Прикатался поворот и на раскате доходил до сажня. На
нем покачнулись ошевни и стали на ребро. Небывалое дело: вылетели при
этом оба спящих в глубокий снег. И, когда охватило холодом сонную их
разгоряченность, засмеялась Аннушка, засмеялся вслед за ней и Половин-
кин. А там, где смех веселый и беспорочный, там нет греха, а только би-
енье ключа жизни.
- Что ж ты меня, баба, вытряхнула! - скалил дырку в передних зубах
Половинкин.
- Сам, грешник, виноват! - смеялась Аннушка и заботливей укрывала Се-
регины ноги дерюжкой...
Не чуяла Анна греха в том, что променяла кволого, может, и мертвого,
на живого и здорового мужика. Любовь их на лад шла, даже как-то слишком
скоро свыклась Анна с положением невенчанной жены чужого мужа. А уж село
стало примечать, что зацвела второй любовью Анна. Но в глаза соседкам
смотрела Анна без робости, не скрывала от осудительного взгляда растуще-
го своего живота. Заметили также, что, и не потакая вредным стремленьям
мужика к утайке хлеба, стал Сергей Остифеич к Брыкинскому дому ласковей.
Он и в дом к Брыкиным заходил. А однажды обозвал Аннушкину свекровь "ма-
машей". Ничего та не ответила, только пуще загрохала ухватами, доставая
кашу из печи.
Но по мере того, как возрастал Аннин живот и уходила зима, все больше
угрюмилась Анна. Весна борола зиму, и уже выглядывал из Брыкинской скво-
решни домовитый черноголовый скворец, днем - носивший к себе разный пу-
шистый сор, вечерами - свиристевший о многих веселых разностях: о весне,
о тающем снеге и о прочей птичьей ерунде.
Весенними вечерами сидела Аннушка на крыльце, неживым, запавшим
взглядом глядела на раннюю прозелень деревенского лужка, на крылечный
облупившийся столбец, на многие окрестные места, окутанные вешним паром,
на безымянную букашку, проснувшуюся для ползанья по земле. И лицо у Ан-
нушки было такое, какое на иконах матерям пишут: грустное, полное тайны,
суровое.
Воздухи, сырые, густые, тяжелые, были полны неумолчного гуденья от
прорастающих трав в тот день, когда всплакнула Аннушка, сидя на крыльце.
Уехал в объезд по волостям Сергей Остифеич, а разве дано невенчанной
право не пускать любимого в дальние пути? Да тут еще ребенок придет, не-
моленый, незваный. Да тут еще муж придет, убитый, из сердца выгнанный
давно. Аннушке ли, в которой упрямая Бабинцовская кровь, нелюбимого мужа
умаливать, чтоб приблудного ребенка за своего признал?..
Свекровь в дверь вышла, поправила повойник, рябенький как курочка,
жгучим взглядом заглянула в Аннино лицо. Увидела, как растерянными
пальцами перебирает Анна бахромку сносившейся ватной кофты, догадалась,
и усмешка явилась на ее неумолимые сухие губы:
- Иди... Ужинать пора.
Промолчала Анна.
- На котором времени ходишь-то? - шопотом спросила свекровь.
- Пятым.
Аннушка встала и вдруг потянуло ее к зевоте. Она зевнула во всю широ-
ту своей здоровой груди, во всю сласть приходящей весны, и за себя, и за
ребенка. Устало от постоянной печали сильное Аннушкино тело.
II. Возвращение в Воры.
...Не горячие ли Аннушкины слезы послужили причиной безвременного та-
янья снегов? Все зимнее заспешило уходить. И была одна расхлябанная по-
ра: плакала земля ручьями, а дороги плыли вешними водами.
Уже тетерева играли по утрам, но вдруг переменилась погода. На Гара-
сима-грачовника мокрым дрянным снежком помело, а к утру приударило мо-
розцем. Одно лихо другого злей: озимь, жалостно вымокавшую в низинках,
заволокло в ту ночь хрусткой ледянкой. Стало скучно глядеть на озими, на
желтые проплешины в синих бархатах вымокающих полей.
Начал ветер разгонять хляби, но все еще не умело солнце пробраться к
земле. Земля всходила как на дрожжах и рассыпалась на ладони душистыми
теплыми комьями. Пошел обильный пар. Он-то и завесил небо быстрым рваным
облачьем. А тут еще дождички четыре дня шли. После них дикие сквозняки
ринулись, сломя голову, обсушивать поля, - весна.
В один такой неласковый, тягостный день пришел к Ворам по обсохшей
дороге простой, неизвестный солдат. Совсем у него глаза провалились во
внутрь и были таковы, как будто видит ими страшное, бессменно - день и
ночь. Болталась за спиной у него пустая солдатская сума, а на голове си-
дела собачья шапка, похожая на вымокшего зябнущего зверка.
Видно было, что незамеченным хотел пройти. На виду у прохожих прики-
дывался хромым, подшибленным, а ночевал по-бродяжьи, где попало: на убо-
гом задворке у крайне-деревенца, в развалившейся риге, сколоченной из
одних щелей. А попадался по дороге случайный сена зарод - и там путе-
шествующему солдату место. Приходил незваным гостем, не сказывался, ухо-
дил - некого было благодарить.
В Сускии пришлось ему хлебца под окошком просить, - глаз закрыл по-
вязкой, а лицо скривил без милости, чтоб не признали земляка. Так он и
шел, стыдясь и имени своего, и званья, воровским обычаем, голодный и
пустой, как сума его.
Вот он свернул с дороги, прошел мимо полуразрушенных барских служб,
через вырубленную рощицу и еще лесок, обтянутый как бы зеленой кисеей, и
вышел на опушку. Здесь был обрыв. Он зарос можжухой, а за ним распрост-
ранялась уже знакомая солдату ширь. Стоял он тут долго, прежде чем дога-
дался присесть на разостланную суму. Он снял с себя шапку, обнажая хо-
лодному дыханью апреля стриженую свою голову. Дрожь охватила его, и заз-
нобило ноги. Он вобрал в себя воздуху, вязкого и тучного как сама земля,
и стал глядеть.
Родимого села обширное поле лежало под ним на виду. В далеком низу,
окаймленном отовсюду сине-бурыми полосками лесов, поднялось нагорье,
главенствуя над всеми окружными местами. И нагорье это облепили избенки,
как пчелки пенек, выдавшийся из полой воды. Они карабкались по склонам
нагорья, чудесным образом повисая на скатах, они отбегали почти к самой
речке, круто сломленной здесь пологим мысом холма. Дымки шли, свиде-
тельствуя о жизни, а солдату показалось даже, что и воздух отливал этим
горьким домовитым дымком. То и были Воры - село, давшее жизнь солдату,
самая родная точка на земле.
"Ах, Воры-Воры, мать, воровская милая земля! Все, что было, все прах
и сон, а ты единственная явь, незыблемо стоящая от века. Приедаются вид-
но твои, необъемлемые умом, пространства, - выехал из тебя твой сын в
городскую тесноту. На Толкучем ларь купил, и на том квадратном аршине
пробесновался целые годы, силу свою выбесновал в круглую золотую выгоду.
Было время - наезжал Егор Иваныч с бубенцами и тем чванливо хвастался,
что мать свою накрепко забыл! А вот исчезла выгода, а рубли, как в забы-
той сказке, бараньими орешками обернулись вдруг. Обжевал тебя город,
нутро вынул, трухой доложил, дал за верное подслужье тебе старую, вшиво-
го цвета шинель: - гуляй в ней, Егор, позабывший о матери!.. А мать не
оттолкнет. Мать примет сына, каким бы ни вернулся: множься, Егорушко,
нет на тебе против матери твоей греха!.."
Долго глядел с такими думами Егор Брыкин на родные места. Вдруг слезы
нахлынули, хотел бороться с ними и не совладал. Он вывернул карман, на-
деясь закурить. Ничего в кармане не было, кроме мелкого махорочного со-
ра, смешанного с хлебными крохами. Он вытряс карманный сор на ладошку и
швырнул на ветер. Ветер подхватил и понес вниз. Егор проследил полет их,
и вдруг жадная зависть охватила его. Отщипнув былинку молодого щавеля,
стал жевать.
Мужики с сохами копошились на всей широте поля. Било их босые ноги
апрельским сквозняком, а домотканные порты, раздутые ветром, стояли как
бревна. Много ли оставалось до одуванчикова цвета, а там и сеять. Надо
было, чтоб скорей расцветилась зеленями мужицкая полоса, ныне густого
цвета березовой губы, - темная.
По стародавней привычке, попахав вдосталь, собирались мужики на межах
потолковать и покурить, покуда обсушивал ветер взопревших лошадей. Они
присаживались на что попало, наслаждаясь буйностью первовесеннего меся-
ца, стряхивая с себя оцепененье долгих и душных зимних ночей.
В ту минуту, когда Егор Иваныч с горы спускался, отдыхали трое на
ближней стежке, - двое - балуясь махорочным дымком, третий - просто так
отдыхал. Он-то, Савелий Поротый, и заметил прежде других неизвестного
солдата.
- Человек идет! - возгласил он, на самом любопытном месте обрывая
рассказ о былой своей службе.
Гарасим-шорник, чернобородый и нестареющий - напоминанье о ловком цы-
гане, проезжавшем через Воры сорок семь лет назад, - поплевал на черные
свои пальцы, обжигаемые тлеющим окурком и воззрился на бредущего к ним
солдата.
- Да, - в который уже раз рассказывал Савелий. - Как в девяносто пер-
вом году чествовали нас в Варшаве обедом... и я тогда в Пажеском корпусе
состоял, в денщиках...
- Не велико званье, - заметил Евграф Петрович Подпрятов.
- Не в звании дело! - взмахнул Савелий рукой и вновь откинул ее за
спину. - Званье - это никакого влиянья не оказывает! А лестно при чело-
веке состоять. У него, по-нашему сказать, почетница ровно барыня шумит,
а он ее почем зря кроет, явственный факт! Вино вот у них можно сказать
что слабительное, не крепкое одним словом, но надпись не по-нашему...
- Ну, а насчет обеда-то как же? - вывел Савелья на прямую дорогу
рассказа Гарасим, сидевший на земле.
- Обед? Вот-те и обед. Одной посуды что перебили! Там у нас один
князь с Кавказа был, очень такой... ну, одним словом, Носоватова моего
он потом и прихлопнул. Так он, как блюдо, скажем, отъест, сейчас хлобысь
тарелку о пол... Высокий человек!
- Ох-ты, мать твоя курица, - захохотал Евграф Подпрятов, человек бо-
гомольный, со словом осторожный, восхитясь Савельевым рассказом. Даже
кривой глаз его усмехнулся.
- Да-а... - продолжал Савелий. - Вот мой Носоватов-князь подходит и
говорит мне полным голосом: выпьем, говорит, за меньшую братию...
Тут как раз и подошел неизвестный солдат.
- Здорово, мужички, - сказал он, глядя исподлобья.
Гарасим косым взглядом обмерил солдатские отрепья, словно в памяти
своей подобие такому же отыскивал. Не нашел и сказал:
- Здорово, сума. Правь мимо!
- Как же ты, дядя Гарасим, - оскорбленно спросил солдат, - ужли не
признаешь? А на свадьбе за моим столом одного вина, небось, рубля на три
выхлестал... Да еще и взаймы брал!
- Не признаю. Голос знакомый, а признать не могу, - прогудел недо-
вольно Гарасим и поглядел на лица собеседников, точно в них надеялся
прочесть солдатово имя.
- Егор Иваныч! - визгнул вдруг Савелий и с чрезвычайной поспешностью
протянул солдату руку. - Отколе ходишь? Вот уж и не думали, что вер-
нешься! Аннушка-те... - он сорвался и беспомощно почмокал губами.
- А что Аннушка?.. - насторожился Брыкин.
- Да все ничего... Одним словом поживает! - в каком-то оцепененьи вы-
палил Савелий.
- Издалека идем! - торжественно начал Брыкин. - Денику отражал, да. А
вот надоело. - Брыкин воровато подмигнул Гарасиму, но тот не ответил. -
Как вам сказать, друзьишки, на двух фронтах помирал! Да ведь солдатскую
заслугу разве кто в теперичное время оценит? Как переганивали нас в теп-
лушках, разнылось у меня внутри... Что ж это такое, думаю, людей на мо-
чало лущат! Не могу, да и вся тут. Не хватает моих сил!
- На что не хватает?.. - тихонько спросил Евграф Подпрятов.
- Жить по чужим указкам не могу, - прошипел Брыкин в ответ. - Не жи-
вой я разве, чтоб на мне землю пахать! В нонечное время покойнику втрое
больше почета, чем живому... - Егор Иваныч махал руками и кричал.
Гарасим, в ответ на это, только кашлянул и пошел, не оборачиваясь, к
сохе.
- Ты б уж лучше назад шел, а? - сухо намекнул Подпрятов, почесывая
здоровый глаз. - Сказывано, строгости будут...
- Насчет чего строгости? - встрепенулся, как угорь, Егор Брыкин.
- Это он говорит, насчет дезертиров у нас плохо, - неожиданно тонким
голосом объяснил Савелий. - Эвон, Барыков-те с братом тоже недозволен-но
вернулись. Зашпыняли их совсем свои же, зачем не убит, не поранен воро-
тился. Уходи, говорят, из-за тебя и нам влетит! Ноне в лесах весь ихний
выводок...
- Ты мне не накручивай, - мрачно оборвал Егор Иваныч, но все лицо его
померкло. - Ты уж не меня ли за недозволенного принял? Да у меня, может,
такой мандат есть, что вот съем всех вас и безо всяких объяснений! - и
Брыкин тяжело и фальшиво захохотал. - Вон она, пуля-то... в себе ношу! -
и со странной быстротой, задрав до локтя рукав шинели, протянул грязную
правую руку Савелью.
- На... щупай!
Савелий, опешив, боязливо коснулся пальцем того места, куда указывал
Брыкин.
- Да, - поспешно согласился он. - Явственный факт... сидит!
- То-то и оно! - взорвался Брыкин. - Я грудью Денику отшибал! На,
гляди... - он распахнул шинель, сидевшую прямо на голом теле. - А
пулька-то, вон она!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
нем покачнулись ошевни и стали на ребро. Небывалое дело: вылетели при
этом оба спящих в глубокий снег. И, когда охватило холодом сонную их
разгоряченность, засмеялась Аннушка, засмеялся вслед за ней и Половин-
кин. А там, где смех веселый и беспорочный, там нет греха, а только би-
енье ключа жизни.
- Что ж ты меня, баба, вытряхнула! - скалил дырку в передних зубах
Половинкин.
- Сам, грешник, виноват! - смеялась Аннушка и заботливей укрывала Се-
регины ноги дерюжкой...
Не чуяла Анна греха в том, что променяла кволого, может, и мертвого,
на живого и здорового мужика. Любовь их на лад шла, даже как-то слишком
скоро свыклась Анна с положением невенчанной жены чужого мужа. А уж село
стало примечать, что зацвела второй любовью Анна. Но в глаза соседкам
смотрела Анна без робости, не скрывала от осудительного взгляда растуще-
го своего живота. Заметили также, что, и не потакая вредным стремленьям
мужика к утайке хлеба, стал Сергей Остифеич к Брыкинскому дому ласковей.
Он и в дом к Брыкиным заходил. А однажды обозвал Аннушкину свекровь "ма-
машей". Ничего та не ответила, только пуще загрохала ухватами, доставая
кашу из печи.
Но по мере того, как возрастал Аннин живот и уходила зима, все больше
угрюмилась Анна. Весна борола зиму, и уже выглядывал из Брыкинской скво-
решни домовитый черноголовый скворец, днем - носивший к себе разный пу-
шистый сор, вечерами - свиристевший о многих веселых разностях: о весне,
о тающем снеге и о прочей птичьей ерунде.
Весенними вечерами сидела Аннушка на крыльце, неживым, запавшим
взглядом глядела на раннюю прозелень деревенского лужка, на крылечный
облупившийся столбец, на многие окрестные места, окутанные вешним паром,
на безымянную букашку, проснувшуюся для ползанья по земле. И лицо у Ан-
нушки было такое, какое на иконах матерям пишут: грустное, полное тайны,
суровое.
Воздухи, сырые, густые, тяжелые, были полны неумолчного гуденья от
прорастающих трав в тот день, когда всплакнула Аннушка, сидя на крыльце.
Уехал в объезд по волостям Сергей Остифеич, а разве дано невенчанной
право не пускать любимого в дальние пути? Да тут еще ребенок придет, не-
моленый, незваный. Да тут еще муж придет, убитый, из сердца выгнанный
давно. Аннушке ли, в которой упрямая Бабинцовская кровь, нелюбимого мужа
умаливать, чтоб приблудного ребенка за своего признал?..
Свекровь в дверь вышла, поправила повойник, рябенький как курочка,
жгучим взглядом заглянула в Аннино лицо. Увидела, как растерянными
пальцами перебирает Анна бахромку сносившейся ватной кофты, догадалась,
и усмешка явилась на ее неумолимые сухие губы:
- Иди... Ужинать пора.
Промолчала Анна.
- На котором времени ходишь-то? - шопотом спросила свекровь.
- Пятым.
Аннушка встала и вдруг потянуло ее к зевоте. Она зевнула во всю широ-
ту своей здоровой груди, во всю сласть приходящей весны, и за себя, и за
ребенка. Устало от постоянной печали сильное Аннушкино тело.
II. Возвращение в Воры.
...Не горячие ли Аннушкины слезы послужили причиной безвременного та-
янья снегов? Все зимнее заспешило уходить. И была одна расхлябанная по-
ра: плакала земля ручьями, а дороги плыли вешними водами.
Уже тетерева играли по утрам, но вдруг переменилась погода. На Гара-
сима-грачовника мокрым дрянным снежком помело, а к утру приударило мо-
розцем. Одно лихо другого злей: озимь, жалостно вымокавшую в низинках,
заволокло в ту ночь хрусткой ледянкой. Стало скучно глядеть на озими, на
желтые проплешины в синих бархатах вымокающих полей.
Начал ветер разгонять хляби, но все еще не умело солнце пробраться к
земле. Земля всходила как на дрожжах и рассыпалась на ладони душистыми
теплыми комьями. Пошел обильный пар. Он-то и завесил небо быстрым рваным
облачьем. А тут еще дождички четыре дня шли. После них дикие сквозняки
ринулись, сломя голову, обсушивать поля, - весна.
В один такой неласковый, тягостный день пришел к Ворам по обсохшей
дороге простой, неизвестный солдат. Совсем у него глаза провалились во
внутрь и были таковы, как будто видит ими страшное, бессменно - день и
ночь. Болталась за спиной у него пустая солдатская сума, а на голове си-
дела собачья шапка, похожая на вымокшего зябнущего зверка.
Видно было, что незамеченным хотел пройти. На виду у прохожих прики-
дывался хромым, подшибленным, а ночевал по-бродяжьи, где попало: на убо-
гом задворке у крайне-деревенца, в развалившейся риге, сколоченной из
одних щелей. А попадался по дороге случайный сена зарод - и там путе-
шествующему солдату место. Приходил незваным гостем, не сказывался, ухо-
дил - некого было благодарить.
В Сускии пришлось ему хлебца под окошком просить, - глаз закрыл по-
вязкой, а лицо скривил без милости, чтоб не признали земляка. Так он и
шел, стыдясь и имени своего, и званья, воровским обычаем, голодный и
пустой, как сума его.
Вот он свернул с дороги, прошел мимо полуразрушенных барских служб,
через вырубленную рощицу и еще лесок, обтянутый как бы зеленой кисеей, и
вышел на опушку. Здесь был обрыв. Он зарос можжухой, а за ним распрост-
ранялась уже знакомая солдату ширь. Стоял он тут долго, прежде чем дога-
дался присесть на разостланную суму. Он снял с себя шапку, обнажая хо-
лодному дыханью апреля стриженую свою голову. Дрожь охватила его, и заз-
нобило ноги. Он вобрал в себя воздуху, вязкого и тучного как сама земля,
и стал глядеть.
Родимого села обширное поле лежало под ним на виду. В далеком низу,
окаймленном отовсюду сине-бурыми полосками лесов, поднялось нагорье,
главенствуя над всеми окружными местами. И нагорье это облепили избенки,
как пчелки пенек, выдавшийся из полой воды. Они карабкались по склонам
нагорья, чудесным образом повисая на скатах, они отбегали почти к самой
речке, круто сломленной здесь пологим мысом холма. Дымки шли, свиде-
тельствуя о жизни, а солдату показалось даже, что и воздух отливал этим
горьким домовитым дымком. То и были Воры - село, давшее жизнь солдату,
самая родная точка на земле.
"Ах, Воры-Воры, мать, воровская милая земля! Все, что было, все прах
и сон, а ты единственная явь, незыблемо стоящая от века. Приедаются вид-
но твои, необъемлемые умом, пространства, - выехал из тебя твой сын в
городскую тесноту. На Толкучем ларь купил, и на том квадратном аршине
пробесновался целые годы, силу свою выбесновал в круглую золотую выгоду.
Было время - наезжал Егор Иваныч с бубенцами и тем чванливо хвастался,
что мать свою накрепко забыл! А вот исчезла выгода, а рубли, как в забы-
той сказке, бараньими орешками обернулись вдруг. Обжевал тебя город,
нутро вынул, трухой доложил, дал за верное подслужье тебе старую, вшиво-
го цвета шинель: - гуляй в ней, Егор, позабывший о матери!.. А мать не
оттолкнет. Мать примет сына, каким бы ни вернулся: множься, Егорушко,
нет на тебе против матери твоей греха!.."
Долго глядел с такими думами Егор Брыкин на родные места. Вдруг слезы
нахлынули, хотел бороться с ними и не совладал. Он вывернул карман, на-
деясь закурить. Ничего в кармане не было, кроме мелкого махорочного со-
ра, смешанного с хлебными крохами. Он вытряс карманный сор на ладошку и
швырнул на ветер. Ветер подхватил и понес вниз. Егор проследил полет их,
и вдруг жадная зависть охватила его. Отщипнув былинку молодого щавеля,
стал жевать.
Мужики с сохами копошились на всей широте поля. Било их босые ноги
апрельским сквозняком, а домотканные порты, раздутые ветром, стояли как
бревна. Много ли оставалось до одуванчикова цвета, а там и сеять. Надо
было, чтоб скорей расцветилась зеленями мужицкая полоса, ныне густого
цвета березовой губы, - темная.
По стародавней привычке, попахав вдосталь, собирались мужики на межах
потолковать и покурить, покуда обсушивал ветер взопревших лошадей. Они
присаживались на что попало, наслаждаясь буйностью первовесеннего меся-
ца, стряхивая с себя оцепененье долгих и душных зимних ночей.
В ту минуту, когда Егор Иваныч с горы спускался, отдыхали трое на
ближней стежке, - двое - балуясь махорочным дымком, третий - просто так
отдыхал. Он-то, Савелий Поротый, и заметил прежде других неизвестного
солдата.
- Человек идет! - возгласил он, на самом любопытном месте обрывая
рассказ о былой своей службе.
Гарасим-шорник, чернобородый и нестареющий - напоминанье о ловком цы-
гане, проезжавшем через Воры сорок семь лет назад, - поплевал на черные
свои пальцы, обжигаемые тлеющим окурком и воззрился на бредущего к ним
солдата.
- Да, - в который уже раз рассказывал Савелий. - Как в девяносто пер-
вом году чествовали нас в Варшаве обедом... и я тогда в Пажеском корпусе
состоял, в денщиках...
- Не велико званье, - заметил Евграф Петрович Подпрятов.
- Не в звании дело! - взмахнул Савелий рукой и вновь откинул ее за
спину. - Званье - это никакого влиянья не оказывает! А лестно при чело-
веке состоять. У него, по-нашему сказать, почетница ровно барыня шумит,
а он ее почем зря кроет, явственный факт! Вино вот у них можно сказать
что слабительное, не крепкое одним словом, но надпись не по-нашему...
- Ну, а насчет обеда-то как же? - вывел Савелья на прямую дорогу
рассказа Гарасим, сидевший на земле.
- Обед? Вот-те и обед. Одной посуды что перебили! Там у нас один
князь с Кавказа был, очень такой... ну, одним словом, Носоватова моего
он потом и прихлопнул. Так он, как блюдо, скажем, отъест, сейчас хлобысь
тарелку о пол... Высокий человек!
- Ох-ты, мать твоя курица, - захохотал Евграф Подпрятов, человек бо-
гомольный, со словом осторожный, восхитясь Савельевым рассказом. Даже
кривой глаз его усмехнулся.
- Да-а... - продолжал Савелий. - Вот мой Носоватов-князь подходит и
говорит мне полным голосом: выпьем, говорит, за меньшую братию...
Тут как раз и подошел неизвестный солдат.
- Здорово, мужички, - сказал он, глядя исподлобья.
Гарасим косым взглядом обмерил солдатские отрепья, словно в памяти
своей подобие такому же отыскивал. Не нашел и сказал:
- Здорово, сума. Правь мимо!
- Как же ты, дядя Гарасим, - оскорбленно спросил солдат, - ужли не
признаешь? А на свадьбе за моим столом одного вина, небось, рубля на три
выхлестал... Да еще и взаймы брал!
- Не признаю. Голос знакомый, а признать не могу, - прогудел недо-
вольно Гарасим и поглядел на лица собеседников, точно в них надеялся
прочесть солдатово имя.
- Егор Иваныч! - визгнул вдруг Савелий и с чрезвычайной поспешностью
протянул солдату руку. - Отколе ходишь? Вот уж и не думали, что вер-
нешься! Аннушка-те... - он сорвался и беспомощно почмокал губами.
- А что Аннушка?.. - насторожился Брыкин.
- Да все ничего... Одним словом поживает! - в каком-то оцепененьи вы-
палил Савелий.
- Издалека идем! - торжественно начал Брыкин. - Денику отражал, да. А
вот надоело. - Брыкин воровато подмигнул Гарасиму, но тот не ответил. -
Как вам сказать, друзьишки, на двух фронтах помирал! Да ведь солдатскую
заслугу разве кто в теперичное время оценит? Как переганивали нас в теп-
лушках, разнылось у меня внутри... Что ж это такое, думаю, людей на мо-
чало лущат! Не могу, да и вся тут. Не хватает моих сил!
- На что не хватает?.. - тихонько спросил Евграф Подпрятов.
- Жить по чужим указкам не могу, - прошипел Брыкин в ответ. - Не жи-
вой я разве, чтоб на мне землю пахать! В нонечное время покойнику втрое
больше почета, чем живому... - Егор Иваныч махал руками и кричал.
Гарасим, в ответ на это, только кашлянул и пошел, не оборачиваясь, к
сохе.
- Ты б уж лучше назад шел, а? - сухо намекнул Подпрятов, почесывая
здоровый глаз. - Сказывано, строгости будут...
- Насчет чего строгости? - встрепенулся, как угорь, Егор Брыкин.
- Это он говорит, насчет дезертиров у нас плохо, - неожиданно тонким
голосом объяснил Савелий. - Эвон, Барыков-те с братом тоже недозволен-но
вернулись. Зашпыняли их совсем свои же, зачем не убит, не поранен воро-
тился. Уходи, говорят, из-за тебя и нам влетит! Ноне в лесах весь ихний
выводок...
- Ты мне не накручивай, - мрачно оборвал Егор Иваныч, но все лицо его
померкло. - Ты уж не меня ли за недозволенного принял? Да у меня, может,
такой мандат есть, что вот съем всех вас и безо всяких объяснений! - и
Брыкин тяжело и фальшиво захохотал. - Вон она, пуля-то... в себе ношу! -
и со странной быстротой, задрав до локтя рукав шинели, протянул грязную
правую руку Савелью.
- На... щупай!
Савелий, опешив, боязливо коснулся пальцем того места, куда указывал
Брыкин.
- Да, - поспешно согласился он. - Явственный факт... сидит!
- То-то и оно! - взорвался Брыкин. - Я грудью Денику отшибал! На,
гляди... - он распахнул шинель, сидевшую прямо на голом теле. - А
пулька-то, вон она!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52