– Еще раз прошу прощения за нанесенное мною телесное оскорбление. Не позволите ли стереть кровь с вашего лица?
– Не стоит, – запротестовал я.
– Это не составит никакого труда.
– Со мной все в порядке, – сказал я. – Но если хочешь компенсировать ущерб...
– Да?
– Поговори со мной.
– О чем?
– О том, как ты провел минувшие столетия...
– Ну...
– Ты ведь Зелим, бывший рыбак?
Казалось, его бледное лицо, лишенное каких-либо отличительных признаков, охватило растущее беспокойство.
– С некоторых пор я перестал об этом вспоминать, – сказал он. – Мне иногда даже кажется, что это была не моя жизнь.
– Больше похоже на вымысел?
– Скорее на сон. Давно забытый сон. А почему вас это интересует?
– Я хочу описать тебя в моей книге. Хочу описать по возможности все – такое я дал себе обещание. А ты личность особенная. Я должен убедиться, что мне удалось изобразить тебя таким, каким ты был на самом деле.
– Да и рассказывать особенно нечего, – начал Зелим. – Я был рыбаком, когда меня призвали на службу. Это давняя история.
– Но смотри, кем ты стал.
– А, это... – он окинул взглядом свое тело. – Вас смущает моя нагота?
– Нет.
– Чем больше я жил вместе с ней, тем больше ощущал себя бесполым и тем меньшее значение для меня имела одежда. Сейчас я даже не помню, как выглядел, будучи человеком.
– Зато я помню, – сказал я. – В ту пору, когда ты встретил на берегу Цезарию с Никодимом и их младенцем, у тебя были темные волосы и такие же темные глаза.
– Тогда у меня были хорошие зубы, – улыбнулся он. – Потому что вдова Пассак всегда с умилением наблюдала, как я расправляюсь с куском хлеба.
– Ее ты тоже помнишь?
– Лучше прочего, – ответил Зелим. – По крайней мере, гораздо лучше, чем свою философию.
Он устремил взгляд в окно, и, несмотря на то что его тело, если можно его так назвать, было полупрозрачным, в отблесках света засияли радужные оболочки глаз. Интересно, сохранились у него кости? Наверное, сохранились, решил про себя я, судя по тому удару, что мне довелось испытать. Однако, глядя на его нынешнюю обходительность, мне было трудно в это поверить: в своей чрезвычайной услужливости он походил на безобидного беспозвоночного, явившегося ко мне с визитом из непознанных морских глубин.
– Хотя я ее немного подзабыл, – его голос, казалось, был соткан из воздуха.
– Вдову Пассак?
– Да, – подтвердил он. – Я просто шел по жизни, но любовь, которую я к ней испытал... – Недосказанные до конца слова повисли в воздухе, а лицо его затрепетало.
Я страстно желал услышать от Зелима продолжение истории, но мне не хотелось его заставлять. Несмотря на сухой тон, мои расспросы его явно взволновали, и я не хотел своим любопытством нарушать его душевное равновесие. Наконец, оборвав затянувшееся молчание, он сказал:
– Я думал, моя любовь к ней прошла. Но я... ошибся. Прежние чувства охватили меня сейчас с такой силой, будто я влюбился в первый раз. Я помню ее обращенный на меня взор в тот день, когда с пустыни дул ветер. И упоительную печаль в этом взоре.
– Ничто не проходит бесследно, – заметил я. – Разве не эту истину ты проповедовал своим ученикам?
– Да, вы правы. Кажется, в качестве метафоры я обращался к образу звезд.
– Вернее, к Колесу Звезд, – напомнил ему я.
– Да, – улыбка чуть тронула уголки его губ. – Именно к Колесу Звезд. Неплохая была мысль.
– Я бы даже сказал, не просто мысль, – сказал я. – Истина.
– Не могу этого утверждать, – возразил Зелим.
– Но ведь ты только что доказал это, сказав, что твои чувства к Пассак вернулись.
– Думаю, больше этого никогда не повторится. Я прошел свой путь, а стало быть, мне никогда не придется его повторять.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда для «L'Enfant» наступит конец – а это неизбежно – и все разойдутся по миру, я собираюсь обратиться к Цезарии с просьбой отпустить меня. Я уже был человеком, был призраком. Теперь я хочу наконец уйти.
– И больше не воскреснуть?
– В определенном смысле, да. Мне кажется, это неминуемо происходит с каждым, кто побывал в облике двуполого существа. От бесполого состояния прямой путь к безличности. И я с нетерпением ожидаю возможности наконец совершить этот переход.
– Переход к забвению?
– Но это же не конец всему, – усмехнулся Зелим. – Погаснет свет всего лишь одного человека. И я не вижу в этом для себя никакой потери. А стало быть, никому не принесу своим уходом никаких огорчений.
– Меня это не огорчает, а скорее изумляет, – пояснил я.
– Что именно?
Я задумался, прежде чем ответить.
– Пребывая здесь, я привык к мысли о непрерывности бытия. К тому, что ничто не имеет конца.
– Или к тому, что все души в свое время возрождаются, как ваш отец?
– Прости, я не совсем понял.
Как и в начале нашего разговора, черты лица Зелима вновь пришли в волнение. Умиротворенность внезапно ему изменила и сменилась явным беспокойством.
– Простите, – сказал он. – Мне не следовало...
– Не стоит извиняться, – успокоил его я. – Лучше объясни.
– Извините, но не могу, – ответил он. – Это сейчас неуместно.
– Зелим, объясни, что ты имел в виду.
Он бросил взгляд в сторону покоев Цезарии, очевидно, опасаясь, что его накажут за неблагоразумие. Так или иначе, но, когда он обернулся ко мне, от его тревоги не осталось и следа, как будто ему удалось удостовериться, что нас никто не подслушивает. Должно быть, Цезария была на пути к Кадму Гири.
– Что касается вашего отца, боюсь, мне не удастся ничего объяснить, – сказал он. – Боги и объяснения – понятия взаимоисключающие. Все, что я могу, это сказать о том, что чувствую.
– И что же ты чувствуешь?
Он глубоко вздохнул, и мне показалось, будто его тело увеличилось в объеме.
– Жизнь Цезарии опустела. Совсем опустела. Я знаю об этом не понаслышке. А потому что бог знает сколько лет нахожусь возле нее. День за днем мне приходится делить ее одиночество и опустошенность. Если она не просиживает без дела у окна, то кормит дикобраза. Поверьте мне, это пустая жизнь. А из своего заточения она выходит, лишь когда умирает кто-нибудь из ее животных и требуется его похоронить.
– У меня жизнь примерно такая же, – произнес я. – Я знаю, насколько она пуста.
– У вас, по крайней мере, есть книги. А ей не хочется даже читать. Она не выносит телевизора и музыку в записи. К тому же мы говорим о женщине, которая украшала самые изысканные городские общества. Я знавал ее в те славные дни, и, уж поверьте мне на слово, они были столь незабываемы, что вам трудно это даже представить. Она была воплощением утонченности, предметом лести, самой почитаемой и непревзойденной женщиной в мире. Когда она покидала комнату, многие говорили, что в некотором смысле это было сродни смерти...
– Не могу понять только, какое это имеет отношение к Никодиму?
– А вы не находите странным то, что она осталась? – вопросом на вопрос ответил Зелим. – Почему она не разрушила этот дом? Ведь это было в ее власти. Она могла поднять бурю и в мгновение ока превратить его в груду развалин. Вы ведь знаете, что она повелительница бурь.
– Никогда об этом не слышал...
– Но однажды вам довелось увидеть ее бурю. В ночь, когда ваш отец общался с Думуцци.
– Этого я не знал.
– При мысли о том, что Никодим уделяет больше внимания лошадям, нежели ей, ее обуяла дикая ярость. Наверное, она рассчитывала, что животные погибнут, и подняла бурю, которая накрыла половину страны. Так или иначе, но я считаю, что захоти она разрушить этот дом, она давно это сделала бы. Тем не менее она на это не пошла. А просто осталась в нем жить. Наблюдать. И ждать.
– Не исключено, что она решила его сохранить в память о Джефферсоне, – предположил я. – Это его шедевр.
Зелим покачал головой.
– Она ждет вашего отца. В этом я убежден. Она верит, что он вернется.
– Тогда ему следует поторопиться, – сказал я. – Потому что, если сюда явятся Гири, на чудеса рассчитывать не придется...
– Понимаю. И думаю, она тоже понимает. После долгих лет застоя положение неожиданно обострилось. К примеру, взять Кадма Гири. Никогда прежде она не снизошла бы до того, чтобы связываться с членами этой семьи.
– Что она собирается с ним делать?
– Не знаю, – пожав плечами, Зелим отвел от меня взгляд и вновь устремил его в окно. – Иногда она бывает на редкость беспощадной.
Даже если он и хотел что-то добавить о ее беспощадности, то не успел, ибо в кабинете неожиданно загорелся свет и на пороге появилась Забрина. Она, видимо, искала и нашла утешение – в правой руке она держала не один, а два ломтика пирога и с ловкостью манипулирующего за карточным столом шулера откусывала поочередно от каждого из них.
– Все хорошо, – заверил ее я.
– Так я и думала, – сказала она.
– Прости, пожалуйста, что до сих пор тебе об этом не сообщил.
– На меня всегда смотрят, как на пустое место. Я к этому привыкла, – повернувшись и намереваясь уйти, она задержалась лишь затем, чтобы отправить в рот еще кусочек пирога.
Глава VI
1
Спускаясь по лестнице в свои покои, я был измотан и возбужден одновременно. Мне нужно было немного отвлечься. Разговор с Мариеттой идеально подошел бы для этого, но она была слишком занята подготовкой к свадьбе со своей возлюбленной Элис, так что я решил покурить гашиша, чтобы спокойно поразмыслить над недавним разговором с Зелимом – о его любви к Пассак, надеждах на забвение, раздумьях об одинокой жизни Цезарии и о том, что скрывается за ее терпением. Когда я погрузился в состояние спокойствия и бездействия, которое бывает от хорошего гашиша, то задался вопросом: не слишком ли много места в романе я уделяю Гири, вместо того чтобы посвятить больше внимания своим домочадцам? Не слишком ли много рассказываю о Рэйчел Палленберг, опускаясь до уровня банальной истории о богатых и бедных, хотя должен был бы рассказывать о жизни клана Барбароссов?
Пролистав рукопись на несколько страниц назад, я пробежал ее глазами, сознательно не акцентируя внимания на определенных местах с тем, чтобы по возможности объективно взглянуть на свое творение. Если не считать множества стилистических погрешностей, которые я дал себе слово исправить позже, в целом мое повествование отвечало той направленности, которой я изначально намеревался придерживаться, – на мой взгляд, мне удалось соблюсти необходимое равновесие между миром нашего дома и тем миром, что находился за его пределами. Возможно, в описании повседневных забот этого дома мне следовало быть не столь многословным, но, должен вас заверить, многословие это исходило от чистого сердца. И какими бы мистическими ни были корни нашей семьи, они все истощились, низвергнув нас до уровня бытовых проблем. На этом пути мы, разумеется, оказались не первыми, помнится, обитатели Олимпа зачастую вступали друг с другом в перебранки и были большими охотниками до чужих постелей, что не делает их хуже или лучше нас, однако, в отличие от них, своим происхождением мы не обязаны фантазии человека. (Если уж зашел о том разговор, хочу заметить, что создание богов Олимпа явилось ярчайшим свидетельством божественной природы человека, ибо они являются плодом его богатого воображения и само существование их стало возможным исключительно благодаря этой природе.)
Но к чему все эти мудрствования? Не глупо ли, находясь в доме богов, разглагольствовать о каких-то вымышленных божествах? Разумеется, эти мысли, как случалось уже не в первый раз, не только меня не успокоили, но повергли в еще более глубокое смятение, сердце мое, казалось, раздвоилось, и каждая половина отбивала свой ритм.
Я листал свои страницы около двух часов, пока не ощутил волчий аппетит, явно вызванный гашишем. Отложив рукопись в сторону, я отправился на кухню и быстро соорудил себе бутерброд из черного хлеба и недожаренного ростбифа, который и съел, сидя на ступеньке у задней двери и скармливая крошки павлину.
Перекусив, я решил немного вздремнуть, чтобы вечером встать и вернуться к работе над романом. Эти несколько часов сна доставили мне блаженное отдохновение, которое, может статься, вряд ли придется испытать вновь, потому что, когда я пробудился от этого сна (или почти пробудился), моя голова не только полнилась видениями апартаментов Гири в Нью-Йорке, что невольно подстрекало мою правую руку взяться за перо, но меня охватило жуткое ощущение, будто созерцаемый моим внутренним взором дом покинули последние остатки былого спокойствия.
Ныне он стоял на пороге последней волны катаклизмов. Глубоко вздохнув, я обмакнул перо в чернила и стал ждать, наблюдая за происходящим и отражая его на бумаге.
2
Когда Рэйчел прибыла в особняк Гири, дверь ей открыла прислуга, миловидная женщина по имени Джоселин, и сказала, что Лоретта не может ее сегодня принять. Накануне старику Кадму стало совсем плохо, и, отпустив сиделку, она решила сидеть с ним сама, распорядившись никого к ней не пускать и ничем не беспокоить.
Но Рэйчел настояла, что дело, с которым она пришла, не терпит отлагательства ни на один день и если Джоселин не изволит позвать Лоретту, ей придется это сделать самой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109