Рэйчел думала, что та не сдержит обещания, данного в комнате Кадма, но теперь поняла, что надеялась напрасно. Висевшее в холле венецианское зеркало треснуло и рассыпалось на мелкие кусочки, после чего подобная участь постигла все прочее, вплоть до самых маленьких картин и безделушек.
Внезапно разразившаяся буря заставила Рэйчел замереть на месте, а Цезария направилась по коридору в сторону гостиной Кадма.
– Тебе лучше уйти, – раздалось сверху.
Обернувшись, Рэйчел увидела Лоретту, которая стояла на лестничной площадке у самого края ступенек.
– Она нас не тронет, – хотя лично Рэйчел, сделав столь смелое заявление, не была в этом так уверена.
Акция вандализма не прекращалась, о чем свидетельствовали звуки погрома, очевидно доносившиеся из гостиной Кадма. Пусть даже Цезария не собиралась никому навредить, но кто мог с уверенностью утверждать, что выйдет из этой передряги целым и невредимым, когда в ход была пущена столь огромная и непредсказуемая в своем разрушительном действии сила?
– Вы уходите? – спросила Рэйчел Лоретту.
– Нет.
– Тогда я тоже остаюсь.
– Не подходи к ней близко, Рэйчел. Ты не можешь остановить то, что там происходит. Никто из нас не способен это сделать. Мы всего лишь люди.
– И что из этого следует? Что мы должны сдаться?
– Мы никогда не обращались к молитве, – лицо Лоретты стало отрешенным. – Теперь я поняла. У нас никогда не было молитвы.
Сколько превращений ни происходило на глазах у Рэйчел с близкими ей людьми в ходе бурных событий, случавшихся в последнее время, будь то Митчелл, Кадм или Галили, ни одно из них не подействовало на нее столь удручающе, как та метаморфоза, что изменила Лоретту, всегда олицетворявшую собой островок твердой почвы на охваченной землетрясением местности. Казалось, Лоретта никогда не испытывала сомнений и колебаний при выборе средств для достижения цели, но теперь уверенность вдруг покинула ее. Хотя она давно знала, что дни Кадма сочтены, и давно поверила в нечеловеческое происхождение Барбароссов, воочию увидеть подтверждение этим фактам оказалось выше ее сил.
Теперь, когда сломленная Лоретта перестала быть ей последней опорой, Рэйчел ощутила себя в полном одиночестве.
Вместе с переменами, внезапно постигшими Лоретту, шум в доме постепенно начал стихать, пока не исчез совсем. Что это значит? Неужели Цезария разрядила весь свой пыл и собралась уходить? Или просто решила перевести дыхание перед очередным натиском?
– Обо мне не 6еспокойтесь, – сказала Рэйчел Лоретте. – Я знаю, что делаю.
И она направилась вниз по лестнице в сторону коридора, ведущего в гостиную Кадма.
Глава IX
1
Зрелище, которое ожидало Рэйчел в гостиной Кадма, было воистину впечатляющим. Святая святых ныне почившего хозяина являла собой столь же неприглядную картину, что спальня и холл: все, что можно было разрушить, было разрушено, за исключением двух предметов – большого кожаного кресла, на котором посреди моря осколков и обломков восседала Цезария, и пейзажа кисти Бьерстадта, на который она завороженно смотрела. Хотя со стороны казалось, будто она всецело поглощена созерцанием художественного полотна, появление в комнате Рэйчел не осталось ею незамеченным.
– Я была на западе. Много, много лет назад, – не поворачивая головы, произнесла Цезария.
– Да?
– Я хотела найти место, чтобы обосноваться. Построить дом.
– И вы его нашли?
– Нет. Там оказалось слишком убого.
– А где именно вы были?
– Я объездила всю Калифорнию. Она мне понравилась. Но мне не удалось убедить Джефферсона присоединиться ко мне.
– А кто такой Джефферсон?
– Мой архитектор. Уж поверь мне, архитектор он был гораздо лучший, чем президент. И намного лучший, чем любовник.
Поскольку разговор столь неожиданно принял мистический оборот, Рэйчел стоило немалого труда не выразить своего изумления вслух.
– Томас Джефферсон был вашим любовником?
– Очень недолго.
– И отцом Галили?
– О нет. Детей от него у меня никогда не было. Только дом.
– И когда же закончилось его строительство?
Не удостоив Рэйчел ответом, Цезария встала с кресла и направилась к картине, не обращая внимания на хрустящие под ее голыми ступнями осколки керамики и стекла.
– Тебе нравится эта картина? – спросила Цезария.
– Не очень.
– А что именно тебе в ней не по вкусу?
– Просто не нравится, и все.
– Могла бы объяснить и получше, – бросив взгляд через плечо, сказала Цезария.
– Создается впечатление, что приложена масса труда, – пожала плечами Рэйчел. – Автор, должно быть, стремился сотворить нечто впечатляющее... а... в результате получилось всего лишь... крупное полотно.
– Ты права, – согласилась Цезария. – Воистину много труда. Но именно это мне и нравится. Именно это трогает мою душу. Картина очень мужская.
– Чересчур мужская.
– Так не бывает, – возразила Цезария. – Мужчина не может быть чересчур мужчиной. А женщина не может быть чересчур женщиной.
– Непохоже, что вы очень стараетесь быть женщиной, – заметила Рэйчел.
Когда Цезария взглянула на Рэйчел, на ее совершенном лице было написано почти комическое удивление.
– Уж не сомневаешься ли ты в моей женственности? – спросила она.
Рэйчел немного растерялась.
– Там... наверху...
– Ты, верно, полагаешь, что женщине надлежит только вздыхать и причитать? – Выражение лица Цезарии утратило веселость, а взгляд стал тяжелым и мрачным. – Думаешь, мне следовало бы сидеть у постели этого ублюдка, источая потоки утешения? Это верный способ превратиться в рабыню. Нет, не в этом суть женственности. Кстати, если тебе по душе роль утешительницы, то оставайся в доме Гири. В скором времени этой работенки здесь будет хоть отбавляй.
– Неужели все так плохо и другого выхода нет?
– Боюсь, что да. Я уже сказала старику перед смертью и повторю снова: я слишком стара и слишком устала от жизни, чтобы остановить начинающуюся войну, – снова посмотрев на картину, Цезария ненадолго задержала на ней взгляд. – В конце концов мы построили дом в Северной Каролине, – продолжала она. – Томас беспрестанно ездил в Монтичелло, в тот дом, который он строил для себя. На его сооружение ушло целых пятьдесят лет, но, думаю, этот труд не принес ему полного удовлетворения. А «L'Enfant» был ему по душе. Он знал, какое удовольствие тот доставляет мне. Я хотела превратить свой милый дом в маленький оазис. Наполнить прекрасными вещами, высокими мечтами... – При этих ее словах Рэйчел невольно подумала: а может, Кадм и Китти, а впоследствии Лоретта мечтали о том же? Может, тот самый дом, который сейчас безжалостно разрушала Цезария, тоже нес для них надежду на будущее? – Но скоро к нам пожалуют Гири. Теперь это неотвратимо. Они придут в мой дом, чтобы увидеть мою воплощенную мечту собственными глазами. Однако занятно будет взглянуть, кто из них дольше продержится.
– Кажется, вы не видите другого выхода.
– О том, что рано или поздно наступит конец, мне было известно очень давно. Еще в те далекие времена, когда Галили ушел из дома, сердце подсказывало мне, что наступит день и в наш мир вторгнутся люди. Однажды нас начнут искать.
– Вы знаете, где сейчас Галили?
– Там же, где и всегда, – в море, – ответила Цезария, после чего, взглянув на Рэйчел, добавила: – Скажи честно, неужели, кроме него, тебя больше ничего не заботит?
– Нет. Он моя единственная забота.
– Но знай, он не сможет тебя защитить. Этим качеством он никогда не отличался.
– Я не нуждаюсь ни в чьей защите.
– Ты лжешь. Подчас нам всем нужна защита, – в ее голосе зазвучала грусть.
– Позвольте хотя бы мне помочь ему, – сказала Рэйчел. Цезария одарила ее высокомерным взглядом. – Позвольте быть с ним рядом и заботиться о нем. Позвольте мне его любить.
– Ты намекаешь, что я любила его недостаточно? – осведомилась Цезария и, не дав Рэйчел возможности ответить, встала и, подойдя ближе, добавила: – Не часто я встречала людей, которые говорили со мной подобным образом. Особенно если учесть то, что произошло здесь этим вечером.
– Я не боюсь вас, – сказала Рэйчел.
– В это я как раз верю. Но не считай себя женщиной, которой не нужна защита. Если я решу причинить тебе вред...
– Но вы же этого не сделаете. Причинив вред мне, вы причините вред Галили. А этого вы хотите меньше всего.
– Откуда ты знаешь, что значит для меня этот ребенок? – с досадой проговорила Цезария. – Ты не представляешь, какую боль он мне причинил. Я не лишилась бы мужа, не уйди Галили в мир людей...
– Мне очень жаль, что по его вине вы испытали такую боль, – сказала Рэйчел, – но я знаю, он не может себе этого простить.
Взгляд Цезарии напоминал свет во льду.
– Это он тебе сказал? – спросила она.
– Да.
– Тогда почему он не вернулся домой и не сказал этого мне? Почему ему было не прийти домой и не попросить прощения?
– Он думает, вы его никогда не простите.
– Но я бы простила его. Ему нужно было только вернуться и попросить прощения. И я бы простила, – лед и свет на лице Цезарии таяли, превращаясь в слезы, и текли по щекам. – Проклятье. Что ты, женщина, со мной сделала? Заставила меня плакать после стольких лет... – Она глубоко вздохнула, собираясь с силами: – Так чего же ты от меня хочешь?
– Найдите его для меня, – ответила Рэйчел. – Остальное я возьму на себя. Обещаю привести его домой. Клянусь, я это сделаю. Я приведу его к вам во что бы то ни стало, пусть даже придется тащить его силой.
Цезария не делала никаких движений, чтобы стереть слезы со щек, и, когда последние капли упали на пол, черты ее лица обрели такую же обнаженность, какая открылась Рэйчел в Галили в первую ночь на острове, – обнаженность, не оставлявшую ни малейшего места для лжи. И хотя в этом прекрасном лице прежде всего читались неизбывная тоска и гнев, которые мучили ее долгие годы, в нем так же явно читалась любовь, нежная материнская любовь.
– Отправляйся обратно на Остров Садов, – сказала она. – И жди его там.
– Вы найдете его ради меня? – не веря своим ушам, переспросила Рэйчел.
– Если только он не станет слишком упираться, – ответила Цезария. – А ты, со своей стороны, проследи, чтобы он вернулся домой. Таков наш уговор.
– Хорошо.
– Приведи его сама в «L'Enfant». В то место, которому он принадлежит. Когда эта заваруха закончится, кому-то нужно будет взять на себя заботы о моих похоронах. И я хотела бы, чтобы это был он.
2
«Неужели мы вышли на тропу войны?»
Этот вопрос задал мне Люмен в тот день, когда я пришел к нему в старую коптильню, чтобы помириться. Поскольку тогда я ему не ответил, хочу восполнить это упущение сейчас. Да, мы начали войну с кланом Гири. Правда, полагаю, этим расспросы моего брата не ограничились бы, и мне непременно пришлось бы рассказать ему, когда именно началась эта война.
Если судить беспристрастно, то нынешняя война, быть может, является самой справедливой из всех, что нам довелось вести прежде. К примеру, вспомним, с чего началась Гражданская война, в огне которой клану Гири удалось сколотить немалое состояние и укрепить свою мощь? Может, вы скажете, это случилось тогда, когда форт Самтер принял на себя первый выстрел? Сводить знаменательные события к определенным дням, датам и конкретным людям, первым нажавшим на курок – таким, к примеру, как бесшабашный Эдмунд Раффин, человек штатский, но большой охотник пострелять по поводу и без повода, – безусловно, весьма удобно для историков, однако это не отражает истины, ибо разрушительная работа войны обыкновенно ведется на протяжении долгих лет до ее официального начала. Питающая эту работу вражда, которая воистину уходит своими корнями в далекое прошлое, взращивается и в сердцах людей превращается в святыню, ради которой они готовы принести в жертву свое благосостояние и даже отдать на заклание собственных сыновей.
Такой же была война между Гири и Барбароссами, и, хотя точить ножи обе стороны начали лишь после того, как тело первой жертвы – Марджи – предали земле, заговор и контрзаговор, которые привели к этому трагическому событию, созрели очень и очень давно. Еще в ту далекую весну тысяча восемьсот шестьдесят пятого, когда Чарльз Холт и Наб Никельберри переступили порог странного будуара в развалинах Ист-Бэттери, чтобы предаться всякого рода плотским удовольствиям. Я задаю себе вопрос: смогли бы они поступить иначе, если бы знали роковые последствия этого шага? Полагаю, что нет, ибо их поводырями были отчаяние и голод, повинуясь которым они жили одним днем и не задумывались о том, что будет завтра. Но даже скажи им в один из тех дней, когда они вкушали изысканные яства и ублажали свою плоть сладостью поцелуев, о том, к каким страшным последствиям приведет эта их необузданная чувственность через сотню лет, они бы ответили: ну и что? И кто осмелился бы их за это упрекнуть? Будь на их месте я, думаю, поступил бы точно так же, ибо невозможно ежесекундно задумываться о том, чем отзовется в будущем всякий твой шаг и какие за собой повлечет последствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Внезапно разразившаяся буря заставила Рэйчел замереть на месте, а Цезария направилась по коридору в сторону гостиной Кадма.
– Тебе лучше уйти, – раздалось сверху.
Обернувшись, Рэйчел увидела Лоретту, которая стояла на лестничной площадке у самого края ступенек.
– Она нас не тронет, – хотя лично Рэйчел, сделав столь смелое заявление, не была в этом так уверена.
Акция вандализма не прекращалась, о чем свидетельствовали звуки погрома, очевидно доносившиеся из гостиной Кадма. Пусть даже Цезария не собиралась никому навредить, но кто мог с уверенностью утверждать, что выйдет из этой передряги целым и невредимым, когда в ход была пущена столь огромная и непредсказуемая в своем разрушительном действии сила?
– Вы уходите? – спросила Рэйчел Лоретту.
– Нет.
– Тогда я тоже остаюсь.
– Не подходи к ней близко, Рэйчел. Ты не можешь остановить то, что там происходит. Никто из нас не способен это сделать. Мы всего лишь люди.
– И что из этого следует? Что мы должны сдаться?
– Мы никогда не обращались к молитве, – лицо Лоретты стало отрешенным. – Теперь я поняла. У нас никогда не было молитвы.
Сколько превращений ни происходило на глазах у Рэйчел с близкими ей людьми в ходе бурных событий, случавшихся в последнее время, будь то Митчелл, Кадм или Галили, ни одно из них не подействовало на нее столь удручающе, как та метаморфоза, что изменила Лоретту, всегда олицетворявшую собой островок твердой почвы на охваченной землетрясением местности. Казалось, Лоретта никогда не испытывала сомнений и колебаний при выборе средств для достижения цели, но теперь уверенность вдруг покинула ее. Хотя она давно знала, что дни Кадма сочтены, и давно поверила в нечеловеческое происхождение Барбароссов, воочию увидеть подтверждение этим фактам оказалось выше ее сил.
Теперь, когда сломленная Лоретта перестала быть ей последней опорой, Рэйчел ощутила себя в полном одиночестве.
Вместе с переменами, внезапно постигшими Лоретту, шум в доме постепенно начал стихать, пока не исчез совсем. Что это значит? Неужели Цезария разрядила весь свой пыл и собралась уходить? Или просто решила перевести дыхание перед очередным натиском?
– Обо мне не 6еспокойтесь, – сказала Рэйчел Лоретте. – Я знаю, что делаю.
И она направилась вниз по лестнице в сторону коридора, ведущего в гостиную Кадма.
Глава IX
1
Зрелище, которое ожидало Рэйчел в гостиной Кадма, было воистину впечатляющим. Святая святых ныне почившего хозяина являла собой столь же неприглядную картину, что спальня и холл: все, что можно было разрушить, было разрушено, за исключением двух предметов – большого кожаного кресла, на котором посреди моря осколков и обломков восседала Цезария, и пейзажа кисти Бьерстадта, на который она завороженно смотрела. Хотя со стороны казалось, будто она всецело поглощена созерцанием художественного полотна, появление в комнате Рэйчел не осталось ею незамеченным.
– Я была на западе. Много, много лет назад, – не поворачивая головы, произнесла Цезария.
– Да?
– Я хотела найти место, чтобы обосноваться. Построить дом.
– И вы его нашли?
– Нет. Там оказалось слишком убого.
– А где именно вы были?
– Я объездила всю Калифорнию. Она мне понравилась. Но мне не удалось убедить Джефферсона присоединиться ко мне.
– А кто такой Джефферсон?
– Мой архитектор. Уж поверь мне, архитектор он был гораздо лучший, чем президент. И намного лучший, чем любовник.
Поскольку разговор столь неожиданно принял мистический оборот, Рэйчел стоило немалого труда не выразить своего изумления вслух.
– Томас Джефферсон был вашим любовником?
– Очень недолго.
– И отцом Галили?
– О нет. Детей от него у меня никогда не было. Только дом.
– И когда же закончилось его строительство?
Не удостоив Рэйчел ответом, Цезария встала с кресла и направилась к картине, не обращая внимания на хрустящие под ее голыми ступнями осколки керамики и стекла.
– Тебе нравится эта картина? – спросила Цезария.
– Не очень.
– А что именно тебе в ней не по вкусу?
– Просто не нравится, и все.
– Могла бы объяснить и получше, – бросив взгляд через плечо, сказала Цезария.
– Создается впечатление, что приложена масса труда, – пожала плечами Рэйчел. – Автор, должно быть, стремился сотворить нечто впечатляющее... а... в результате получилось всего лишь... крупное полотно.
– Ты права, – согласилась Цезария. – Воистину много труда. Но именно это мне и нравится. Именно это трогает мою душу. Картина очень мужская.
– Чересчур мужская.
– Так не бывает, – возразила Цезария. – Мужчина не может быть чересчур мужчиной. А женщина не может быть чересчур женщиной.
– Непохоже, что вы очень стараетесь быть женщиной, – заметила Рэйчел.
Когда Цезария взглянула на Рэйчел, на ее совершенном лице было написано почти комическое удивление.
– Уж не сомневаешься ли ты в моей женственности? – спросила она.
Рэйчел немного растерялась.
– Там... наверху...
– Ты, верно, полагаешь, что женщине надлежит только вздыхать и причитать? – Выражение лица Цезарии утратило веселость, а взгляд стал тяжелым и мрачным. – Думаешь, мне следовало бы сидеть у постели этого ублюдка, источая потоки утешения? Это верный способ превратиться в рабыню. Нет, не в этом суть женственности. Кстати, если тебе по душе роль утешительницы, то оставайся в доме Гири. В скором времени этой работенки здесь будет хоть отбавляй.
– Неужели все так плохо и другого выхода нет?
– Боюсь, что да. Я уже сказала старику перед смертью и повторю снова: я слишком стара и слишком устала от жизни, чтобы остановить начинающуюся войну, – снова посмотрев на картину, Цезария ненадолго задержала на ней взгляд. – В конце концов мы построили дом в Северной Каролине, – продолжала она. – Томас беспрестанно ездил в Монтичелло, в тот дом, который он строил для себя. На его сооружение ушло целых пятьдесят лет, но, думаю, этот труд не принес ему полного удовлетворения. А «L'Enfant» был ему по душе. Он знал, какое удовольствие тот доставляет мне. Я хотела превратить свой милый дом в маленький оазис. Наполнить прекрасными вещами, высокими мечтами... – При этих ее словах Рэйчел невольно подумала: а может, Кадм и Китти, а впоследствии Лоретта мечтали о том же? Может, тот самый дом, который сейчас безжалостно разрушала Цезария, тоже нес для них надежду на будущее? – Но скоро к нам пожалуют Гири. Теперь это неотвратимо. Они придут в мой дом, чтобы увидеть мою воплощенную мечту собственными глазами. Однако занятно будет взглянуть, кто из них дольше продержится.
– Кажется, вы не видите другого выхода.
– О том, что рано или поздно наступит конец, мне было известно очень давно. Еще в те далекие времена, когда Галили ушел из дома, сердце подсказывало мне, что наступит день и в наш мир вторгнутся люди. Однажды нас начнут искать.
– Вы знаете, где сейчас Галили?
– Там же, где и всегда, – в море, – ответила Цезария, после чего, взглянув на Рэйчел, добавила: – Скажи честно, неужели, кроме него, тебя больше ничего не заботит?
– Нет. Он моя единственная забота.
– Но знай, он не сможет тебя защитить. Этим качеством он никогда не отличался.
– Я не нуждаюсь ни в чьей защите.
– Ты лжешь. Подчас нам всем нужна защита, – в ее голосе зазвучала грусть.
– Позвольте хотя бы мне помочь ему, – сказала Рэйчел. Цезария одарила ее высокомерным взглядом. – Позвольте быть с ним рядом и заботиться о нем. Позвольте мне его любить.
– Ты намекаешь, что я любила его недостаточно? – осведомилась Цезария и, не дав Рэйчел возможности ответить, встала и, подойдя ближе, добавила: – Не часто я встречала людей, которые говорили со мной подобным образом. Особенно если учесть то, что произошло здесь этим вечером.
– Я не боюсь вас, – сказала Рэйчел.
– В это я как раз верю. Но не считай себя женщиной, которой не нужна защита. Если я решу причинить тебе вред...
– Но вы же этого не сделаете. Причинив вред мне, вы причините вред Галили. А этого вы хотите меньше всего.
– Откуда ты знаешь, что значит для меня этот ребенок? – с досадой проговорила Цезария. – Ты не представляешь, какую боль он мне причинил. Я не лишилась бы мужа, не уйди Галили в мир людей...
– Мне очень жаль, что по его вине вы испытали такую боль, – сказала Рэйчел, – но я знаю, он не может себе этого простить.
Взгляд Цезарии напоминал свет во льду.
– Это он тебе сказал? – спросила она.
– Да.
– Тогда почему он не вернулся домой и не сказал этого мне? Почему ему было не прийти домой и не попросить прощения?
– Он думает, вы его никогда не простите.
– Но я бы простила его. Ему нужно было только вернуться и попросить прощения. И я бы простила, – лед и свет на лице Цезарии таяли, превращаясь в слезы, и текли по щекам. – Проклятье. Что ты, женщина, со мной сделала? Заставила меня плакать после стольких лет... – Она глубоко вздохнула, собираясь с силами: – Так чего же ты от меня хочешь?
– Найдите его для меня, – ответила Рэйчел. – Остальное я возьму на себя. Обещаю привести его домой. Клянусь, я это сделаю. Я приведу его к вам во что бы то ни стало, пусть даже придется тащить его силой.
Цезария не делала никаких движений, чтобы стереть слезы со щек, и, когда последние капли упали на пол, черты ее лица обрели такую же обнаженность, какая открылась Рэйчел в Галили в первую ночь на острове, – обнаженность, не оставлявшую ни малейшего места для лжи. И хотя в этом прекрасном лице прежде всего читались неизбывная тоска и гнев, которые мучили ее долгие годы, в нем так же явно читалась любовь, нежная материнская любовь.
– Отправляйся обратно на Остров Садов, – сказала она. – И жди его там.
– Вы найдете его ради меня? – не веря своим ушам, переспросила Рэйчел.
– Если только он не станет слишком упираться, – ответила Цезария. – А ты, со своей стороны, проследи, чтобы он вернулся домой. Таков наш уговор.
– Хорошо.
– Приведи его сама в «L'Enfant». В то место, которому он принадлежит. Когда эта заваруха закончится, кому-то нужно будет взять на себя заботы о моих похоронах. И я хотела бы, чтобы это был он.
2
«Неужели мы вышли на тропу войны?»
Этот вопрос задал мне Люмен в тот день, когда я пришел к нему в старую коптильню, чтобы помириться. Поскольку тогда я ему не ответил, хочу восполнить это упущение сейчас. Да, мы начали войну с кланом Гири. Правда, полагаю, этим расспросы моего брата не ограничились бы, и мне непременно пришлось бы рассказать ему, когда именно началась эта война.
Если судить беспристрастно, то нынешняя война, быть может, является самой справедливой из всех, что нам довелось вести прежде. К примеру, вспомним, с чего началась Гражданская война, в огне которой клану Гири удалось сколотить немалое состояние и укрепить свою мощь? Может, вы скажете, это случилось тогда, когда форт Самтер принял на себя первый выстрел? Сводить знаменательные события к определенным дням, датам и конкретным людям, первым нажавшим на курок – таким, к примеру, как бесшабашный Эдмунд Раффин, человек штатский, но большой охотник пострелять по поводу и без повода, – безусловно, весьма удобно для историков, однако это не отражает истины, ибо разрушительная работа войны обыкновенно ведется на протяжении долгих лет до ее официального начала. Питающая эту работу вражда, которая воистину уходит своими корнями в далекое прошлое, взращивается и в сердцах людей превращается в святыню, ради которой они готовы принести в жертву свое благосостояние и даже отдать на заклание собственных сыновей.
Такой же была война между Гири и Барбароссами, и, хотя точить ножи обе стороны начали лишь после того, как тело первой жертвы – Марджи – предали земле, заговор и контрзаговор, которые привели к этому трагическому событию, созрели очень и очень давно. Еще в ту далекую весну тысяча восемьсот шестьдесят пятого, когда Чарльз Холт и Наб Никельберри переступили порог странного будуара в развалинах Ист-Бэттери, чтобы предаться всякого рода плотским удовольствиям. Я задаю себе вопрос: смогли бы они поступить иначе, если бы знали роковые последствия этого шага? Полагаю, что нет, ибо их поводырями были отчаяние и голод, повинуясь которым они жили одним днем и не задумывались о том, что будет завтра. Но даже скажи им в один из тех дней, когда они вкушали изысканные яства и ублажали свою плоть сладостью поцелуев, о том, к каким страшным последствиям приведет эта их необузданная чувственность через сотню лет, они бы ответили: ну и что? И кто осмелился бы их за это упрекнуть? Будь на их месте я, думаю, поступил бы точно так же, ибо невозможно ежесекундно задумываться о том, чем отзовется в будущем всякий твой шаг и какие за собой повлечет последствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109