Только голубей семейственная
воркотня, только повизгивающий плач шарманки, только вечерний благовест.
Тихо и снежно. Жизнь здесь похожа на медленное колесо, но все спицы по-
рознь.
По второму ярусу каменного сего солдата протянулось синим пояском же-
лезное уведомление: помещается тут трактир и постоялый двор и меблиро-
ванные комнаты. Названье всему заведенью чохом - "Венеция", а принадле-
жит Секретову Петру.
Нетронутой, несуесловной стариной овеян Секретовский дом. На обширном
здесь проходном дворе рядами выстроились извозчичьи сани. Лошади фыркают
и грызут овес. Теплый навоз дымится на снегу. Голубиные стаи, целые об-
лака голубей, лениво вздымаются и снова оседают вкруг лошадиных кормух.
Голубь здесь смирный, доверчивый, с руки берет. Голоса - гулки: железа
много. Железные ведут на крыши лестницы, железные караулят у внутренних
складов двери, железные галлерейки и стропила, переплетаясь, вьются по
стенам. Обсижена голубем и усыпана снежком вся та железная паутина.
С фасада смотреть - пониже Секретовского второе висит железное уве-
домление, - на краях его золоченый крендель, синее казанское мыло, белая
сахарная голова. "Бакалейная торговля Быхалова" - здесь теперь Савельевы
ребятки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
луженьи родственников и свойственников, песенников и попов. Воистину ку-
риная смехота: напитков и наедков не перечислить, пахло свежей краской,
ломился от пляски пол.
А один из наезжих сродников, дикой невиданный дядя, так балаболил в
соседней волости об Егоровом величестве:
- Ой, дедуньки... Гармони пеяли, девки пеяли, попы пеяли. Хошь кушай,
хошь - слушай. А дом! Вот это дом, одна печь вдвое больше избы... Вот уж
дом, так дом! - и пьяными ногами расписывался в справедливости рассказа
своего. - Да и не одни дядья только...
Погуляв же месяцок - другой, собрался Брыкин в город. Правда, горяча
и неустанна в любви, как и в пахоте, Аннушка Бабинцова, теперь законная
Брыкина жена, - и руки у ней мягкие и жадные, и губы сладки, как большая
лесная ягода, - скуки с такой женой не ведать, какая длинная ни случись
ночь. Но и ларь не ждал: каждый день - заметная убыль, каждый час -
рубль. С молодой супругой своей совсем обносился и лицом, и карманом
Егор Иваныч. И, покуда собирался вернуться к своим крикливым будням,
зазвал его к себе Савелий Рахлеев, поротый.
Яишенку смастерив и раздобывшись у соседа настойкой в долг, стал Са-
велий, руками маша, прикланиваясь и потчуя, рассуждать вслух о разном.
Одно в его бестолковых рассужденьях ясно было, - совсем его невозмож-
ность одолела.
- Да вот и с коровами-те какая провинность! Кто его знал, вех! Растет
и растет, явственный факт. И никогда такого не случалось, чтоб на него
скотина льстилась. В нем и соку-те, понимаешь, никакого нет, ни крови-
ночки... одно деревянное стволье! - Савелий в этом месте пошикал на же-
ну, Анисью: - у-у, ровно метелка в углу стоишь. Присударкивай гостя-т,
непоклонная!
Егор Иваныч сидел в красном углу, пыхтя от сознанья собственной славы
и от тугого воротника. Временами, поддакивая и намарщивая небольшой
лбишко, ковырял он ложкой яишницу, посапывал и молчал.
И опять разливался слезой да жалобой Савелий. В такие времена велика
трудность в хозяйстве. Мальчонок - не баран, шерсти не настрижешь, а
хлеба ест много. Хозяйство бедняет с каждым годом, двор падает, и боров
прошлой осенью, ровно на зло, сдох.
- Нищаю... А каб была у меня зацепка в городе, отдал бы я мальцов
своих туда. Сыт, одет, и не думается. Глядишь, и набежит с кажного хоть
по серебряному рублику в три месяца. Хлеба не едят, и то барыш! - жалоб-
но прокричал Савелий и, в бессильи выпучив глаза, присел на лавку.
- Разве у нас там рубль - деньги? - пожал плечами и посклабился Егор
Иваныч. - В Москве тыщи цельные по улицам бегают, а от рублей-то мозоли
на руках вспухают. Конечное дело, сноровка нужна во-время рублик попри-
жать! - Тут Егор Иваныч встал, отпихивая в сторону недогрызанный огурец.
- Так вот. Ты, Савелий Петрович, готовь подводу к завтрему. Беру мальцов
твоих... И меня уж зараз отвезешь.
Проговорив так, поиграл плечиком Егор Иваныч, посмотрел на серебряные
часы и вышел. В сенях тащил с колодца бадью с водой хромой Пашка, стар-
ший Савельев. Ему, дав одобрительного щелчка, произнес строго Егор Ива-
ныч:
- Ну, Хромка, сбирайся в город со мной. Просватали!
Шум поднялся в Рахлеевской избе по уходе Брыкина. Мать кричала на от-
ца, а тот отпихивался и отнекивался:
- Что-о? Это я-т, выходит, пьяница? Носоватов, князь, величественный
человек, как я в пажеском-те корпусе служил... Пей, говорит, Савелий!
Питье украшает жизнь, пей. А я рази для украшенья? Рази тот человек
пьяница, который от горя пьет?.. Да и ребят-те я с кровью, может, от
сердца отрываю! Не-ет, это ты совсем неверно.
Тем и докончил Савелий, что допил единым духом остатки, мутневшие на
донышке, и сбежал от Анисьи на весь вечер в разговоры по мужичкам.
... Утро, подкованное легким морозцем, бодрило и отбивало сон. В то
серебряное утро уже стемна ждала у Брыкинского крыльца Савельева подво-
да. Братья, Сенька и Пашка, сидели в телеге, укутанные в самое новое,
какое нашлось у матери, тряпье, и пучились на отца. А отец, суетливый и
маленький, и уже не без пьянцы, все подхихикивал кому-то, воображаемому,
и попрыгивал вокруг своего конька, смешного, усатого, жалкого, как он
сам. Черные Брыкинские окна тускло тлели красными и желтыми бликами ску-
пой осенней зари.
Тут на крыльцо Егор Иваныч вышел, застегнутый на все пуговицы, зас-
панный и сердитый. Шея его была обвязана полосатым, толстенной шерсти,
шарфом, - супругин дар. Сзади Брыкина, заплаканная, явилась и сама Его-
рова молодайка.
- Ну, прощай, жена, - сурово сказал Брыкин. И тут же не удержался,
чтоб не щипнуть жену вдобавок к недавней утехе. - Жди гостинцев, Анна.
- Да хоть на народе-то не мни, мучитель! - отстранилась та. - Замял
ты меня совсем.
- А что ж? Не убудет, а любо будет! - притворно засмеялся Брыкин. -
Так, что ль, Савель Петрович?
Но Савелий только мигал, и рот его плыл униженной поддакивающей улыб-
кой. Пашка угрюмо отвернулся и глядел куда-то в угол, где на выселках
горел пестрою резьбою дом лавочника Сигнибедова. Сеня дремал.
- А что, Савель Петрович, - приступил к делу Брыкин, не выпуская из
узкой своей ладони пухлой жениной руки, - меринко-то подгуляло твое! Уж
больно брюхо-то у него отвисло, прямо по земле волочит. Не довезет чет-
верых-то!
- Ге-э, - затрепыхался в воробьином смехе Савелий, одергивая кушак и
смехом же надувая щеки. - Скажешь ты, Егор Иваныч, плешь тебя возьми. Да
рази ж в лошади брюхо важно? В хрестьянской лошади, ге-э, зубы главное!
Она зубами пищу принимает, жует одним словом... Да ноги еще! а брюхо,
это уж извини, это никакого влияния не оказывает...
И он подтягивал узду, бегал всемеро больше, чем того требовала мину-
та, не переставая распевать с пьяным благодушием:
- А зубы у него все целехоньки. У меня, посмотри-кось... - он раскры-
вал темную дырку рта, - все растерял! А у него зубок к зубку, ровно у
белки...
- Ну-у! - заскрипел недовольно Брыкин. - Зубами, что ль, он бегать-то
будет?
Уже садясь в подводу и кутая соломой зябнущие ноги, в последний раз
поучал Брыкин жену:
- Не плачь тут попусту. Не мокри дома. И баба должна иметь свое сооб-
ражение. Полушалок я тебе с первой оказией пошлю. Что обещано, то у меня
тверже горы стоит.
- Да я не беспокоюсь, - всхлипнула молодайка. - По мне, хоть и совсем
не присылай...
Егор Иваныч достал папиросу, затянулся. Потом деловито тронул Савелья
пальцем в плечо:
- Трогай... к поезду надо поспеть.
- Поспеем, - беспричинно захохотал Савелий.
Скрипнула на дорожной ямке ось. Еще раз, но громче, всхлипнула Аннуш-
ка: "полушалок-те с Барыковыми, как поедут, пошли"... Худящий, одряхлев-
ший пес просунулся в плетень, потявкал для прилика. Потом избенки двину-
лись назад, а Савелий задергался от понуканий, требуя резвых рысей от
престарелого своего Воронка.
Мимо дома проезжали, догнала их у колодца Анисья, мать. Задыхаясь от
бега, сунула в колени ребяткам две горячих, с подгорелым творогом, ле-
пешки и хотела говорить что-то, не имеющее явственных слов, а только од-
ну боль материна расставанья... Тут вдарил Савелий всем кнутовищем вдоль
Воронка, и взыграл тот кривыми ногами и обвисшим брюхом. Егор Иваныч су-
нулся носом в Савельеву спину, чертыхнулся, сломал папироску и погрозил
Анисье кулаком. Что-то кричала еще Анисья, а впереди уже начинался лес.
Поднимался там снежный парок. Еще пуще здесь, чем в открытом поле, зуди-
ло ноздри морозцем. В зимний убор обряжался умирающий лес.
На первой развилине пути - правая шла в Гусаки - выплюнул Егор Иваныч
сломанную папироску:
- Бабы - бабы и есть! - с досадой отрубил он. - Ну, чего ей бегать,
ровно бешеной. Ну-ко, двинься, малец, не грязни сапога.
- А как же! - охотно откликнулся Савелий. - Вот ты даве меринка моего
хаял. Я и говорю, у лошади, говорю, зубы главное. Она зубами пищу прини-
мает. А брюхо - это никакого влияния...
- Ладно, ладно... на пень наедешь! - оборвал его Брыкин.
Голые, предзимние леса бежали по сторонам. Шмыгали малые лесные лы-
синки, мертвенные от проиндевелой зелени. Прошагивали мимо широким шагом
темные сосновые стволы.
...и вот пременилась жизнь ваша, Егор Иваныч. Давно ль в холостом ви-
де по земле гулял, и никаких забот, кроме как родителям пятерку в месяц
для благолепия дома и во исполнение христианской заповеди. Вот тоже и
Аннушка. Девочкой была - насмешкой и недобрым словом Егорку шпыняла: и
ряб, и мал, и глаза заместо пуговок к штанам бы! Но и тогда Егорка Тара-
ры на бойкую Анку зуб точил. Ах, погодите, Анна Григорьевна, все на све-
те совсем не окончательно. Почем знать, может милей всех стану, может и
детенычка спородите от убогого лупоглазого Егорки. А уж тогда и выявится
власть его над большим твоим смутительным телом: и поцелуем, и полушал-
ком, и кулаком...
...и вот стала Аннушка законной хозяйкой в Брыкинском дому. Будет те-
перь в город, к мужу, покорные письма слать. Летом - полевые тяготы на
Брыкиных. Зимами - сидеть будет под оконцем, сиротливая да скучная, в
непрестанной тревоге, не завел ли другую, - ждать. И от любви московско-
го магазинщика, Егора Брыкина, заведется в дому тихонький мальчик. Ему
будешь ты, Егор Иваныч, в письмах слать родительское благословение, а в
приезды учить пониманию жизни, не снимая кожи, но внедряя покорство и
ум. Ах, какие развлечения наполнят житейскую твою скуку, Егор Иваныч!
Страшились шевельнуться Савельевы ребятки, хоть и давил Пашке на ногу
ящик с яблоками, а у Сени затекла нога. Боялся вынуть ногу из-под ящика
Пашка, словно мог обидеться Брыкинский ящик. Сеня дремал, склонясь на
Пашкино плечо. Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
Не знали братья, что не вернутся в село в прежнем своем виде. Не зна-
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.
III. Зарядье.
В Мокром переулке - потому что у Москвы-реки у самой - на углу
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
Правым боком каменного своего тулова чуть всего Щукина не перегоро-
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
дает ей упасть и рассыпаться в легкий ладанный пепелок. "Обопрись, мать,
на мою каменную грудь. Крепкая, выдержит" - такое, кажется, говорит ста-
рый сей солдат притихшей старушке, напуганной гомоном возрастающей жиз-
ни.
Жизнь здесь течет крутая и суровая. В безвыходных каменных щелях дома
в обрез набилось разного народа, всех видов и ремесел: копеечное бессло-
весное племя, мелкая муравьиная родня. Окна в дому крохотные, цепко дер-
жат тепло. Голуби живут в навесах, прыгают оравами воробьи. Городские
шумы и трески не заходят сюда, зарядцы уважают чистоту тишины. Глухо и
торжественно, как под водами большой реки. Только голубей семейственная
воркотня, только повизгивающий плач шарманки, только вечерний благовест.
Тихо и снежно. Жизнь здесь похожа на медленное колесо, но все спицы по-
рознь.
По второму ярусу каменного сего солдата протянулось синим пояском же-
лезное уведомление: помещается тут трактир и постоялый двор и меблиро-
ванные комнаты. Названье всему заведенью чохом - "Венеция", а принадле-
жит Секретову Петру.
Нетронутой, несуесловной стариной овеян Секретовский дом. На обширном
здесь проходном дворе рядами выстроились извозчичьи сани. Лошади фыркают
и грызут овес. Теплый навоз дымится на снегу. Голубиные стаи, целые об-
лака голубей, лениво вздымаются и снова оседают вкруг лошадиных кормух.
Голубь здесь смирный, доверчивый, с руки берет. Голоса - гулки: железа
много. Железные ведут на крыши лестницы, железные караулят у внутренних
складов двери, железные галлерейки и стропила, переплетаясь, вьются по
стенам. Обсижена голубем и усыпана снежком вся та железная паутина.
С фасада смотреть - пониже Секретовского второе висит железное уве-
домление, - на краях его золоченый крендель, синее казанское мыло, белая
сахарная голова. "Бакалейная торговля Быхалова" - здесь теперь Савельевы
ребятки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52