»
— Неизвестно, достойны ли мы этих рук, — с трудом выговорил я. — Он невиновен. Только мы виновны. Господи! Вспомни обо мне! Я пред тобою. И душа моя в твоих руках!
По-моему, я потерял сознание на краткий миг, но за этот миг два соседних креста исчезли, а у края небес появился лазурный оттенок: близился рассвет. Там высилась огромная скала с крутыми склонами и пологой вершиной, похожая на перст, указующий в небеса.
Ко мне шел человек от того самого рассветного края неба. Эммануил? Нет. Белое платье слегка развевается по ветру, легкая походка — ноги словно не касаются земли, — золотые волосы. Тереза!
Она подошла, взглянула на меня, запрокинув голову, и протянула мне руку.
— Пойдем, Пьер!
Вокруг нее разгорался теплый свет, который подобрался к подножию креста, поднялся и поглотил меня. Боль ушла, оставшись только в Знаке на правой руке и на том же месте на левой, словно там были раны от гвоздей.
Я спустился к ней по ступеням из золотого сияния, словно не было ни гвоздей, ни веревок, и мы пошли к рассветному небу. К горе, пронзившей восток небес, с вершиной в кольце белого тумана.
Рассвет был феерическим. Алые и золотые облака у края озера лазури, как берега райской земли.
Тереза вела меня к скале, золотой, как окружающее нас сияние. Я оглянулся и увидел, что туда же идет множество людей, со всех концов света, по разным дорогам.
— Осталось только подняться, — улыбаясь, сказала Тереза.
Когда я проснулся, у меня было так хорошо на душе, что, выйдя из палатки, я искренне удивился, что небо по-прежнему темно-серое, а не сияет золотом и лазурью, как в моем сне. Словно вся моя жизнь прошла во тьме, а теперь под этим мрачным небом, на заснеженной умирающей земле я наконец выбрался к свету.
И свет пронизал меня. Был внутри и вовне, как во время молитвы в палатке Хуана де ля Крус.
Эммануилова печать при этом болела по-прежнему, даже хуже, и не исчезла боль во второй руке. Я списал это на психологические последствия сна, все же меня там распинали.
Перед палатками уже горел костер. Возле него сидел князь Белозерский и наигрывал на гитаре.
— Олег! Как же я рад, что ты жив! — сказал я.
Я подумал о том, что рай — это люди. Когда ты в раю, климат не важен. Если в райских садах гуляют истинные святые — сами райские сады уже архитектурное излишество.
Я сел к костру, снял перчатки и протянул руки к огню.
— Что у нас на завтрак?
— Овсянка, — вздохнул Олег.
«На воде и без сахара», — про себя добавил я и улыбнулся. Когда ты в раю, еда, в общем-то, тоже не важна.
Олег поднял глаза от струн и как-то странно смотрел на мои руки. Наконец спросил:
— Что у тебя с руками?
— А что?
Я довел до совершенства привычку не смотреть на руки, так что мне удавалось не делать этого даже за едой.
— У тебя стигматы.
— Что?
— Раны Христа на руках.
Я посмотрел.
Вместо Знака на тыльной стороне кисти была свежая рана, похожая на след от гвоздя. И на левой руке тоже.
— Это не раны Христа — это раны разбойника, — произнес я.
— Разбойника? Какого?
— Надеюсь, что благоразумного.
Мне надо было пообщаться с Хуаном де ля Крус. Но исповеди не получилось. Он только взглянул на меня и сказал:
— Иди к причастию.
— Падре, у меня Знак исчез!
— Я понял. Вот теперь может начаться Ночь Духа, — он улыбнулся. — Но надеюсь, что не скоро. Держись! Чуть-чуть оступишься — и все кончится.
Это было мое первое причастие за последние лет пять. На вино я не решился, но меня и так затопило светом. Мое состояние зашкаливало. Я не мог сравнить свои ощущения с действием наркотиков, но Марк никогда не испытывал эйфории больше получаса. Мой кайф длился уже несколько часов, только усиливаясь. Опьяние? Ерунда! Разница примерно такая же, как между альпийскими снегами, залитыми полуденным солнцем, и гнилым болотом. Состояние всепоглощающее. Почти невозможно что-либо делать. Хочется сидеть и блаженствовать, а лучше лежать, распростершись перед алтарем. Физический труд еще возможен, с интеллектуальным — совсем облом. Нет, тупее не становишься. Напротив, голова работает очень ясно. Просто мучительно не хочется отвлекаться. Я понял, что или позволю Ему действовать через меня так, как Ему надо, или сломаюсь.
Лишь во властном объятии
Солнцем пронизанных рук
Ты пройдешь
За хрустальные своды…
Сила души подобна электрическому заряду конденсатора. Я накопил достаточно темной энергии, служа Эммануилу, надо было только сменить полярность — и произошел ядерный взрыв. Хватило двух месяцев и всепоглощающей боли первого прикосновения благодати, словно я, подобно Данте, проходил через стену огня между Чистилищем и Земным Раем.
Вечером пришли дурные вести. Джинны, атаку которых мы отбили, оказались только передовым отрядом Эммануилового войска. На нас надвигался океан огня.
Я удивился, что могу воспринимать такую информацию в моем состоянии, которое не стало менее интенсивным. Еще как мог! Хотя с большим удовольствием заперся бы в какой-нибудь келье и наслаждался текущим через меня потоком божественной любви.
— Мы не удержим Монсальват, — сказал Жан.
Язык я по-прежнему понимал, по крайней мере французский. То ли я его на самом деле выучил за время моего визита в Париж и сейчас, за последние три месяца, то ли божественное милосердие, стерев Эммануилову печать, не отняло от меня его даров.
В эту ночь я спал как убитый, без всяких сновидений. Зато Жан просидел всю ночь у костра перед замком. Я понимал его мучения. Если мы не удержим эту горную долину с узкими входами, что мы сможем удержать? Уходить? Но куда?
Утром Плантар совещался с братом Франциском и Хуаном де ля Крус, потом с другими святыми. На полдень была назначена всеобщая молитва. Ждали знака свыше.
Жан понимал, что теряет время, и ему с трудом удавалось скрывать собственную взвинченность. Он пытался сделать невозможное: принять оптимальное решение там, где его не было.
На молитву я пошел и с удовольствием растворился в золотом сиянии, заполнившем долину. Мой свет слился со светом святых и запылал с новой силой.
Любовь затопила меня…
Ко мне пришло понимание: я понял христианских мучеников, с радостью шедших на смерть за веру, и суфия Мансура Халладжа, поющего о любви на эшафоте, и Рамакришну, погруженного в самадхи, и экстатический танец Чайтаньи, и ту теодицею, в которой утверждается, что страдание необходимо для выхода на иной план бытия.
А потом было видение. Берег моря с широкой полосой песка и соснами на холмах.
— Видел? — спросил Олег, который стоял рядом со мной.
— Что?
— Побережье Атлантики.
Его видели все: миряне, воины, монахи и святые. Знак был получен, ясный, как никогда, И столь же абсурдный. Нет ничего безумнее соваться на побережье. Нас просто сбросят в океан. Не завидовал я Плантару в этой ситуации. Все ждали его решения.
— Господь уже решил, — сказал Жан. — Мы идем на запад.
Несмотря на эйфорическое состояние, в котором я находился второй день, я не утратил способности рассуждать логически.
— Государь… — начал я.
Но он прервал меня на полуслове.
— Я все понимаю, Пьер. Ной, верно, тоже казался окружающим безумцем, когда ни с того ни с сего начал строить свой ковчег. И Лот с дочерьми, когда покидал Содом. И Моисей, когда объявлял фараону волю божью. У Господа своя логика, и, если он приказывает нам идти к океану — значит, знает, что делает.
Раненых среди нас не было: Копье исцелило всех, кто в этом нуждался. Ночью и утром хоронили убитых. Надо было торопиться. Времени не осталось совсем.
Переход выдался нелегким. Люди растянулись по дороге на несколько километров. Женщины, дети, старики и миряне, не владеющие оружием, — в центре. Рыцари и монахи — охрана в авангарде и арьергарде и вдоль дороги. То и дело происходили стычки с частями адского войска. Нас спасал только полный хаос в бывшей армии Эммануила и отсутствие у них единого командования. Демоническое войско растекалось по Европе, разоряя города. Мы не были их главной целью.
Но я почти не замечал трудностей пути. Я летал. Трое суток оргазма. Я не преувеличиваю — я преуменьшаю. Для адекватного выражения в обыденном мышлении нет понятий, а в языке — слов. Да и это — лишь символ. Струну нельзя натягивать до бесконечности — когда-нибудь она лопнет. Но эйфория не проходила.
Кроме молитвы, я находил удовольствие в беседах с Иоанном Креста. И то, и другое усиливало экстаз, хотя мой духовник скорее пытался осадить меня, чем накрутить пуще прежнего.
— Педро! Ты еще не достиг святости. Тебе только показали, что это такое. За экстазом неизбежно охлаждение, и тогда тебе придется подниматься самому, шаг за шагом, на гору Кармель, которую ты видел, и с боем брать врата горней отчизны, в которую тебя вознесли, чтобы ты знал, куда стремиться. А сейчас постарайся продержаться там подольше и не прекращай молитв. Это только начало пути, а не его завершение. Земной Рай — еще не Рай, а только верхний круг Чистилища,
Молиться я не бросил, правда, бросил читать Аквината. Не потому, что поглупел, просто я ощутил, что уже обладаю той абсолютной истиной, к которой святой Фома только пытается подойти. Ведь и сам автор, испытав религиозный экстаз, бросил писать свою «Сумму теологии», и ее пришлось заканчивать его другу и секретарю.
— А у вас было такое состояние?
— Да, в Толедской тюрьме, — Хуан де ля Крус улыбнулся так, что я понял, что все мучения вонючей темной одиночки для него ничто перед тем, что он там ощутил. И я его понял. Ради этого можно и в тюрьме посидеть. Стоит.
— Педро, Несотворенный свет дается не для того, чтобы в нем купаться, а для совершенствования души и благих дел.
— Да, да, падре.
— Иначе это просто духовное обжорство.
Я кивнул. Ну ладно! Еще чуть-чуть!
Господи! Я же больше ничего не сделаю в жизни, потому что больше ничего не надо! Я исчезну, я окончательно растворюсь в этом пламени и утрачу себя!
Мой экстаз не сопровождался сменой моральных ориентиров, как после Эммануилова причастия: добро оставалось добром, а зло — злом, но они отодвигались невообразимо далеко друг от друга. Добро было привлекательно и легко, а зло тяжело и непонятно. Я искренне удивлялся себе прежнему: и чего это меня туда несло?
У Эммануилова причастия, особенно «причастия крови», было еще одно существенное отличие: привкус оргии в темном подвале. И с души не воротило только из-за смены моральных полюсов.
Охлаждение наступило на пятый день. Но не резкое падение во тьму, которого так боялся мой духовник. Я почувствовал себя свободнее и… обломнее. Ощущение божественного присутствия не пропало, но стало менее напряженным и менее сладостным, и только во время молитвы вспыхивало с новой силой. Иоанн Креста был доволен: «И хорошо. Так и держись. Стремление к экстазу как самоцели ничуть не лучше земных страстей».
Изменение моего состояния имело два не очень приятных последствия. Во-первых, до меня вдруг дошло, что мой экстаз ровно ничего не доказывает. Мистическое озарение вообще может не иметь внешней причины. Розарий в больших количествах, Аквинат, Фома Кемпийский и Иоанн Креста — имел место массированный самогипноз. Фокусы какого-нибудь третьего желудочка головного мозга, ответственного за эротические переживания, гипноз и экстаз.
Существование святых доказывало только одно — таким образом достигается бессмертие. Но при чем здесь Бог? Возможно, всего лишь даосская алхимия — эликсир, сотворенный из жидкостей собственного тела. Раньше эта мысль, наверное, доставила бы мне удовольствие: «Не на того напали! Я умный, меня не проведешь!» Теперь она приводила меня в отчаяние. Вопрос о существовании и познаваемости Бога вдруг стал вопросом жизни и смерти. Обретение бессмертия казалось несущественной мелочью по сравнению с обретением Бога. Я бы пожертвовал своим личным бессмертием, чтобы только существовал внешний источник у этого Света, Силы и Пламени.
Даже после молитв одна часть моей души горела неземной любовью и купалась в волнах неизъяснимого наслаждения, а другая холодно наблюдала и пыталась найти логическое объяснение тому экстраординарному кайфу, который я склонен был трактовать как божественное присутствие. Причем объяснить, не используя лишнюю гипотезу, называемую «Бог».
Сомнение считается грехом, в котором следует каяться на исповеди, но без этого греха я не человек.
На поверхности лежала эротическая версия происходящего: несколько месяцев без секса — то есть всего лишь сублимация. Но если религиозный экстаз — лишь суррогат земной любви, основанный на тех же эротических переживаниях, тогда почему он кажется источником, а плотская любовь — суррогатом?
Вторая версия: освобождение подсознания. Но почему обычно из подсознания лезет всякая дрянь, а тут такой кайф?
Третья версия: эндорфины. Эндорфины — гормоны удовольствия, выделяемые человеческим организмом при соответствующем внешнем воздействии, например, при оргазме, а также в результате стресса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
— Неизвестно, достойны ли мы этих рук, — с трудом выговорил я. — Он невиновен. Только мы виновны. Господи! Вспомни обо мне! Я пред тобою. И душа моя в твоих руках!
По-моему, я потерял сознание на краткий миг, но за этот миг два соседних креста исчезли, а у края небес появился лазурный оттенок: близился рассвет. Там высилась огромная скала с крутыми склонами и пологой вершиной, похожая на перст, указующий в небеса.
Ко мне шел человек от того самого рассветного края неба. Эммануил? Нет. Белое платье слегка развевается по ветру, легкая походка — ноги словно не касаются земли, — золотые волосы. Тереза!
Она подошла, взглянула на меня, запрокинув голову, и протянула мне руку.
— Пойдем, Пьер!
Вокруг нее разгорался теплый свет, который подобрался к подножию креста, поднялся и поглотил меня. Боль ушла, оставшись только в Знаке на правой руке и на том же месте на левой, словно там были раны от гвоздей.
Я спустился к ней по ступеням из золотого сияния, словно не было ни гвоздей, ни веревок, и мы пошли к рассветному небу. К горе, пронзившей восток небес, с вершиной в кольце белого тумана.
Рассвет был феерическим. Алые и золотые облака у края озера лазури, как берега райской земли.
Тереза вела меня к скале, золотой, как окружающее нас сияние. Я оглянулся и увидел, что туда же идет множество людей, со всех концов света, по разным дорогам.
— Осталось только подняться, — улыбаясь, сказала Тереза.
Когда я проснулся, у меня было так хорошо на душе, что, выйдя из палатки, я искренне удивился, что небо по-прежнему темно-серое, а не сияет золотом и лазурью, как в моем сне. Словно вся моя жизнь прошла во тьме, а теперь под этим мрачным небом, на заснеженной умирающей земле я наконец выбрался к свету.
И свет пронизал меня. Был внутри и вовне, как во время молитвы в палатке Хуана де ля Крус.
Эммануилова печать при этом болела по-прежнему, даже хуже, и не исчезла боль во второй руке. Я списал это на психологические последствия сна, все же меня там распинали.
Перед палатками уже горел костер. Возле него сидел князь Белозерский и наигрывал на гитаре.
— Олег! Как же я рад, что ты жив! — сказал я.
Я подумал о том, что рай — это люди. Когда ты в раю, климат не важен. Если в райских садах гуляют истинные святые — сами райские сады уже архитектурное излишество.
Я сел к костру, снял перчатки и протянул руки к огню.
— Что у нас на завтрак?
— Овсянка, — вздохнул Олег.
«На воде и без сахара», — про себя добавил я и улыбнулся. Когда ты в раю, еда, в общем-то, тоже не важна.
Олег поднял глаза от струн и как-то странно смотрел на мои руки. Наконец спросил:
— Что у тебя с руками?
— А что?
Я довел до совершенства привычку не смотреть на руки, так что мне удавалось не делать этого даже за едой.
— У тебя стигматы.
— Что?
— Раны Христа на руках.
Я посмотрел.
Вместо Знака на тыльной стороне кисти была свежая рана, похожая на след от гвоздя. И на левой руке тоже.
— Это не раны Христа — это раны разбойника, — произнес я.
— Разбойника? Какого?
— Надеюсь, что благоразумного.
Мне надо было пообщаться с Хуаном де ля Крус. Но исповеди не получилось. Он только взглянул на меня и сказал:
— Иди к причастию.
— Падре, у меня Знак исчез!
— Я понял. Вот теперь может начаться Ночь Духа, — он улыбнулся. — Но надеюсь, что не скоро. Держись! Чуть-чуть оступишься — и все кончится.
Это было мое первое причастие за последние лет пять. На вино я не решился, но меня и так затопило светом. Мое состояние зашкаливало. Я не мог сравнить свои ощущения с действием наркотиков, но Марк никогда не испытывал эйфории больше получаса. Мой кайф длился уже несколько часов, только усиливаясь. Опьяние? Ерунда! Разница примерно такая же, как между альпийскими снегами, залитыми полуденным солнцем, и гнилым болотом. Состояние всепоглощающее. Почти невозможно что-либо делать. Хочется сидеть и блаженствовать, а лучше лежать, распростершись перед алтарем. Физический труд еще возможен, с интеллектуальным — совсем облом. Нет, тупее не становишься. Напротив, голова работает очень ясно. Просто мучительно не хочется отвлекаться. Я понял, что или позволю Ему действовать через меня так, как Ему надо, или сломаюсь.
Лишь во властном объятии
Солнцем пронизанных рук
Ты пройдешь
За хрустальные своды…
Сила души подобна электрическому заряду конденсатора. Я накопил достаточно темной энергии, служа Эммануилу, надо было только сменить полярность — и произошел ядерный взрыв. Хватило двух месяцев и всепоглощающей боли первого прикосновения благодати, словно я, подобно Данте, проходил через стену огня между Чистилищем и Земным Раем.
Вечером пришли дурные вести. Джинны, атаку которых мы отбили, оказались только передовым отрядом Эммануилового войска. На нас надвигался океан огня.
Я удивился, что могу воспринимать такую информацию в моем состоянии, которое не стало менее интенсивным. Еще как мог! Хотя с большим удовольствием заперся бы в какой-нибудь келье и наслаждался текущим через меня потоком божественной любви.
— Мы не удержим Монсальват, — сказал Жан.
Язык я по-прежнему понимал, по крайней мере французский. То ли я его на самом деле выучил за время моего визита в Париж и сейчас, за последние три месяца, то ли божественное милосердие, стерев Эммануилову печать, не отняло от меня его даров.
В эту ночь я спал как убитый, без всяких сновидений. Зато Жан просидел всю ночь у костра перед замком. Я понимал его мучения. Если мы не удержим эту горную долину с узкими входами, что мы сможем удержать? Уходить? Но куда?
Утром Плантар совещался с братом Франциском и Хуаном де ля Крус, потом с другими святыми. На полдень была назначена всеобщая молитва. Ждали знака свыше.
Жан понимал, что теряет время, и ему с трудом удавалось скрывать собственную взвинченность. Он пытался сделать невозможное: принять оптимальное решение там, где его не было.
На молитву я пошел и с удовольствием растворился в золотом сиянии, заполнившем долину. Мой свет слился со светом святых и запылал с новой силой.
Любовь затопила меня…
Ко мне пришло понимание: я понял христианских мучеников, с радостью шедших на смерть за веру, и суфия Мансура Халладжа, поющего о любви на эшафоте, и Рамакришну, погруженного в самадхи, и экстатический танец Чайтаньи, и ту теодицею, в которой утверждается, что страдание необходимо для выхода на иной план бытия.
А потом было видение. Берег моря с широкой полосой песка и соснами на холмах.
— Видел? — спросил Олег, который стоял рядом со мной.
— Что?
— Побережье Атлантики.
Его видели все: миряне, воины, монахи и святые. Знак был получен, ясный, как никогда, И столь же абсурдный. Нет ничего безумнее соваться на побережье. Нас просто сбросят в океан. Не завидовал я Плантару в этой ситуации. Все ждали его решения.
— Господь уже решил, — сказал Жан. — Мы идем на запад.
Несмотря на эйфорическое состояние, в котором я находился второй день, я не утратил способности рассуждать логически.
— Государь… — начал я.
Но он прервал меня на полуслове.
— Я все понимаю, Пьер. Ной, верно, тоже казался окружающим безумцем, когда ни с того ни с сего начал строить свой ковчег. И Лот с дочерьми, когда покидал Содом. И Моисей, когда объявлял фараону волю божью. У Господа своя логика, и, если он приказывает нам идти к океану — значит, знает, что делает.
Раненых среди нас не было: Копье исцелило всех, кто в этом нуждался. Ночью и утром хоронили убитых. Надо было торопиться. Времени не осталось совсем.
Переход выдался нелегким. Люди растянулись по дороге на несколько километров. Женщины, дети, старики и миряне, не владеющие оружием, — в центре. Рыцари и монахи — охрана в авангарде и арьергарде и вдоль дороги. То и дело происходили стычки с частями адского войска. Нас спасал только полный хаос в бывшей армии Эммануила и отсутствие у них единого командования. Демоническое войско растекалось по Европе, разоряя города. Мы не были их главной целью.
Но я почти не замечал трудностей пути. Я летал. Трое суток оргазма. Я не преувеличиваю — я преуменьшаю. Для адекватного выражения в обыденном мышлении нет понятий, а в языке — слов. Да и это — лишь символ. Струну нельзя натягивать до бесконечности — когда-нибудь она лопнет. Но эйфория не проходила.
Кроме молитвы, я находил удовольствие в беседах с Иоанном Креста. И то, и другое усиливало экстаз, хотя мой духовник скорее пытался осадить меня, чем накрутить пуще прежнего.
— Педро! Ты еще не достиг святости. Тебе только показали, что это такое. За экстазом неизбежно охлаждение, и тогда тебе придется подниматься самому, шаг за шагом, на гору Кармель, которую ты видел, и с боем брать врата горней отчизны, в которую тебя вознесли, чтобы ты знал, куда стремиться. А сейчас постарайся продержаться там подольше и не прекращай молитв. Это только начало пути, а не его завершение. Земной Рай — еще не Рай, а только верхний круг Чистилища,
Молиться я не бросил, правда, бросил читать Аквината. Не потому, что поглупел, просто я ощутил, что уже обладаю той абсолютной истиной, к которой святой Фома только пытается подойти. Ведь и сам автор, испытав религиозный экстаз, бросил писать свою «Сумму теологии», и ее пришлось заканчивать его другу и секретарю.
— А у вас было такое состояние?
— Да, в Толедской тюрьме, — Хуан де ля Крус улыбнулся так, что я понял, что все мучения вонючей темной одиночки для него ничто перед тем, что он там ощутил. И я его понял. Ради этого можно и в тюрьме посидеть. Стоит.
— Педро, Несотворенный свет дается не для того, чтобы в нем купаться, а для совершенствования души и благих дел.
— Да, да, падре.
— Иначе это просто духовное обжорство.
Я кивнул. Ну ладно! Еще чуть-чуть!
Господи! Я же больше ничего не сделаю в жизни, потому что больше ничего не надо! Я исчезну, я окончательно растворюсь в этом пламени и утрачу себя!
Мой экстаз не сопровождался сменой моральных ориентиров, как после Эммануилова причастия: добро оставалось добром, а зло — злом, но они отодвигались невообразимо далеко друг от друга. Добро было привлекательно и легко, а зло тяжело и непонятно. Я искренне удивлялся себе прежнему: и чего это меня туда несло?
У Эммануилова причастия, особенно «причастия крови», было еще одно существенное отличие: привкус оргии в темном подвале. И с души не воротило только из-за смены моральных полюсов.
Охлаждение наступило на пятый день. Но не резкое падение во тьму, которого так боялся мой духовник. Я почувствовал себя свободнее и… обломнее. Ощущение божественного присутствия не пропало, но стало менее напряженным и менее сладостным, и только во время молитвы вспыхивало с новой силой. Иоанн Креста был доволен: «И хорошо. Так и держись. Стремление к экстазу как самоцели ничуть не лучше земных страстей».
Изменение моего состояния имело два не очень приятных последствия. Во-первых, до меня вдруг дошло, что мой экстаз ровно ничего не доказывает. Мистическое озарение вообще может не иметь внешней причины. Розарий в больших количествах, Аквинат, Фома Кемпийский и Иоанн Креста — имел место массированный самогипноз. Фокусы какого-нибудь третьего желудочка головного мозга, ответственного за эротические переживания, гипноз и экстаз.
Существование святых доказывало только одно — таким образом достигается бессмертие. Но при чем здесь Бог? Возможно, всего лишь даосская алхимия — эликсир, сотворенный из жидкостей собственного тела. Раньше эта мысль, наверное, доставила бы мне удовольствие: «Не на того напали! Я умный, меня не проведешь!» Теперь она приводила меня в отчаяние. Вопрос о существовании и познаваемости Бога вдруг стал вопросом жизни и смерти. Обретение бессмертия казалось несущественной мелочью по сравнению с обретением Бога. Я бы пожертвовал своим личным бессмертием, чтобы только существовал внешний источник у этого Света, Силы и Пламени.
Даже после молитв одна часть моей души горела неземной любовью и купалась в волнах неизъяснимого наслаждения, а другая холодно наблюдала и пыталась найти логическое объяснение тому экстраординарному кайфу, который я склонен был трактовать как божественное присутствие. Причем объяснить, не используя лишнюю гипотезу, называемую «Бог».
Сомнение считается грехом, в котором следует каяться на исповеди, но без этого греха я не человек.
На поверхности лежала эротическая версия происходящего: несколько месяцев без секса — то есть всего лишь сублимация. Но если религиозный экстаз — лишь суррогат земной любви, основанный на тех же эротических переживаниях, тогда почему он кажется источником, а плотская любовь — суррогатом?
Вторая версия: освобождение подсознания. Но почему обычно из подсознания лезет всякая дрянь, а тут такой кайф?
Третья версия: эндорфины. Эндорфины — гормоны удовольствия, выделяемые человеческим организмом при соответствующем внешнем воздействии, например, при оргазме, а также в результате стресса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95