Захожий в
Гусаки нищий солдат, кривой и молодой, но знающий, пояснил, поедая ми-
лостынную похлебку в доме у Василья Щербы, что лапти заказаны для войс-
ка, отправленного откуда-то в подкрепленье Барсукам.
- Етот лапоть одевается прямо из валенец, заместо лыжи... - размерен-
но говорил он, усердно работая ложкой. - В лыже-то по снегам ускользать
невпример способней. Зверь, ему разума не дадено, потому и гибнет, что
без лыж. Он в сугроб тонет! Экось, Шебякин те Василий, может слыхивал?
Четырех лис этак вот зафрахтовал...
Томленые, вкусные щи, а вслед за ними и каша, быстро исчезали в нищем
солдате, а рассказу его все еще не предвиделось конца. Щерба, отец ны-
нешнего Гусаковского председателя, уже отужинав, сидел прямой, как кол,
презрительно угадывая наперед все закоулки, по которым обтечет христа-
радная нищенская выдумка. Впрочем, были у Щербы тяжкие думы. Утром того
дня нашли наклеенную на исполкоме записку: "Никто не работай. Нынче
ночью придем. Барсуки". Записке этой не особенно поверил Щерба, но все
же не мог выгнать тревогу из сердца.
- Вот ты везде ходишь. Вопрос тебе: барсука-те главного не встречал
ли? - спросил Щерба нищего, как бы ненароком.
А нищему было только до каши:
- Да как... Сам видишь, левый-то мой глаз какой... Много ли на кри-
вой-те глаз зрения!..
Словно отвечая на свой незаданный вопрос, сказал Щерба:
- Ну, да ничего! Вон она, в уголку. Она высторожит! - он уверенно
кивнул на винтовку, прислоненную в угол койки и печи.
- Много, сказывают, привезено вам таких-то?.. - спросил нищий, прип-
рятывая оставшийся кус хлеба за пазуху.
- Чего это?.. - вскинулся на нищего Щерба.
- Да этих вон, из чего стреляют-те!
- На Воров хватит! - со злостью похвастался Щерба и тряхнул бородой.
Ночевать остался нищий у Щербы.
... Слух о подкрепленьи Барсукам оброс множеством несуразиц. Было
девкам о чем судачить на посиделках в мокрые осенние вечера. Да не до
того стало им. Обнищали парнями деревни. Девкам, которые на выданьи, су-
шила сердце злость. Безнадежно и безвыходно сидели в избе, визгливо го-
лосили весь вечер песни, но звучали похоронно и самые развеселые. Все
гармони в леса ушли. Переставали девки того года надеяться на замужест-
во.
- Всех женихов-те перекокошат, шуты зеленые!.. - ворчала Домна, круп-
ная телом, самая красивая и злая в Ворах. - Вот достанется тебе, Прас-
кутка, муж-то без ног. Качай да покачивай культяпки его!..
А Праскутка тянулась змеиным своим телом, заламывая руки над головою,
точно звала на себя. Та же, что и здесь, любовная тоска спалила сердце
босоногой Марфутки. Лень было Праскутке и лучину новую в светец запра-
вить и косу перевить, тугую, русую, выросшую ни для кого. Кусачие мухи
тыркались по копотной избе, жалобно и надоедливо гудя. Как и люди, когда
почуют приход последней старости, суетились они зряшной суетой, силясь
напугать смерть. Шумел за окном мелкий, бесконечный дождь.
Вдруг Васенка зашикала на поющих девок:
- Постойте... ребята идут! Ой, девушки, к нам идут! - закричала она,
обливаясь холодком радости. - Ой, да с ружьями!..
- К нам ли? - лениво привстала Домна.
Девки выискивающе приникли к оконцу, стараясь разобраться в лицах лю-
дей, шедших вдоль улицы. В потемках было не разобрать, двадцать их, или
сорок.
- Далеко ль, товарищи, гуляете?.. - закричала бойкая Васенка, рывком
распахнув окно и выставляясь на дрянную сентябрьскую моросьбу. - Заходи-
те потанцовать. Мы по вам соскучились...
И уже грянули-было девки самую развеселую из всех: "Девки, тише, ти-
ше, тише, к нам молодчики идут!", да несогласный был им ответ с хлюпаю-
щей улицы:
- Уж без нас танцуйте, красавицы! По делам идем...
- А чье вы?.. - не унималась Васенка, перегибаясь, как кошка, в тугой
своей пояснице.
- Мы заморские! - насмешливо ответили с улицы.
- Барсуки куда-те пошли... - сказала Васенка, с досадой захлопывая
окно. Она достала из кармашка на переднике завалявшийся леденец и сгрыз-
ла его со злым, неумолимым хрустом. - Гоняешься-гоняешься за ними... А и
достанется пьянчужка какая-нибудь, винное подметало!..
- Дьяволы! - звучно сказала Домна и, зевнув, положила голову Васенке
на колени искаться.
Остальные, менее бойкие, грустно смотрели на этих двух, самых краси-
вых. Пахло кислым. Дождь шумел. Уже не было у девок песен в тот вечер.
Опять зашелестели меж них осоловелые, размякшие мухи. Эх, мухи, мухи де-
ревенские! Злей вы, мухи осенние, самых злых вековух!..
VIII. Первое событие осенней ночи.
Среди явившихся из ночи и в ночь же ушедших по хлюпким грязям был и
Семен и Гурей, названный брат Жибанды, и еще двадцать шесть молодцов,
понадвинувших картузы да шапки так, что торчали только глаза да усы. Шли
без разговоров, мимо девичьей посиделки шли - насупились. Прошли, - и
ночь за ними следы примела.
Итти недолго было. Поровнявшись с новехонькой избицей, остановил весь
отряд Семен:
- Здесь...
Один из летучих постучал в раму окна прикладом. Ответа не было. Нес-
колько барсуков взошли на крыльцо и сюда же втащили от дождя что-то не-
большое и тяжелое. Кто-то ударил сапогом в тяжелую рубленую дверь. Бабий
голос из-за двери тихо и не сразу опросил, зачем и кто.
- Гарасима буди! - сказал в дверь Барыков. - Это я, Митрий...
- Встает Гарасим, - ответствовала баба.
Вслед затем послышался грохот болтов и задвижек.
Гарасим шорник жил, как в крепости, окруженный высоким тыном. Будучи
человеком большой силы и крепкого сна, он смеялся над дневной бедой,
ночной же беды, расплошной, побаивался. Войдя в сени, Васька Рублев за-
жег спичку. Стало видно: каждая тесина, каждое бревно здесь свиде-
тельствовали наглядно о склонности Гарасима к вещам прочным и неколеби-
мым. Поражал своими размерами ушат, перегородивший сени. По стенке удив-
ляло не менее того обилие старой конской упряжи. Жирно пахло дегтем.
Больше не дала разглядывать Гарасимова жена:
- Ну, что?.. - спросила она, протирая рукой подбитый глаз и понемногу
вытесняя чужих из сеней.
- Скажи Гарасиму-т, чтоб запрягал, - сказал Семен и хотел еще что-то
добавить, но дверь внезапно запахнулась и загромыхали разнозвучные засо-
вы. Семен только головой покачал.
Барсуки, рассевшись на ступеньках крыльца, ждали. Уже тлели по темно-
те угольные светлячки самокруток. Неизвестность ночи возбуждала людей,
разговоров не заводили... И уже докурились самокрутки, а Гарасима все не
было. Время было дорого, минута по цене равнялась часу.
- Разоспался, чорт... - сказал Семен. - Брыкин, а ну стукни еще, пов-
разумительней!..
Брыкин не успел стукнуть и разу. Беззатейные, рубленые же Гарасимовы
ворота распахнулись и, дребежжа железными шинами на выщебененной подво-
ротне, выехал Гарасим. Он соскочил с подводы и одернул яркий свой, дли-
ной до подколенок, дубленый кожан, на котором плоско чернел широкий клин
бороды.
- Там еще двух возьмите. Ступай кто-нибудь!..
- Мы уж думали, дядя Гарасим, с бабой завозился ты... - льстиво подс-
меялся Егор Брыкин.
- Помолчи, раздолбай... - оборвал того Гарасим, оправляя что-то в
подводе.
На трех подводах они выезжали за околицу. Село уже спало. Только в
избе, где млело в безмужнем одиночестве Воровское девье, светились окна
тусклым желтым светом. Ни одна собака не пролаяла вослед уезжавшим, не
встретился ни один живой.
...За околицей их тотчас же охватила непогода. Неистовы осенью ночные
поля. Ветер нес скопища водяной пыли, и каждая капля, прежде чем повис-
нуть на обтрепанной былинке, долго плясала и вверх, и вниз, и в стороны.
Люди в подводах затеснились друг к другу, все за исключением Гарасима,
вообще мало склонного к какой бы то ни было общительности. Гарасим сидел
на краешке, степенно и твердо. Ведя свою подводу переднею, он не махнул
кнутом ни разу, не орал на лошадь, он только цокал еле слышно, по-свое-
му, не то подражая цоканью копыт, не то незнаемому им цыганскому говору.
Мало-по-малу обыкли глаза по темноте, но все еще чудился куст челове-
ком и пугал. Когда въехали в лес, еще больше сгустилась тьма. Мокрые
вихры нижних ветвей посыпали проезжающих крупным, холодным дождем.
Только непутному променять на такое теплую, сухую печку. Чавкала и брыз-
галась глина в колеях, но не издала Гарасимова телега ни единого скрипа
за весь путь. - Гарасим даже и от сапога требовал долгой, беспорочной
службы. Под стать пудовому Гарасимову сапогу была и телега, которую,
хоть с горы роняй, не брала никакая случайность. Под стать телеге был и
конь. Коня Гарасим понимал, работы ждал втрое, но был с конем ласков
по-своему. Может быть, от этой тяжкой ласки и зачахли две его прежних
жены? Под стать коню - был и сам Гарасим. Сколотила его жизнь таким, что
пронес тройную тяготу мужиковского существования, не сутулясь. Гарасим
жил и не старел. Нестареющий, он напоминал собою дуб. Стоят такие, от-
бившись от всего лесного стада, на опушках и в одиночку сносят и беду, и
борьбу, и солнечную радость.
Сидя рядом с ним, вспомнил Семен, как двенадцать лет назад, по той же
дороге увозил его Егор Иваныч в жизнь. В том лишь разница, что тогда с
перекрестия Отпетовской дороги свернули они влево, а теперь едут прямо.
Со сжатыми губами Семен следил за скользящим мимо, сощурив глаза. Ветла
в стороне мнилась ему бабой, стоящей в задумчивости, кустки - затаившим-
ся, безымянным, но живым, еле приметно перебегающим поле. Все повторимо:
тот же Егор Брыкин трется о его спину костлявой своей спиной. И уже не
ропщет он на тесноту, на неуважительность лаптя к лакированному сапожку.
Семен снял шапку, и вот уже щекочущая свежесть капельками сбирается по
стриженной голове, бежит за ворот его мужицкой полусермяги вишневого
сукна. И вот Семену неудобна стала Брыкинская спина:
- Убери спину, Егор... - говорит он тихо и с намеренным упорством, -
всю спину ты мне протрешь!
- Да ведь некуда, Семен Савельич, - Брыкин угождающе суетится всем
телом.
Но опять едут и опять налегает Егорова спина.
- Подогнать бы кубаря твоего, - говорит Семен Гарасиму. Но тот глядит
прямо и молчит, как неживой. - Онемел, что ли?.. - вспыхивает Семен и
машет на мерина длинным рукавом полусермяги.
- Не серчай, Семен Савельич... - пугливо вскидывается задремавший-бы-
ло Брыкин. - Приснул маленько...
Мерин пускается вскачь, а Гарасим отводит Семенову руку в сторону:
- Я тебя вот энтаким за уши трепал, - внятно шепчет Гарасим, не отво-
дя глаз от лошадиной спины. И Семен не знает, укор ли это за дерзость,
обещанье ли вспомнить давно прошедшие времена. Постепенно и Семеном ов-
ладевает дремота.
"... и сила есть, а ответить нет силы, эх! - в сонливом безволье ду-
мает Семен. Он теряет вожжи от мыслей, и те бегут как придется. Барсуки,
зверье... ума нет. Дерево рубят, а корень оставляют на аршин торчать. На
корень - воли не хватает. Город, мужики. У себя там картинки вешают, лю-
буются по шестнадцать часов... Мужика забыли. Забыли?.. Школы нужны,
книги нужны! А книги... из города?.." - так напрасно барахтается в тине
полусонных мыслей своих Семен.
Бессилье родит злобу. Был бессилен Семен выпутаться из собственной
тины.
"...собрать милльон, да с косами, с кольем... Мы, мол, есть! Может
думаете, что нет нас? А мы есть! Мы даем хлеб, кровь, опору. Забыли?
Евграф на досуге подсчитывал по календарю: нас если по десять тысяч в
сутки крошить, да и приплод всякий воспретить кстати, так поболе тридца-
ти годов понадобится, чтобы всех извести. Забыли?.. Так бей его, неисто-
вого Калафата, и дубьем, и бесхлебьем, и заразой. Милльоном скрипучих
сох запашем городское место. Пусть хлебушко там колосится и девки глупые
свои песни поют. Как муравьи, растащим камни от башни по сторонам. Нас
нельзя забыть, нас много. Мы - все. Мы - самая земля. Ведите и нас Кала-
фатовым путем... Коли согласно нам петь, может и не плохая песня вый-
дет!.." - разволновавшееся сознанье снова умиряет дремота.
"...а город не спит, тысячи глаз на длинных нитках, видят. Вот и ря-
дом - глаз. Не любит пота нашего, не знает, не понимает души нашей, чу-
жая..." - уже про Настю, сидящую рядом, думает Семен. Точно ощутив тече-
ние Семеновых мыслей, зашевелилась Настя.
- Семен!.. - почему-то с виноватостью спрашивает она. - Там, на
взгорьи, не Гусаки ли?..
- Ну... а что тебе?
- Да нет, я только так спросила... - шепчет она и отворачивается.
Теперь ехали уже Голиковой пустошью, - высокое место и ветреное, на
правом Мочиловском берегу. Дорога поднималась. В белесости левого края
неба еле-еле выявились очертанья изб и приземистого храма. Все это ис-
кусно пряталось в круглых купах деревьев, в темной пене непогодного не-
ба. То и были Гусаки, крохотная точка новой власти среди необозримых Во-
ровских равнин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Гусаки нищий солдат, кривой и молодой, но знающий, пояснил, поедая ми-
лостынную похлебку в доме у Василья Щербы, что лапти заказаны для войс-
ка, отправленного откуда-то в подкрепленье Барсукам.
- Етот лапоть одевается прямо из валенец, заместо лыжи... - размерен-
но говорил он, усердно работая ложкой. - В лыже-то по снегам ускользать
невпример способней. Зверь, ему разума не дадено, потому и гибнет, что
без лыж. Он в сугроб тонет! Экось, Шебякин те Василий, может слыхивал?
Четырех лис этак вот зафрахтовал...
Томленые, вкусные щи, а вслед за ними и каша, быстро исчезали в нищем
солдате, а рассказу его все еще не предвиделось конца. Щерба, отец ны-
нешнего Гусаковского председателя, уже отужинав, сидел прямой, как кол,
презрительно угадывая наперед все закоулки, по которым обтечет христа-
радная нищенская выдумка. Впрочем, были у Щербы тяжкие думы. Утром того
дня нашли наклеенную на исполкоме записку: "Никто не работай. Нынче
ночью придем. Барсуки". Записке этой не особенно поверил Щерба, но все
же не мог выгнать тревогу из сердца.
- Вот ты везде ходишь. Вопрос тебе: барсука-те главного не встречал
ли? - спросил Щерба нищего, как бы ненароком.
А нищему было только до каши:
- Да как... Сам видишь, левый-то мой глаз какой... Много ли на кри-
вой-те глаз зрения!..
Словно отвечая на свой незаданный вопрос, сказал Щерба:
- Ну, да ничего! Вон она, в уголку. Она высторожит! - он уверенно
кивнул на винтовку, прислоненную в угол койки и печи.
- Много, сказывают, привезено вам таких-то?.. - спросил нищий, прип-
рятывая оставшийся кус хлеба за пазуху.
- Чего это?.. - вскинулся на нищего Щерба.
- Да этих вон, из чего стреляют-те!
- На Воров хватит! - со злостью похвастался Щерба и тряхнул бородой.
Ночевать остался нищий у Щербы.
... Слух о подкрепленьи Барсукам оброс множеством несуразиц. Было
девкам о чем судачить на посиделках в мокрые осенние вечера. Да не до
того стало им. Обнищали парнями деревни. Девкам, которые на выданьи, су-
шила сердце злость. Безнадежно и безвыходно сидели в избе, визгливо го-
лосили весь вечер песни, но звучали похоронно и самые развеселые. Все
гармони в леса ушли. Переставали девки того года надеяться на замужест-
во.
- Всех женихов-те перекокошат, шуты зеленые!.. - ворчала Домна, круп-
ная телом, самая красивая и злая в Ворах. - Вот достанется тебе, Прас-
кутка, муж-то без ног. Качай да покачивай культяпки его!..
А Праскутка тянулась змеиным своим телом, заламывая руки над головою,
точно звала на себя. Та же, что и здесь, любовная тоска спалила сердце
босоногой Марфутки. Лень было Праскутке и лучину новую в светец запра-
вить и косу перевить, тугую, русую, выросшую ни для кого. Кусачие мухи
тыркались по копотной избе, жалобно и надоедливо гудя. Как и люди, когда
почуют приход последней старости, суетились они зряшной суетой, силясь
напугать смерть. Шумел за окном мелкий, бесконечный дождь.
Вдруг Васенка зашикала на поющих девок:
- Постойте... ребята идут! Ой, девушки, к нам идут! - закричала она,
обливаясь холодком радости. - Ой, да с ружьями!..
- К нам ли? - лениво привстала Домна.
Девки выискивающе приникли к оконцу, стараясь разобраться в лицах лю-
дей, шедших вдоль улицы. В потемках было не разобрать, двадцать их, или
сорок.
- Далеко ль, товарищи, гуляете?.. - закричала бойкая Васенка, рывком
распахнув окно и выставляясь на дрянную сентябрьскую моросьбу. - Заходи-
те потанцовать. Мы по вам соскучились...
И уже грянули-было девки самую развеселую из всех: "Девки, тише, ти-
ше, тише, к нам молодчики идут!", да несогласный был им ответ с хлюпаю-
щей улицы:
- Уж без нас танцуйте, красавицы! По делам идем...
- А чье вы?.. - не унималась Васенка, перегибаясь, как кошка, в тугой
своей пояснице.
- Мы заморские! - насмешливо ответили с улицы.
- Барсуки куда-те пошли... - сказала Васенка, с досадой захлопывая
окно. Она достала из кармашка на переднике завалявшийся леденец и сгрыз-
ла его со злым, неумолимым хрустом. - Гоняешься-гоняешься за ними... А и
достанется пьянчужка какая-нибудь, винное подметало!..
- Дьяволы! - звучно сказала Домна и, зевнув, положила голову Васенке
на колени искаться.
Остальные, менее бойкие, грустно смотрели на этих двух, самых краси-
вых. Пахло кислым. Дождь шумел. Уже не было у девок песен в тот вечер.
Опять зашелестели меж них осоловелые, размякшие мухи. Эх, мухи, мухи де-
ревенские! Злей вы, мухи осенние, самых злых вековух!..
VIII. Первое событие осенней ночи.
Среди явившихся из ночи и в ночь же ушедших по хлюпким грязям был и
Семен и Гурей, названный брат Жибанды, и еще двадцать шесть молодцов,
понадвинувших картузы да шапки так, что торчали только глаза да усы. Шли
без разговоров, мимо девичьей посиделки шли - насупились. Прошли, - и
ночь за ними следы примела.
Итти недолго было. Поровнявшись с новехонькой избицей, остановил весь
отряд Семен:
- Здесь...
Один из летучих постучал в раму окна прикладом. Ответа не было. Нес-
колько барсуков взошли на крыльцо и сюда же втащили от дождя что-то не-
большое и тяжелое. Кто-то ударил сапогом в тяжелую рубленую дверь. Бабий
голос из-за двери тихо и не сразу опросил, зачем и кто.
- Гарасима буди! - сказал в дверь Барыков. - Это я, Митрий...
- Встает Гарасим, - ответствовала баба.
Вслед затем послышался грохот болтов и задвижек.
Гарасим шорник жил, как в крепости, окруженный высоким тыном. Будучи
человеком большой силы и крепкого сна, он смеялся над дневной бедой,
ночной же беды, расплошной, побаивался. Войдя в сени, Васька Рублев за-
жег спичку. Стало видно: каждая тесина, каждое бревно здесь свиде-
тельствовали наглядно о склонности Гарасима к вещам прочным и неколеби-
мым. Поражал своими размерами ушат, перегородивший сени. По стенке удив-
ляло не менее того обилие старой конской упряжи. Жирно пахло дегтем.
Больше не дала разглядывать Гарасимова жена:
- Ну, что?.. - спросила она, протирая рукой подбитый глаз и понемногу
вытесняя чужих из сеней.
- Скажи Гарасиму-т, чтоб запрягал, - сказал Семен и хотел еще что-то
добавить, но дверь внезапно запахнулась и загромыхали разнозвучные засо-
вы. Семен только головой покачал.
Барсуки, рассевшись на ступеньках крыльца, ждали. Уже тлели по темно-
те угольные светлячки самокруток. Неизвестность ночи возбуждала людей,
разговоров не заводили... И уже докурились самокрутки, а Гарасима все не
было. Время было дорого, минута по цене равнялась часу.
- Разоспался, чорт... - сказал Семен. - Брыкин, а ну стукни еще, пов-
разумительней!..
Брыкин не успел стукнуть и разу. Беззатейные, рубленые же Гарасимовы
ворота распахнулись и, дребежжа железными шинами на выщебененной подво-
ротне, выехал Гарасим. Он соскочил с подводы и одернул яркий свой, дли-
ной до подколенок, дубленый кожан, на котором плоско чернел широкий клин
бороды.
- Там еще двух возьмите. Ступай кто-нибудь!..
- Мы уж думали, дядя Гарасим, с бабой завозился ты... - льстиво подс-
меялся Егор Брыкин.
- Помолчи, раздолбай... - оборвал того Гарасим, оправляя что-то в
подводе.
На трех подводах они выезжали за околицу. Село уже спало. Только в
избе, где млело в безмужнем одиночестве Воровское девье, светились окна
тусклым желтым светом. Ни одна собака не пролаяла вослед уезжавшим, не
встретился ни один живой.
...За околицей их тотчас же охватила непогода. Неистовы осенью ночные
поля. Ветер нес скопища водяной пыли, и каждая капля, прежде чем повис-
нуть на обтрепанной былинке, долго плясала и вверх, и вниз, и в стороны.
Люди в подводах затеснились друг к другу, все за исключением Гарасима,
вообще мало склонного к какой бы то ни было общительности. Гарасим сидел
на краешке, степенно и твердо. Ведя свою подводу переднею, он не махнул
кнутом ни разу, не орал на лошадь, он только цокал еле слышно, по-свое-
му, не то подражая цоканью копыт, не то незнаемому им цыганскому говору.
Мало-по-малу обыкли глаза по темноте, но все еще чудился куст челове-
ком и пугал. Когда въехали в лес, еще больше сгустилась тьма. Мокрые
вихры нижних ветвей посыпали проезжающих крупным, холодным дождем.
Только непутному променять на такое теплую, сухую печку. Чавкала и брыз-
галась глина в колеях, но не издала Гарасимова телега ни единого скрипа
за весь путь. - Гарасим даже и от сапога требовал долгой, беспорочной
службы. Под стать пудовому Гарасимову сапогу была и телега, которую,
хоть с горы роняй, не брала никакая случайность. Под стать телеге был и
конь. Коня Гарасим понимал, работы ждал втрое, но был с конем ласков
по-своему. Может быть, от этой тяжкой ласки и зачахли две его прежних
жены? Под стать коню - был и сам Гарасим. Сколотила его жизнь таким, что
пронес тройную тяготу мужиковского существования, не сутулясь. Гарасим
жил и не старел. Нестареющий, он напоминал собою дуб. Стоят такие, от-
бившись от всего лесного стада, на опушках и в одиночку сносят и беду, и
борьбу, и солнечную радость.
Сидя рядом с ним, вспомнил Семен, как двенадцать лет назад, по той же
дороге увозил его Егор Иваныч в жизнь. В том лишь разница, что тогда с
перекрестия Отпетовской дороги свернули они влево, а теперь едут прямо.
Со сжатыми губами Семен следил за скользящим мимо, сощурив глаза. Ветла
в стороне мнилась ему бабой, стоящей в задумчивости, кустки - затаившим-
ся, безымянным, но живым, еле приметно перебегающим поле. Все повторимо:
тот же Егор Брыкин трется о его спину костлявой своей спиной. И уже не
ропщет он на тесноту, на неуважительность лаптя к лакированному сапожку.
Семен снял шапку, и вот уже щекочущая свежесть капельками сбирается по
стриженной голове, бежит за ворот его мужицкой полусермяги вишневого
сукна. И вот Семену неудобна стала Брыкинская спина:
- Убери спину, Егор... - говорит он тихо и с намеренным упорством, -
всю спину ты мне протрешь!
- Да ведь некуда, Семен Савельич, - Брыкин угождающе суетится всем
телом.
Но опять едут и опять налегает Егорова спина.
- Подогнать бы кубаря твоего, - говорит Семен Гарасиму. Но тот глядит
прямо и молчит, как неживой. - Онемел, что ли?.. - вспыхивает Семен и
машет на мерина длинным рукавом полусермяги.
- Не серчай, Семен Савельич... - пугливо вскидывается задремавший-бы-
ло Брыкин. - Приснул маленько...
Мерин пускается вскачь, а Гарасим отводит Семенову руку в сторону:
- Я тебя вот энтаким за уши трепал, - внятно шепчет Гарасим, не отво-
дя глаз от лошадиной спины. И Семен не знает, укор ли это за дерзость,
обещанье ли вспомнить давно прошедшие времена. Постепенно и Семеном ов-
ладевает дремота.
"... и сила есть, а ответить нет силы, эх! - в сонливом безволье ду-
мает Семен. Он теряет вожжи от мыслей, и те бегут как придется. Барсуки,
зверье... ума нет. Дерево рубят, а корень оставляют на аршин торчать. На
корень - воли не хватает. Город, мужики. У себя там картинки вешают, лю-
буются по шестнадцать часов... Мужика забыли. Забыли?.. Школы нужны,
книги нужны! А книги... из города?.." - так напрасно барахтается в тине
полусонных мыслей своих Семен.
Бессилье родит злобу. Был бессилен Семен выпутаться из собственной
тины.
"...собрать милльон, да с косами, с кольем... Мы, мол, есть! Может
думаете, что нет нас? А мы есть! Мы даем хлеб, кровь, опору. Забыли?
Евграф на досуге подсчитывал по календарю: нас если по десять тысяч в
сутки крошить, да и приплод всякий воспретить кстати, так поболе тридца-
ти годов понадобится, чтобы всех извести. Забыли?.. Так бей его, неисто-
вого Калафата, и дубьем, и бесхлебьем, и заразой. Милльоном скрипучих
сох запашем городское место. Пусть хлебушко там колосится и девки глупые
свои песни поют. Как муравьи, растащим камни от башни по сторонам. Нас
нельзя забыть, нас много. Мы - все. Мы - самая земля. Ведите и нас Кала-
фатовым путем... Коли согласно нам петь, может и не плохая песня вый-
дет!.." - разволновавшееся сознанье снова умиряет дремота.
"...а город не спит, тысячи глаз на длинных нитках, видят. Вот и ря-
дом - глаз. Не любит пота нашего, не знает, не понимает души нашей, чу-
жая..." - уже про Настю, сидящую рядом, думает Семен. Точно ощутив тече-
ние Семеновых мыслей, зашевелилась Настя.
- Семен!.. - почему-то с виноватостью спрашивает она. - Там, на
взгорьи, не Гусаки ли?..
- Ну... а что тебе?
- Да нет, я только так спросила... - шепчет она и отворачивается.
Теперь ехали уже Голиковой пустошью, - высокое место и ветреное, на
правом Мочиловском берегу. Дорога поднималась. В белесости левого края
неба еле-еле выявились очертанья изб и приземистого храма. Все это ис-
кусно пряталось в круглых купах деревьев, в темной пене непогодного не-
ба. То и были Гусаки, крохотная точка новой власти среди необозримых Во-
ровских равнин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52