Он отложил гитару и достал сотовый. Обнадеживающе посмотрел на меня.
— Такаги-сан?.. Через часок… Пропустят… Нет, немного. Пару ящиков… Да, парочку… Ждем.
— Это кто?
— Хозяин ресторанчика. Тебе расслабиться надо.
— Ох, Марк, пить с горя — последнее дело.
— Это смерть предателя — горе?
— Нет. Смерть души.
— Ну, это не ко мне. Это к Господу.
— Не хочу я с ним разговаривать!
Марк пожал плечами:
— Ну и не надо.
Послышалось шуршание раздвигаемых перегородок. На пороге стоял пожилой японец, две девушки в кимоно и двое слуг. Все низко кланялись. Рядом с ними на полу помешались два пластиковых ящика. Девушки несли какие-то музыкальные инструменты с длинными грифами. Я поискал в памяти названия: сямисэн, китайская цитра… Впрочем, я лютни от мандолины не отличу, не то что цитры от сямисэна!
Марк изобразил легкий поклон и поманил гостей. Ящики перекочевали в комнату.
— Марк, ты что, с ума сошел? — прошептал я по-русски. — Два ящика водки?
— Да какая водка! Сакэ это. Шестнадцать градусов. Бражка рисовая!
— Но два ящика!
— Да ладно тебе.
У низкого столика рядом с моим ложем уже хлопотали японцы. Я так и не сменил позы. Японцы не удивились.
Такаги достал странный предмет, похожий на средневековый матерчатый кошель, набитый деньгами, но раза в три больше, и водрузил его на стол. «Кошель» был зеленоватого оттенка с вытканной на одной стороне большой хризантемой. Над «кошелем» помещался металлический крут с отверстиями. Наконец до меня дошло. Японец вынул спички и зажег газ. Газовая горелка. В «кошеле» очевидно, небольшой баллон.
Девушек можно было бы назвать симпатичными, если поубавить белил. К тому же я совершенно не понимаю зачем сбривать брови и рисовать их на лбу на три сантиметра выше, чем нужно. Прелесть черненых зубов также недоступна для моего грубого европейского вкуса. Я люблю естественность.
На одной из них было малиновое кимоно с крупными белыми цветами, на другой — розовое с бледно-голубыми. Вот это действительно красиво.
— Тани, — поклонилась одна девушка.
— Токи, — другая.
И Тани (а может быть, Токи, я немедленно забыл, кто есть кто) поставила на горелку глиняный кувшинчик, наполненный сакэ.
К сакэ полагались суси, точнее макисуси — рисовые столбики, обернутые чем-то черным. Я предположил, что рыбьей кожей. Ими уже был уставлен весь стол — сортов десять, аккуратными партиями по семь штучек на деревянных подносиках. Как шашки.
Девушка в малиновом с поклоном подала мне малюсенькую пиалу (объем — четыре наперстка) и услужливо пододвинула суси.
К суси полагались приправы. Белая, зеленоватая и нежно-розовая, напоминавшая тонкие кусочки лосося.
Японский трактирщик с невозмутимостью самурая и обходительностью гостиничного служащего тактично предупредил:
— Это очень острый соус, сэнсэй. И это тоже очень острый соус.
Девушка в розовом взяла цитру, поклонилась. Начала игру. Немного странная музыка.
О пустых вещах
Бесполезно размышлять,
Лучше чарку взять
Хоть неважного вина
И без дум допить до дна!
Ее подруга продолжила:
Если в мире суеты
На дороге всех утех
Ты веселья не найдешь,
Радость ждет тебя одна:
Уронить слезу спьяна!
Между делом мне поднесли еще одну пиалу, потом еще. Внутри рисовых столбиков в качестве оси цилиндра помещались кусочки рыбы и еще чего-то желтого и хрустящего на зубах. Притронуться к соусам я не рискнул, а вот розовой штуки попробовал. Она оказалась вовсе не рыбой, а чем-то овощеобразным, была неимоверно остра и тоже хрустела.
Всем живущим на земле
Суждено покинуть мир.
Если ждет такой конец,
Миг, что длится жизнь моя,
Веселиться жажду я!
Гм… Не ожидал я от японцев такой хайямовщины.
— Это какая-то классика? — спросил я у девушки в малиновом.
— Это Отомо Табито, сэнсэй.
Имя мне ничего не говорило, но я не стал продолжать расспросы, чтобы не обнаружить свое вопиющее невежество.
Пилось легко. После пятой пиалы мне стало получше. Это обнадеживало. Останавливаться не хотелось.
За час мы уговорили с десяток кувшинчиков.
А потом появился Эммануил. Впрочем, возможно, мне это пригрезилось. Я уже плохо осознавал окружающее.
Он сел на дзабутон непосредственно напротив меня, так, что я смотрел на него сверху вниз. Я осознал неправильность ситуации, но слезать с дивана категорически не хотелось. Плюнул.
Эммануил отпил сакэ.
— Мне не стоило оставлять вас наедине. Прости.
Я молчал. Впрочем, произнесение слов мне уже давалось с трудом.
— Орден иезуитов всегда был затемненным. Принцип «цель оправдывает средства», попытки во что бы то ни стало привлечь в орден самых талантливых, несмотря на их желание… Тебе ведь тоже предлагали вступить?
— Да.
— А потом ты отказался, и карьера полетела под откос. Так?
— Не то чтобы под откос… просто не сложилась.
— Ты думаешь? — Эммануил вздохнул. Его вопрос не требовал ответа. — А теперь они открыто встали против меня.
— Я… видел свет… когда он упал, — сказал я. Язык заплетался.
— И Тьма может стать Светом.
Где-то я это уже слышал. Но спьяну не понял. Вообще, под мухой я более внушаем.
— Тебе надо было спросить у меня, прежде чем убивать святого, — продолжил Господь.
— Иди к Дьяволу!
Он встал и посмотрел на меня так, что я чуть не протрезвел. Этот взгляд я запомнил. Он был точно.
— Поговорим, когда проспишься, — резко бросил он и зашагал к выходу.
На следующее утро я проснулся почему-то на татами. Слева от меня спала Токи, а справа Тани. Или наоборот?
Близилась осень. Я почти никуда не выходил, пустил дела на самотек. Не сходя с дивана, подписывал бесконечные бумаги. Почти не глядя.
Да, я понимал, что веду себя как страус, спрятавший голову в песок. Но голова в песке думала. Мысль Эммануила о том, что иезуиты погубили мою карьеру, глубоко врезалась мне в душу. Паранойя, конечно. Но какая успокоительная паранойя! Все-таки месть — более благородная причина для убийства, чем вульгарный эгоизм, алчность и тщеславие.
Эммануил не навещал меня. Обещанный, «когда протрезвеешь», разговор так и не состоялся. Я прекрасно понимал почему.
Если Эммануил Бог — значит, нет преступления. Я слишком хотел верить в это, несмотря ни на что. И я пытался внушить себе эту веру изо дня в день. Эммануилу тут нечего было добавить. Я сам делал за него эту работу.
Иногда мне это удавалось, и я почти успокаивался. Но иногда…
Некий Лютер не получал облегчения от исповеди и решил, что Церковь не может отпустить его грехи. Так возникла ересь лютеранства.
Рядом со мной был сам Господь, и он не мог или не хотел помочь мне. Я погружался в отчаяние.
На последней неделе августа пришли бумаги, которые меня заинтересовали. В горном монастыре Эйхэйдзи был обнаружен сбежавший китайский Император и пятеро его слуг. Точнее, их трупы.
Докладчик был скрупулезен, не пропускал ни одной мелочи. Остальное довершила моя фантазия. Монастырь окружен. Бегство невозможно. Вот полицейские идут по длинному залу, где, обратившись лицом к стене, сидят в медитации дзэнские монахи. Они даже не реагируют. Зал кончается. Шорох отодвигаемой перегородки. Кровь на полу. Они мертвы — все шестеро. Перерезали себе горло. Слуги последовали за Императором. Ему было двадцать два года. Не знал…
Я выронил доклад. Кровавые листы. Скоро я буду мыть руки ночами, как леди Макбет.
Дня через три в моей комнате возник Варфоломей.
Я лежал на неизменном диване и потягивал сакэ. От визита Марка остался почти целый ящик, который я постепенно и оприходовал. Газовая горелка в виде средневекового кошелька обнаружилась тем памятным утром в углу комнаты. Я не стал возвращать ее хозяевам.
И вот теперь она стояла на низком столике передо мной и работала по назначению — грела сакэ в кувшинчике.
— Хочешь? — предложил я Варфоломею.
— Петр, это не метод.
Конечно, не метод. Увы, мой организм устроен так, что у меня есть предел потребления выпивки. За некоторым порогом она не вызывает ничего, кроме отвращения. Может, попробовать антидепрессанты? А что, это идея. Увы, отцы-иезуиты так прочно вбили мне в голову, что наркотики — это белая смерть, что кокаин звучит для меня неотличимо от цианистого калия. Впрочем, цианистый калий — это тоже идея.
Где та смоковница, на которой мне повеситься?
— Как хочешь. — Варфоломей опустился на дзабутон и протянул мне два листа бумаги с неким текстом. — Подпиши, пожалуйста.
Я подписал, не читая.
— Ты все бумаги так подписываешь?
— А что?
— Так можно случайно подписать свой смертный приговор.
— Я тебе доверяю.
— Прочитай хотя бы!
— На фиг.
Варфоломей вздохнул.
— Знаешь, что говорят? «Наш апостол Петр держит в руках ключи от ада». А ты даже не читаешь того, что подписываешь.
— Хочешь, я тебе их подарю?
— Что?
— Ключи от ада.
— Спасибо! — усмехнулся Варфоломей. — У меня своих дел хватает.
— Вот именно. Ключи от ада никому не нужны.
— Ключами можно не только отпирать двери, но и запирать.
После ухода Варфоломея я вылил горячее сакэ в сортир и достал папки с делами. Я придумал себе новое оправдание. Если я возьму дела под контроль — жертв будет меньше. Все-таки я не самая большая сволочь в этой Империи.
За неделю сидения над бумагами я убедился, что система прекрасно работает и без меня. Если это можно назвать «прекрасным». Она работала, как комбайн без комбайнера, перемалывая все на своем пути: неважно, плевелы, пшеницу или птичьи гнезда. За время моего бездействия орден иезуитов был практически уничтожен: и тайный, и явный — без разбора. Впрочем, я подозревал, что тайный как раз частично выжил. Слишком много поступало сообщений об активизации ордена в Южной Америке, точнее — в государстве Гуарань. А еще точнее, в ПИСР — Парагвайской Иезуитской Социалистической Республике. Вообще-то она была уже далеко не такой социалистической, как триста лет назад (во избежание полного и окончательного экономического кризиса отцы-иезуиты объявили перестройку и ввели частную собственность). Но иезуитской оставалась вполне. Увы! Южная Америка — пока не наша территория. Хотя ей недолго оставалось. Буквально на днях Эммануил издал указ о присоединении Австралии. В стране с населением Москвы и весьма немаленькой территорией это не вызвало особых возражений. Сопротивление огромной Империи явно не имело смысла. Эммануил больше не утруждал себя военными акциями — он расширял границы единым росчерком пера.
Я подписал несколько десятков указов о помиловании. Они касались людей, явно ни в чем не замешанных. С остальными еще предстояло разбираться. Во всяком Случае, пьяный комбайн замедлил ход и начал выбирать дорогу.
Так не смывают грехи. Да! Так ищут самооправдания. Неправда, что искупить убийство одних можно спасением других. Покаяние — изменение жизни, а не битье себя в грудь кулаком. Я не был готов изменить свою жизнь.
Вскоре я получил письмо Эммануила. Бумажное. Вскрывал с некоторым содроганием, ожидая упреков в излишней снисходительности. Ничего подобного.
«Я рад, что ты взял себя в руки и наконец работаешь».
И приглашение на некое мероприятие. Почему-то в половине двенадцатого ночи. В саду.
И вспомнил харакири Варфоломея, и мне стало не по себе.
Старый бумажный фонарь слабо освещал мощенную крупными камнями дорожку, заросли хризантем, траву ноздреватые камни сада и каменный колодец с родниковой водой.
Я заметил Эммануила на берегу пруда. Он повернулся ко мне и сделал знак подойти.
В воде пруда отражалась луна. Снова полная. Как в ту ночь.
Эммануил оперся рукой о ствол дерева. Поза хозяина.
— Рад видеть тебя, Пьетрос.
Я склонил голову.
— Я рад, что ты остался. Я знаю, о чем ты думал. Тебе трудно. Трудно вам всем. Вы еще в Воинствующей церкви, а не в Торжествующей. На войне как на войне. Меч, который я принес, кто-то должен поднять и обагрить кровью. Этого не избежать, как бы нам ни хотелось. «Добро и зло — суть время». Так писал один дзэнский мастер. Догэн. В этом он прав. Бывают периоды упадка, когда божья Церковь становится синагогой Сатаны, а ее слуги — его слугами. Так стало перед моим приходом, иначе в нем не было бы нужды. Мы еще многих можем спасти. Вывести к свету. В этом наша цель. Но если люди отворачиваются от меня — они погибли. Тогда мы должны не дать им увести за собой других. Убить? Да! Но убить одного для спасения многих. Ты убил Погибшего, Пьетрос. Его уже нельзя было спасти. И тем более опасного Погибшего, что он мог увести за собой многих и многих.
Я кивнул. Я уже верил в это. Мне было удобно в это верить.
— Пошли!
Я обернулся и увидел на дорожке фигуру одинокого монаха, спешащего куда-то в сторону, противоположную той, откуда я пришел. Он показался мне знакомым. Монах остановился, повернулся к нам и почтительно поклонился.
Такуан Сохо! Что он здесь делает?!
Эммануил с усмешкой смотрел на меня.
— Да, еще один твой спасенный.
— Мой спасенный…
— Как? Неужто забыл? По просьбе Варфоломея ты подписал два помилования дзэнским монастырям:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95