Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось. Проскакивает воспоми-
нанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые ребята суку вешали.
Она долго царапала лапами воздух, вся подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда
в стороне от общего веселья и лицом повторял все ее напрасные движенья.
- У нас вот тоже собаку вешали... - робко начинает он, глотая
обильную слюну.
- Хватит!! - Быхалов ударяет ладонью по столу, весь красный. - Эти
побаски ты у меня в квартире оставь. Тут тебе хвастаться нечем! Ты мать
свою съел и меня съесть хочешь? А я не дамся... не дамся, братец!
- Да ведь я и не хвастаюсь, - уныло усмехается Петр, в какой-то
страшной судороге разглаживая себе лицо. - Чем тут хвастаться?.. Разве
только тем, что двух моих... лучших... тово, нет больше.
- Сенька, заваривай чай! - Быхалов.
Заваривают густо. Шуршит в Петровых руках бумажка развертываемой ка-
рамельки. Маятник стучит. За окном какой-то шум. Отпирает Сеня. В раск-
рытую дверь городовик проталкивает Пашку багровой ладонью в плечо. Паш-
кино лицо неподвижно и серо, но он особенно тяжко приседает на хромую
ногу. Руки свои, перебинтованные в ладонях, тяжелые и белые, прячет Паш-
ка за спиной.
- Паша, что с тобой?.. - испуганным полушопотом спрашивает Сеня.
- Руки обморозил вот... - отвечает холодно Пашка.
- Малец врет! - четко возглашает городовик. Часто вскидывая руку к
овчинной тулье, он докладывает. - Вез малец две бутыли уксусной кислоты,
вез и вез, под горку. А тут подвернулись похороны. Загляделся. Сани оп-
рокинулись на тумбу. Упал и сам он, руками в разбитое стекло. И так ис-
пугался малец ваш, что хозяйское добро погибнет, - докладывал подробно
городовик и, свидетельствуя степень мальцова испуга, ставил перстом точ-
ку на стриженную голову Пашки, - ...что прямо вот порезанными руками,
без варежек, как был, сунулся в уксусную лужу. Перелить, вишь, хотел
хоть горстку в отбитое днище - осклабился поощрительно городовик... - И
только, как увидел кровь на руках, тут и закричал. Известно, нельзя че-
ловеку собственную кровь видать. Чужую - ничего, а свою - утруднительно,
- так докончил городовик, поискал - куда отплюнуться, не нашел, на пол
не решился и проглотил.
Хозяин медленно пошел к Пашке, не сводя взгляда с его рогообразного
вихра. Пашка щурился и пятился к стене. На полпути Быхалов остановился.
- Спать иди, - броском сказал он. Губы его были презрительно поджаты.
Потом Зосим Васильич снял пиджак и полез на свою высокую кровать. Он
вытянулся, наморщил лоб и вздохнул. И в будни не уставал так Зосим Ва-
сильич.

VI. Пашка Рахлеев уходит в жизнь.

Быхаловские окна не раскрывались ни разу за все тридцать восемь лет.
А как украли шубу у покойницы, вделал в окна железные плетенки Быхалов.
Сквозь них и тончайшей солнечной струйке было не пробраться, вору же ни
во век.
За таким надежным укрытием от солнечных ветерков, обитали в плесенном
кругу Быхаловских стен многообразные запахи: каждому своя щель, свой
час. Запахи - плотные, медленные, как откормленные зарядские коты, -
старые жильцы, живут семейственно, не утесняя друг друга. Утрами струит-
ся по полу душный запашок сопревающего картофля, и острым холодком пере-
бегает дорогу к носу керосин. Обеденного пришельца обдаст сверх того го-
рячим дыханием кислого ржаного хлеба. А досидит пришлец до вечера, по-
ласкает его внезапный и непонятный аромат: как бы женская толстая голая
рука просунется незримо к носу и погладит нос. Это из-под кровати, - це-
лая кипа там цветных дешевых мыл. И между ними, четырьмя, ворочается
главный хозяин - гниловатый привкус мокрой соли и отсыревших, крашеных
масляной зеленью стен.
Огромная печь разгородила надвое темную Быхаловскую щель. В правой
половине притулилась приножьем к печке, спрятана за ситцевой занавеской
хозяйская кровать. У стены стол, над столом поясной Никола. Сумрачно
смотрит он из-за обсиженного мухами стекла на чадную перед собой лампа-
ду. Тридцать восемь лет назад и моложе и веселей был, всякому своя ста-
рость; тогда не обманывали еще угодников керосиновыми смесями. А за кио-
том торчит высохшая вербочка. Облетели барашки, и уже не весенняя бла-
гостынька с веселой, шустрой речки, а розга-розгой, недоумков стегать.
Правая половина - молодцовская. В сыром углу, у выхода в лавку сбиты
из старых ящиков коечки для Савельевых ребят. Легкие сны, приятные не
зарождаются в таких углах. Карасьев, зарядский красавец, имел свое оби-
тание на полатях, где и теплей и благодатней. Сюда пробирались порой на
сочное ярославское тело отощавшие на сухожильном Зосиме Васильиче клопы.
В стене, на которой Никола, проделана дырка-дверь, за нею - комнатуш-
ка-крохотка, комнатка-сундучок. Стоят такие сундучки под кроватями бога-
деленных старушек, открываются туго и поют в проржавелых петлях, по по-
годе меняя голоса... А таят они в себе молевых червячков, неношенную
бабью рухлядь и запахи: прелый - ткани, кислый - железа, горклый - мыла,
просфорный - от пыльного божественного сора. Запахи эти маленькие, телом
юрки, бегают стайкой, мышатки. Здесь, на сундуке, умерла Быхалова-мать.
Петр пролежал с полчаса на высоком и твердом подобии кровати, тоскли-
во поглядывая на полку с недопитыми микстурами, на бескиотную Троеручи-
цу, в паучином углу. Потом Петр поднялся и пошел к отцу. Отец не спал и,
лежа на спине, глядел в потолок немигающими глазами.
- Папаша, - тихо сказал Петр. - Я поговорить хочу...
- Ах да потом, потом! - чуть не хныча, зашевелился отец. - Жалости в
вас нету. Сходи вот лучше в подвал, ребята туда убежали. Не наделали бы
чего над собой...
- Это в картофельный?.. - покорно спросил Петр, отходя от отца.
- Да. Спать зови.
Дверь не сразу выводила в подвал. Сперва - сенцы, налево - выход в
лавку, направо четыре темных ступеньки. По ним, знакомо-скользким, про-
щупывая темноту недоверчивой ногой, спустился Петр. Последняя, подгнив-
шая, треснула.
Петр зажег спичку и толкнул низкую дверцу ногой. Спичка потухла, из
подвального мрака тянуло плотным теплым ветерком: картофель. Петр вошел,
дверца за ним запахнулась сама. Его обступил мрак, собственного пальца,
поднятого почесать переносье, не увидел Петр. Когда отворял дверь, отку-
да-то из глубины мрака услышал Петр глухой всхлип. Теперь стояло совер-
шенное безмолвие.
- Ты кто? - как-то ломко прозвучал Сенин голос и прервался. - Это вот
Пашка тебя звал!..
Петр прислушался. Мрак молчал. Петр переступил с ноги на ногу, хруст-
нула раздавленная картофелина.
- Брось, Сенька. Ну, хочешь, я картофлиной в него запущу, - сказала
темнота простуженным Пашкиным голосом.
- Ну-да-же! - с горячей убедительностью заспешил Петр. - Что с вами,
мальчики? Ведь этого же, что вы подумали, не существует на свете! Вам
наговорили глупцы, которые сами ничего не знают. Ну, глядите. Видите,
кто я? - Он вспомнил про спички, достал коробок и зажег последнюю. Так,
с огнем в вытянутой руке, он сделал шаг вперед. - Я, Петр Зосимыч, ваш
товарищ, Петр. Я проведать вас пришел...
Спичка горела неровно, задыхаясь в подвальной духоте, тухла.
- Подсматривать пришел, не воруем ли... - резко поправила темнота.
- И совсем не подсматривать, - вспыхнул Петр. - Зачем ты сказал неп-
равду? Это нехорошо. Ты еще мальчик, я старше тебя.
- Хорош мальчик! Уж оброки за отца с матерью платим! - усмехнулся
мрак. - В Сибири уж плодятся такие, сам твой отец говорил.
Петру вдруг стало очень неловко. Уйти было неуместно, молчать - слиш-
ком глупо, а говорить, стоя перед ними, сидящими, было всего трудней.
- Мой отец грубый человек, я знаю, - неловко сознался Петр. - Но ме-
ня-то вы ведь впервые видите. Почему же ты хочешь уколоть меня? Я такой
же, как и вы... - Петр хотел добавить "несчастный", но заменил "угнетен-
ным", а когда нашел это слово, было уже поздно говорить. Петр готов был
заплакать в ту минуту от этого мучительного недоверия тех, ради кого он
шел в тюрьму.
- Ну, хорошо, - спокойно и неумолимо сказал мрак. - Ну-ко, подвинься,
Сенька. Откуда ж ты узнал, что мы тут сидим?
- Отец сказал, - откровенно сознался Петр.
- Ну вот! Ступай, укради тогда у отца... - в голосе Пашки звучала
насмешка.
- Что украсть? - недоуменно спросил Петр.
- Да хоть часы укради... и принеси сюда. Вот и посмотрим дружбу твою!
- Ну! - растерянно ждал Петр, ужасно краснея. А уж работала голова:
он открыл полог, отец спит, в головах у него тикают часы. Он возьмет их,
но отец проснулся. - "Чего тебе?" - "Хотел время посмотреть"... Значит,
нужно будет перед тем остановить стенные часы и даже отвести стрелки
немного назад, для правдивости. Вдруг Петр отчаянно встряхнулся. - Но
позволь, мальчик, логика-то где же у тебя?.. - спросил он, сбрасывая с
себя тяжкий дурман Пашкиных слов. Во рту у Петра вдруг стало мерзостно,
словно заставляли его окурки жевать. - Я не понимаю, я совсем не понимаю
тебя!.. - торопливо затвердил Петр и еще шагнул вперед с вытянутыми ру-
ками. - Дайте-ка мне сесть рядом... и давайте, поговорим.
- Садись, - сухо произнес Пашка. По движенью воздуха Петр понял, что
Пашка встал. - Пойдем, Сенька. И реветь довольно. А то еще хозяйская
картошка загниет...
Молча, стороной, мальчики пошли из подвала. Хлопнула дверь. Петр все
стоял, оторопев от удивления. Потом он услышал ширкающий звук задвигае-
мого засова. Петр кинулся к дверце и сильно толкнул ее. Дверца, глухая к
его удару, как толстая чужая спина, не отмыкалась. Скользя на раздавлен-
ных картофелинах, Петр пошел в угол, где сидели мальчики. Там он нащупал
полурассыпанный мешок картофеля и сел на него, закрыв лицо руками. Мину-
ты через три он отвел руки, покачал головой и засмеялся. Смех его был
добрый смех, зла в нем не было...
А Пашку и в самом деле трепала простуда. Еще в подвале мутилась голо-
ва, а по приходе оттуда тотчас же охватил его бредовой полусон. В ладо-
нях длительно и неровно жгло. Сеня убежал к Катушину, а Пашка все стоял
в своем углу, перед койкой. Он прилег, и тотчас же сознанье его потуск-
нело: словно вылили из стаканчика, и стаканчик самый разбили. Дыханье
захрипело, точно в грудь поместили большие, свирепые часы. Виделось,
будто стены раздвинулись, потом лениво покачались, потом пошли на Пашку,
грозя смять. Будто не стены идут, а две тысячи черных яловочных сапог,
вразброд, гулко и шаркающе идут. И при каждом самом мелком приближеньи
их больнее бился всем телом Пашка, пуще яря боль в руках.
...А вот уже и нет стен, а будто пойма. Сенокосят бабы, а Пашке всего
восемь лет. День ладный, жаркий. Солнце висит над самым теменем. Небо
сине до черноты. Восток грозит дождем. Рядами идут осоловелые бабы и
бойкое гуторливое девье. Ребятишки - и Пашка вместе с ними - рыщут по
стежкам, выискивая ягоды.
Разморило солнцем Марфушку-дурочку. Рваный белый платок на румяные
щеки приспустив, глаза сощуря, заходила с опушки Кривоносова бора, шла -
как играла. Мерно выдавались плечо и грудь на взмахе, мерно вздыхали
травы, поникая под острым косьем. Тут Пашка перед ней, стоит и в траву
смотрит.
Марфушка ему:
- Недоброй, отойди!
А Пашка и не слышит. Марфушке прозванье в Ворах - Дубовый Язык.
Опять:
- Уходи-т я тебе сказала, аль нет? Вот я тебя котой!
Пашка в те годы задорен был:
- А не подкосишь!
- Ан и подкоту!
- А ну, подкоси!..
Марфушка взмахнула косой и зубом скрипнула. Пашкин крик был необычен,
словно лошадь вздумала закричать. Выглянула из-под платка Марфушка: и
впрямь подкосила паренька; из ноги его, повыше бабки, красная ручьится
кровь.
Лоскутьем рубахи перетягивали Пашке ногу, несли на рогожке домой.
Сознанье Пашкино померкло. Потом ночь. Избяная духота пахла телятами.
Мухи бились в потолок. Возле сидел Сеня и совал в почернелый от муки
Пашкин рот кислый квадратик карамельки, сворованный с недавних помин по
деревенском богатее. Все забыл Пашка, все съедает, как ржа железо, тупая
человеческая боль.
- Пашка... - говорит тихо Сеня, кладя руку на Пашкин лоб. Но Пашке
тошно, Пашка молчит.
- Пашка! - грубее говорит Сеня и тычет перстом в увлажненный испари-
ной Пашкин лоб. Пашка сердится, глотает скудную слюну, открывает глаза.
Сеня в жилетке и с бородой, глаза злые. Бреда Пашкина сразу как не
бывало. Только непокорно слипаются глаза. Только руки: словно на кусочки
порублены, и каждый в отдельности горит. Непонимающе, пристально смотрит
Пашка в переодетого Сеньку и вдруг, догадавшись, испуганно отмахивается
перевязанной рукой.
- Успеешь, говорю, выспаться, - говорит ему Быхалов. - Петр где? Я
его за вами посылал.
Пашкина память просыпается лениво. Пашка морщит лоб, рот его тогда
открывается сам собой.
- В подвале он...
- В подва-але?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52