В гамме смешивались красный, оранжевый и
желтый цвета, с преобладанием лазоревого и яблочно-зеленого; последние,
похоже, и создавались биением сердца. По мере того как Доггинз
откликался на полонящую воздух радость, разноцветный всплеск растекался
все дальше и дальше за пределы его тела, пока вокруг не образовалась
эдакая аура в десяток сантиметров. Все это Найл видел на протяжении лишь
нескольких секунд, затем двойное зрение оставило его, и мир снова
сделался всегдашним, незыблемым. Обратное преображение, очевидно, было
неизбежно: от созерцания одновременно двух миров расходовалась уйма
энергии - но все равно было как-то жаль.
За лесом пошел знакомый склон с жесткой травой-проволокой, на вершине
которого тянулись к небу гранитные столбы-персты. Когда пышная, нежная
трава сменилась более грубой, Найл почувствовал перемену в своих
ощущениях. Он словно шел навстречу холодному, колючему ветру. В прошлый
раз чувствовались здесь удрученность и удушье. Найл тогда принял это за
намеренное давление травы им на нервы. Теперь трава насылала волны
тяжелой силы, одновременно и грубой, и бодрящей; Найл улавливал в ней
курьезный элемент жестокости. Краткая вспышка двойного зрения дала
понять, что сила исходит из самой земли и подобна темному ветру,
рвущемуся из-под гранитной тектонической структуры холма. Собственная
жизненная энергия Найла и Доггинза ввиду своей утонченности не
откликалась на это грубое давление. Но поскольку обоих одолевала
усталость, тело само пыталось подстроиться, чтобы как-нибудь подпитаться
от такого - пусть грубого - источника. Почему-то представилась скала под
струей водопада, окутанная взвесью водяной пыли. Волны, похоже, исходили
не от поверхности земли, а от каменных, раскаленных ее недр, неимоверное
давление которых вызывало взвихрение магнитной энергии. На секунду
Найлом овладели негодование и жалость. Казалось нелепым, как могут быть
чувства человека настолько ограничены, что он не замечает невероятного
многообразия овевающих его сил. Но следом открылось и то, что эта
ограниченность - самостоятельно сделанный выбор; стоит постараться, и на
смену придет более богатое и утонченное восприятие мира.
Как миновали впадину, где провалился исполинский ящер, Найла на миг
пробрал страх при виде знакомых белых костей, поблескивающих на солнце.
Но напряг второе зрение, и отлегло: действительно - скелет мертвого
животного. На костях ни кусочка, все обглодано дочиста.
Добравшись до вершины склона, остановились отдышаться. Найл по
забывчивости присел на траву. Та легонько и даже приятно пощипывала в
прилегающих к влажной коже местах, но в целом была как любая другая,
нормальная.
Доггинз кинул на товарища удивленный взгляд, затем тоже опустился
рядом.
- Забыл, что ли?
- Да не то чтобы, - покачал головой Найл.
Он и впрямь забыл, хотя чувствовал подсознательно, что трава теперь
безопасна.
Взгляд приковывала бурая болотистая низина с высоким тростником. За
ней виднелись холмы, где дожидались товарищи. То, что остался последний
отрезок пути перед встречей, безусловно, воодушевляло...
Доггинз, покосившись, задержал взгляд на Найле.
- Кое в чем ты смыслишь больше, чем я. Почему все так складывается?
Найл не стал строить из себя непонимающего. Так или иначе он ожидал
этого вопроса с той самой поры, как они отправились назад. Он указал
сверху на обширную чашу Дельты с дышащими туманом зарослями и болотистой
низиной.
- Пауки и жуки считают все это святилищем, храмом богини Нуады. Мы
пришли сюда с оружием разрушения в руках, и Дельта изготовилась нас
уничтожить. Теперь, когда мы добровольно расстались с оружием, богиня
позволяет нам уйти с миром.
- В былые времена, - медленно проговорил Доггинз, - тебя бы сожгли за
колдовство. Найл пожал плечами:
- Никакого колдовства здесь нет, просто здравый смысл, - он встал. -
Пора двигаться, если хотим поспеть до темноты.
Дальнейший путь был до странности непримечательным. Спустившись к
болотам, они двинулись протоптанной через тростник тропой. Солнце в
небесной синеве обдавало, казалось, собственной яростной энергией, но ни
один из них не чувствовал усталости; обоих словно подкрепляла изнутри
какая-то сила. Мимо с жужжанием проносились стрекозы, длиною за метр,
нагнетая мощными крыльями желанный ветерок. В месте, где грунт был
повлажнее, остро взгудели крупные - с ноготь - зеленые комары, вынуждая
то и дело напряженно щуриться, когда те пролетали слишком близко к
голове или ушам. Тем не менее, ни один летун не попытался посягнуть на
кровь Найла или Доггинза.
Как только солнце стало клониться к западным холмам, Найл обратил
внимание, что активность насекомых идет на убыль, и даже птицы
перекликаются как-то сонно. Он и сам ощущал приятную тяжесть в
конечностях. Растение-властитель умеряло свою энергию, давая ей сойти на
нет вместе с солнцем. Сонливость Найла выявляла, насколько он успел
пристраститься к вибрации растения. Но повернул медальон, и чуткость с
сосредоточенностью возвратились. В отличие от обитателей Дельты, Найл не
зависел от энергии растения-властителя, источник энергии лежал в нем
самом.
А когда спустились сумерки, сквозь стебли тростника завиднелась
желанная полоса меж болотом и лесом, что у подножия восточных холмов.
Выйдя, оба заметили витающие искорки над местом, где горел костер.
Доггинз, остановившись, сложил ладони рупором и рявкнул: - Симео-о-он!
Звук эхом огласил холмы, с верхушек деревьев снялись встревоженные
птицы. Через несколько секунд в ответ послышался отдаленный протяжный
возглас. Спеша к деревьям по зеленому склону, они различили мелькающий
впереди огонек. Вскоре оказалось: Симеон спешит, неся зажженный факел.
Когда их разделял уже десяток метров, он аккуратно приткнул факел к
земле и кинулся обниматься. Найла стиснул так, что казалось, раздавит.
- Ну, слава Богу, возвратились. Мы уж и не чаяли...
Голос был такой же грубый и нарочито сдержанный, но чувствовалось,
что старик рад без памяти.
Прыгающие отсветы костра кое-как освещали опушку. Однако не укрылось,
что со времени их ухода мало что изменилось. Закутанный в одеяло Милон
лежал на подстилке из травы и листьев. Манефон, улыбаясь, стоял возле
костра, но когда двинулся навстречу, по неуверенной поступи стало ясно:
незрячий. Обнимая товарища, Найл уловил проблеск белков под
неестественно набрякшими веками.
Спустя полчаса Найл с баклажкой вина уже полеживал на
импровизированной постели из веток, глядя, как Симеон насекает для
варева овощи. Неподалеку на земле лежала шкура животного, которое нынче
по утру подстрелил Симеон; мясо варилось теперь в побулькивающем
котелке. Рыльце животного походило на свиное, только шкура была
пушистая, серая, а задние ноги, длинные и сильные, напоминали заячьи. Из
котелка запах такой, что пальчики оближешь.
Доггинз спросил о чем-то Милона. Когда ответа не последовало, поняли,
что он спит. Симеон негромко сказал:
- Как ты думаешь, когда ему настолько полегчает, что сможет
отправиться с нами в обратную дорогу?
- Самое раннее - неделя, никак не меньше.
- Придется сооружать носилки и нести, - рассудил Доггинз. - Ждать все
это время мы не можем.
Симеон опорожнил в шумящий котелок полную чашку овощей и кореньев.
- А что нас гонит?
Доггинз качнул головой. Не высказывая, правда, мысль вслух, он
открыто сознавал, что поход не удался.
- Мы не можем себе позволить так долго отсутствовать. Раскоряки не
дремлют, могут замыслить все что угодно.
Найл поймал себя на том, что поклевывает носом. Тепло костра
размаривало, да и не спал толком вот уже двое суток. И даже когда мозг
наводнился зыбкими отзвуками сна, какая-то часть сущности упорно не
покидала сознание. На миг Найл словно завис в темной бездне, такой же
непроглядно пустой, как космические дали. Затем он осознал, что вновь
соскальзывает в полудрему, и ощутил вибрацию растения-властителя.
Контакта на этот раз не было; растение, похоже, даже не сознавало его
присутствия. Но смягченная ночная вибрация принесла умиротворение. Стало
понятно, для чего она: расслабляет, освежает жизненные силы.
Затем сознание Найла как будто потянулось к остальным, и тут
засквозило неуютством, словно холодный ветер выдул все тепло. Спустя
мгновение удалось установить, что дискомфорт исходит из двух источников.
Первый - это Манефон, тихонько слушающий беседу у костра. Он отличал
свет от тьмы, но совершенно ничего не видел, и его обуревало подобное
стону отчаяние. Мысль, что теперь до конца дней он обречен на слепоту,
лишала его всякой смелости.
Другой источник - спящий Милон. Найлу неожиданно открылась причина
его недуга. Жизнь в нем угасала не от яда, а от некоего живого грибка в
кровеносной системе. Грибок - по сути своей паразит - был частью сока
иудиного дерева. Стоило Милону поднакопить в теле энергию за счет пищи и
сна, как грибок опять сводил все на нет. И Милон был здесь бессилен, так
как сама его энергия циркулировала на более высоком уровне, чем у
грибка, и, следовательно, исключалась возможность прямого ответного
удара.
Найлу выход виделся вполне определенный. Единственное, что Милону
требуется, это настроиться на вибрацию растения-властителя и ударить по
паразиту напрямую, на его же частоте. Но Милону с этим, конечно же, не
справиться. Он не сознает силы своего ума и уж тем более им не
управляет.
Но, по крайней мере, объятый изнеможденным сном ум у него сейчас
пассивен. Найл дал своей собственной жизненной энергии смешаться с
энергией Милона, дождавшись, пока обе придут в резонанс. Это первое;
дальше он успокоил расшатанные нервы и надломленную волю спящего, пока
тот полностью не расслабился. Сложность заключалась в том, что Милон
немногим отличался от ребенка. Свою жизнь он провел в уютном, ухоженном
городе жуков, не испытывая нужды прибегать к своим глубинным источникам;
теперь же он чувствовал себя разбитым и беспомощным. Вместе с тем нет
худа без добра: на его ребячий ум влиять было удивительно легко. По мере
того как дыхание Милона сделалось тихим и размеренным, его существо
расслабилось и постепенно достигло того же вибрационного уровня, что у
растения-властителя. Сила извне начала тихонько просачиваться в кровяное
русло, пробуждая к действию его собственную жизненную энергию. Вот
теперь было ясно, спящего можно спокойно оставить: исход предрешен.
Кто-то потряс за плечо. Открыл глаза - Симеон.
- Еда готова.
Найл зевнул и, приподнявшись, занял сидячее положение.
Симеон протянул ему чашку с горячим варевом и толстый ломоть хлеба.
Костер превратился в массу ярко тлеющих углей. Кто-то успел подбросить
несколько свежих поленьев, сейчас займутся огнем.
- Я долго спал?
- Часа два-три.
- А мне поесть? - послышался голос из затенения. Симеон удивленно
обернулся.
- Ты проснулся, Милон? Еды вволю. Тебе как - побольше?
- Я голодный, как зверь, - голос у Милона был внятным и твердым.
Доггинз с Симеоном переглянулись. Симеон начал ложкой начерпывать варево
в чашку.
- Ты лежи, я поднесу.
- Да чего лежать, належался уже.
Неожиданно для всех Милон появился к костру. Туника вся в складках,
измятая, на голове чертополох, однако румянец возвратился на щеки. Милон
неожиданно расхохотался.
- Это что еще за чучело? - он указал на шкуру животного.
- Вот его ты сейчас и попробуешь. Вид, может, и неказистый, но вкус
неплохой.
Милон поднял чашку и, вытянув пальцами ножку, вгрызся в нее зубами.
- М-м-м, вкус отменный. Лучше крольчатины. Действительно, мясо
странного создания напоминало орех и было нежное, как у ягненка.
- Ты как, мог бы отправиться завтра? - спросил Доггинз, будто
невзначай.
Милон, жуя, размашисто кивнул.
- Было бы здорово. Мне здесь уже до смерти надоело.
- Отлично. Утром выходим.
Пока Милон ел, Симеон с Доггинзом пристально его разглядывали, не
веря своим глазам. Какое преображение! Милон, не сознавая, что сейчас
буквально вернулся с того света, ел с самозабвением оголодавшего
ребенка.
Найл справился со своей порцией, допив до дна, завернулся в одеяло и
лег. Не прошло и минуты, как он канул в глубокий сон без сновидений.
Когда открыл глаза, луна еще не сошла, но небо залилось
предрассветной синевой. Остальные собирали уже мешки и скатывали одеяла;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33