.. Я ведь добрая!
- Говорят тебе, не дразни, - повторил с еще большим упрямством Семен.
Они помолчали минуту, как бы давая друг другу обдумать ходы начавшей-
ся игры.
- Сними-ка вот...
- Что снять? - прищурился он.
- Ботинок сними вот этот, - однообразно воркотала Катя. - Левый...
Жмет очень!
- Может, и еще что снять?.. - и Сеня грубо захохотал.
- Дурак! - отчетливо сказала Катя, не меняя положения.
- Дурак, так я уйду! - и встал.
- Куда? К Настьке пойдешь? Там тебя отец собаками затравит. Тебя и
затравить-то, так простят. Много ли стоишь?! Кисельное блюдо!..
- А я тебе сказал в третий раз... не трожь меня! - Сеня угрожающе по-
дошел к Катину диванчику и глядел на нее немигающими глазами. - Смотри,
мое слово коротко!..
- А мое длинно! - дразнила Катя. - Ты сильный... Ты вон какой, а тебя
девчонка выгнала, так ты и реветь готов.
У Кати в комнате горела лампа с узорчатым абажуром. Катино лицо лежа-
ло вне круга света и само мерцало смутными блесками.
- Ты не гляди на меня так, - смешливо заговорила она. - Я ведь одна
дома. Ты смотри, не испугай меня... - вдруг Катино лицо разжалось, рас-
пустилось. - Садись вот тут, - приказала она и подвинулась к стенке,
чтоб дать место Семену. - Шаль-то скинь на стул и садись!
Тот молчал, побеждаемый в поединке. Голову обволакивал какой-то чу-
гунный хмель. Вдруг ему представилось, что все вещи стали звенеть, каж-
дая по своему, - звон дурманил.
- Что ж, я и сяду! - сказал Семен и нескладно присел на стул.
- Нет, вот сюда садись, - и указала место рядом.
- Ладно, - и сел туда, куда указывала.
Катины, с обгрызанными ногтями, пальцы играючи бегали по блузке.
- Смотри, - сказала Катя, распахивая верх блузки. - Видишь?
- Ну, вижу. Ну!
- Родинку видишь?.. Нравится?..
- Ничего себе. Махонькая... - определил Сеня, тяжело уставляясь на
Катю. Немного вверх, над грудью, где кожа припухла странной мерцающей
голубизной, томилось в безвестности маленькое темное пятнышко, ласковое
и жалкое, темный глазок греха.
- Настьку хочешь обидеть... - сказал Семен, глядя в глаза Кате. Ему
стало невыносимо душно в Катиной комнате, насыщенной чуждыми запахами,
заставленной сотнями мелких и глупых вещей. В пальцах кровь билась так,
словно сердце захлебывалось кровью и пальцы двигались сами собою.
- ... Сейчас отец придет, - вслух думала Катя, все еще с раскрытой
блузкой. - В десятом собирался вернуться...
- Настьку хочешь обидеть, - с упрямством повторил Семен.
Они уже не глядели в глаза друг другу. Задичавшие взгляды их ползали
по комнате, не различая вещей... Пухлые, с обгрызанными ногтями, Катины
пальцы, раздражающе царапали обивку диванчика... Сеня и видел ее, и не
видел. В висках клокотала разгоряченная кровь. Душе было гадко, а тело
безумело и начинало качаться как маятник. Все вещи дразнили, точно хоте-
лось им, чтоб хватили их о пол и расхрустнули каблуком. Семен наклонил
над Катей опухшее лицо, - Катя двинула плечом, потушила глаза и затихла.
Так было недолго.
Вдруг Семен поднялся и резко засмеялся:
- Время-то течет, как по жолобу! - сказал он, обводя усталыми глазами
комнату. - Набедокурили мы с тобой! Эх, Катька, Катька...
Катя непонимающе поглядела на него и рывком запахнула блузку. В сле-
дующее мгновенье она убежала из комнаты с неправдоподобной живостью. Она
вернулась через минуту.
- Уходи скорей, - зашептала она, не глядя на Семена. - Я на часы хо-
тела взглянуть... они у него в спальне. Он уж пришел... Молится тем!
Ступай, - комкала слова Катя и все еще оправляла давно уже застегнутую
на все кнопки, какие были, блузку.
Сеня шел за ней в переднюю намеренно-громким шагом. Уже уходя, он
попридержал дверь ногой:
- Стыдно тебе небось, а? А ведь замуж-то я тебя все равно не
возьму!..
- Мужик вахлатый!.. - не сдержалась Катя и захлопнула дверь.
Щелкнул крючок, и Сеня остался один в темноте лестницы. Он сошел вниз
и поднялся по улице вверх из низины. Нежилым, каменным духом повеяла на
него Варварка. Он шел мимо нижних рядов. В провалах глубоких ворот, на
ящиках дремали в тулупах сторожа. Шел он совсем бесцельно... В глухих
переулках, соединяющих низ и верх, он пробродил большую часть ночи. К
рассвету усталые ноги вывели его на Красную площадь, затянутую робким
нетронутым снежком. И здесь никого из прохожих, только всюду, в каменных
нишах, крепко спали овчинные тулупы. Так же медленно он спустился опять
в Зарядье. В смятой памяти растерзанными кусками проходили события ми-
нувшего дня: сухонький лобик Катушина - Дудинский картуз, валяющийся в
грязи - чайная кружка с мутным, тошным ядом - выпученные глаза жениха,
сжатые, зачужавшие губы Насти - губы Кати, взбухшие, как нарыв...
Он стоял как раз перед гераневым окном. Оно, занавешенное белым,
смотрело в него глухо и безответно. Предрассветный холод проникал всюду
и укреплял сон. Во рту у Сени было горько, а внутри совсем пусто. Город
начинал гудеть, и в гуле его казалось: хохочет над Сеней Катина родинка,
чтоб обидней стало Насте и грешней ему самому.
XIX. Конец Зарядья.

Сеня перед отъездом заходил к Дудину проститься. Дудинский подвал был
темен и дышал всеми раскрытыми кадушками зловонно, как большой гнилой
рот. Увидя Семена в солдатском, похудевшего и подтянутого, еще больше
захлопотал Дудин по своей мастерской.
- Сноп-то научился колоть? - резко кинул Дудин и почесал щепкой, ко-
торую держал в руке, седой свой затылок. - Ты смотри, человек не сноп!
Уж там не промахивайся... Ну-ну! Воюй, воюй... добывай военное отличье:
медаль на брюхо... деревяшку к ноге!..
- Прощай, Ермолай Дудин, - сказал Сеня, с тоской глядя на Дудинское
мутное оконце. Сеня так и звал его в разговоре: Ермолай Дудин.
Потом Сеня камнем канул в черную пропасть забвенья и войны...
Зарядье к тому времени уже теряло свое прежнее обличье. Ход махового
колеса замедлялся. Смрад войны проникнул и сюда. Как-то и дома стали ни-
же, и люди темней, а орган в Секретовской "Венеции", забравшись на высо-
кий плясовой верх, сломался однажды зимой.
После Сенина отъезда еще унылей стала Настина жизнь. Свадьба ее
расстроилась. Комнатка ее слиняла, вещи обернулись глупой своей, ненуж-
ной сутью. Настя поднимает с пола недочитанную книжку, пробует читать.
Строчки прыгают, меняются местами буквы, не хотят, чтоб их читали. Настя
захлопывает книжку и подходит к окну. Небо серо. На улицах снег. На сне-
гу ворошатся воробьи.
Когда после смерти матери убирали угловую комнатушку, нашла Настя под
материной кроватью старую свою, обезображенную куклу. Целый день проси-
дела над ней Настя, навила ей целую охапку пегих кудрей, но прежнего
очарованья, давней молодости уже не вернуть было кукле. Грустная, с ною-
щей спиной, Настя подошла к окну: стыли в вечернем морозце апрельские
лужи. В доме напротив кто-то переезжал. У ворот стоял воз, нагруженный
доверху.
Матрену Симанну оставил Петр Филиппыч до времени жить у себя, в той
же угловой комнатушке. Настя идет в угловую. Матрена Симанна сидит на
полосатом матрасе, - все, что осталось от материной кровати, - и при
входе Насти торопливо прячет что-то за кровать. Возле нее лежат только
что купленные вербы.
- Ты не прячь, я видела, - говорит Настя. - Печки надо бы протопить.
Сыро у нас. Знобит...
- У папеньки уж затопил Григорий, - приглушенно отвечает Матрена Си-
манна и, решившись, вынимает из-за кровати черную бутылку. - Мамашеньки-
но место навестить пришла, умница? - робко сменяет она разговор.
Настя берет какой-то темный пузырек, оставшийся на столике, вертит
его в руках и вдруг, почти кинув его обратно, на столик, трет руки о пе-
редничек.
- Что у тебя там? - почти сердито спрашивает она.
- Где, умница?
- В бутылке...
- Мадерка в бутылке, - с унылым страхом сообщает старуха.
- Налей мне!..
Настя отпивает мелкими глотками и оглядывает комнату. Как неузнаваемо
переменилась эта комнатушка! Когда девочкой приходила сюда, казалась она
покоем непонятной мрачности, усугубленной цветным горением лампад. По-
лудневной свет, бесстыдно ворвавшийся сюда теперь, обнажил всю ее убо-
гость: оборванные отопревшие от стены обои, нелепый гардероб в углу, по-
хожий на двуспальную кровать, поставленную дыбом.
- Моли у нас много! - жалуется Матрена Симанна, прихлопывая одну в
руках. - Вот все морильщика жду, не зайдет ли...
Настя уходит. Мысли приятно кружатся. Она накидывает шерстяной платок
и бежит на улицу. Ее путь к Кате.
- ... Можно к тебе?
- Можно, будем чай вместе пить, - с холодком отвечает Катя.
- Нет... Я так посижу, не раздеваясь! - говорит Настя.
- Вот тут тебе письмо Семен прислал... чуть не забыла! Вторую неделю
лежит. Он и тебе, и мне по письму прислал... - намекающе смеется Катя, и
Настя это замечает.
Настя берет письмо и вскоре уходит.
- Какая ты толстая стала, - говорит она уже в дверях. - Знаешь, ты,
если и похудеешь, все равно толстой останешься!..
... Все сильней покрывались будни Зарядья какой-то прочернью. И
раньше была в них чернота, но пряталась глубоко, а тут проступила вдруг
всюду, словно пятна на зараженном теле. Где-то там, на краю, напрягались
последние силы. С багровым лицом, с глазами, расширенными от ужаса и бо-
ли в ранах, Россия предстояла врагу. Все еще гудели поля, но уже желез-
ная сукровица смерти из незаживляемой раны текла... Только Настя да Ду-
дин ощущали близкий конец. Третий, в ком могла бы столь же неугасимо по-
лыхать тревога, был слишком поглощен собственными печалями.
... метался Зосим Васильич. И как-то, еще летом, надумал искать пос-
леднего приюта в монастыре. Даже справки наводил стороной: можно ли, ес-
ли все семнадцать тысяч, сумму всего Быхаловского жизненного подвига,
единовременным вкладом внести, иметь себе пожизненную келью для отдохно-
венья от жизни, скорби и труда. Но согласиться отдать все семнадцать,
значило признаться в своей давнишней, первоначальной ошибке. Сделать это
сразу Зосим Васильич не решался...
Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые, ангелы и хряки. Но
у всех равно были замедленные, осторожные движенья и вкрадчивая, журча-
щая речь. Иные пахли ладаном, иные - мылом, иные - смесью меди и селед-
ки. Семья Быхаловских запахов в испуге расступалась перед монашьими за-
пахами, неслыханными гостями в Быхаловской щели.
Однажды, в конце октября, сам монастырский казначей пришел, сопровож-
даемый двумя, меньшими. Был казначей внушителен, как колокол, а шелковая
ряса, сама собой пела об радостях горних миров, а руки были пухлы и мяг-
ки - гладить по душам пасомых. Весь тот день намеревался провести Зосим
Васильич в тихих беседословиях о семнадцати заветных тысячах и о челове-
ческой душе. Спрашивал казначей, обдумал ли Быхалов свое отреченье от
тлена. Интересовался также - в бумагах ли у Быхалова все семнадцать или
просто так, бумажками... Грозил погибелью низкий казначейский баритон,
журчал описаньями покойного райского места.
Гладя себя по волосам, повествовал казначей не слышанное ни разу Бы-
халовым преданье о Вавиле. Жил Вавило и ел Вавилу блуд. Ушел в обитель,
но и туда вошли. Тогда в самом себе, молчащем, заперся Вавило и замкнул-
ся засовом необычайного подвига. Но и туда просочились, и там обгладыва-
ли. И вот в одно утро бессонный и очумелый ринулся Вавило на беса и от-
кусил ему хвост. А то не хвост был, а собственный уд...
... и распалилась Быхаловская душа. И уже примерял в воображеньи рясу
на себя Зосим Васильич, и уже гулял в ней по монастырскому саду, где
клубятся черемухи в девственное небо всеблагой монастырской весны. Там
забыть о напрасной жизни, забыть о сыне, сгоревшем от буйственных помыс-
лов, там утихомириться возрастающему бунту Быхаловского сердца.
Было даже удивительно, как неиссякаемо струится из казначея эта слад-
кая густая скорбь... Как вдруг икнул казначей. Зосим Васильич вздрогнул
и украдкой огляделся. Один из меньших монашков зевал, а другой вяло по-
чесывал у себя под ряской, уныло глядя в окно.
- Что... аль блошка завелась? - резко поворотился к нему Быхалов.
- Новичок еще у нас... на послушаньи, - быстро сообразил казначей,
строгим взглядом укоряя монашка, покрасневшего до корней волос. - Из та-
ких вот и куем столпы веры!..
- Ну, брат, как тебя ни куй, все равно мощей не выйдет! - сказал рез-
ко Быхалов и встал, прислушиваясь.
В ту минуту над опустелыми улицами Зарядья грохнула первая шрапнель.
Настя видела из окна: кошка сидела в подворотне и нюхала старый башмак,
лежавший уже три дня в бездействии. Кошка улизнула, а Настя, отбегая от
окна, еще успела заметить, как выскочил из ворот ошалелый Дудин, крича
что-то, с руками, поднятыми вверх. Она видела: он перебежал переулок и
скрылся за углом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52